***
Знаешь, Эйдан, мы летим со скоростью света, как горящий метеорит над растянувшимся на западе полотном Северной Америки, сбивая на своем пути космические тела из наших прошлых жизней. Мне это нравится. Мне нравится тотальная вседозволенность и временная безнаказанность, которой мы располагаем, пока "правые" не перешли в наступление. Мне нравится, что мы несемся вперед, разрушая все препятствия на пути. Нравится чувствовать, что у нас может что-то получиться. Мы охватываем, паразитируя на ИХ территории, десятки важных точек, стратегических объектов. Мы появляемся внезапно, а затем так же неожиданно исчезаем, испаряемся из рук пришедших офицеров. Неуловимые мстители? Кажется, так народ нас зовет. Но мы не мстим, мы побуждаем восстать, мы разжигаем огни, раздуваем главное пламя в центре вселенной, которое засосет в себя все, словно черная дыра. Знаешь, теперь я не могу не думать о нашей роли в современном мире. Я уже сделал этот шаг, отказаться от которого не имею права, я продал свою душу и тело в их руки. Продал без денег, отдался бесплатно на растерзание, на использование в этих плешивых революционных мотивах. Теперь, похоже, я здесь главное лицо? Дубль два. Но я ничего не говорю. Ни слова. Каждый вечер (через день или два) в новом городе, штате, мы молча входим в тихий бар на окраине, зная, кого встретим там. В пестрой толпе расслабляющихся горожан мелькают знакомые лица, загорелые, сухие, усталые и отчаянные. Помню каждого из них, ведь спутать невозможно. И мы связываем ведущего, мы выходим на сцену, скидывая прочь с нее музыкальную аппаратуру, проигрывающую подобие музыки. Мы накидываем на себя удавки ремней своих гитар, приколачиваем себе руки барабанными палочками и замираем под взглядами посетителей заведения, которых никто не предупредил о приглашенных гостях. Пара минут в безмолвии и непонимании, в течение которых администрация судорожно пытается совладать со странным визитом неизвестных людей, найти на них управу. Неужели они решили, что мы настолько глупы? Пары минут хватает, чтобы все двери оказались заперты, телефоны оборваны, пути к бегству отрезаны, а горожане поняли, с кем оказались лицом к лицу. Мы больше не скрываемся за фальшивыми именами, и мы не начинаем кричать о себе на каждом углу. Достаточно и того ужаса на лицах запертых вместе с поселенцами местной колонии горожан при виде восставшего мертвеца. Готов поспорить, что Дейв оказался прав: за прошедшие месяцы безмолвия они действительно забыли о провокации в Зале Славы, приняв за очередную глупую уловку, способ вернуть группе былую популярность и величие. Теперь же название ее будет ассоциироваться у них с чем-то невероятно ужасным, потусторонним, опасным и неукротимым. Привет из преисподней. (Я хищно улыбаюсь их белым лицам). Нирвана - свобода от страданий, страстей, земных желаний, земных оков. Возможно, мы сможет что-нибудь сделать с этим, леди и джентльмены? Возможно, мы сможем освободить вас? Мы отыгрываем свою программу из нескольких взрывных песен Кобейна, а затем уходим прочь, не говоря ни слова, лишь подняв над головой этот нашумевший жест, символ выстрела в небо. И небеса загремят, небеса рухнут на нас. Мы уходим, исчезаем, оставляя воодушевленных поселенцев резвиться на территории горожан, запертых в баре… Знаешь, единственные моменты, в которые я не думаю ни о революции, ни о нашем мире, ни о Боге, ни о смерти - сам процесс выступления, наши рок митинги. Я просто не в состоянии думать о чем-то постороннем, погружаясь в звук, окружающий со всех сторон мощной плотной стеной, что проникает в тело через поры и скручивает все изнутри, выжимая жидкости из органов, ломая суставы и раздалбливая кости, чтобы снова соединить все воедино. Почему-то именно сейчас музыка приобрела для меня исключительное значение. Это оружие. Оружие более мощное, чем любой химический яд, ядерный взрыв, бактериальная бомба, которые так любят члены нашего правительства. Она гораздо сильнее, потому что воздействует непосредственно на чувства людей, не затрагивая их физическое тело. Она управляет эмоциями и мыслями, ощущениями, побуждая, подавляя, взрывая и ломая одним лишь своим звуком. Она воздействует на психическое, что гораздо сильнее, чем любое воздействие на тело. Наша музыка - тоже своеобразное оружие, но я не хочу смешивать ту грязь, в которую мы ныряем с головой, чтобы устроить всенародный бунт с тем, что побуждает к самым светлым потокам человеческой души. Мы молча уходим, стремительно покидаем место выступления, скрываясь в ближнем лесу на пути к новой колонии, чтобы переждать ночь... Но знаешь, меня не отпускает странное ощущение каких-то незначительных, мелких изменений где-то вне революции и этого мира. Где-то внутри. Через пыльное окно с заткнутой тряпками и газетами рамой (от ночного холода) я вижу чернеющие на горизонте три тени, медленно удаляющиеся до полного исчезновения под ослепительными лучами едва поднявшегося солнца. Они идут по широкому полю, со стороны которого мы только что пришли в поисках крова на ближайшие несколько часов, чтобы отдохнуть перед долгой дорогой. Поле высокой сухой травы колышется подобно льняному морю под легкими порывами летнего ветра. Снаружи невыносимая жара, и во дворе поселения не видно ни души из тех, кто остался в колонии, когда пришло время идти на производство. Слишком много желтого: желтые колосья травы, желтая пыль на дороге, пожелтевшие от нее куры, безумно бегающие по двору поселения, желтоватые доски деревянных бараков, заменяющих людям дома. И огромный желтый гигант, высящийся над горизонтом, почти белоснежным из-за ослепляющего сияния лучей. Я фокусирую разболевшиеся от света глаза на неясных очертаниях небесного светила, и вскоре перестаю видеть что-либо кроме пульсирующих в глазах точек. Глаза приходится зажмурить, а рукой машинально опереться о стену рядом с окном. - А где вы были все эти двадцать шесть лет, мистер Кобейн? Я не сразу реагирую на произнесенное по отношению ко мне чужое имя, медленно раскрывая глаза. Голос ребенка, который даже понятия не имеет, кем был этот мистер Кобейн в девяностые. Многие из наших последователей, повстанцев, не имеют точного и четкого представления относительно личности того, чьим именем я всем представляюсь, тем не менее, это не мешает им следовать за мной. Я машинально поправляю рукой висящее на ремне через плечо ружье за спиной. Какое дело, как так вышло, что гитару сменило ружье? Я вскидываю шумящую множеством каких-то посторонних, будто чужих мыслей голову, тихо выдыхая. - Бесполезно, он все равно не помнит. - А вы... - Я его сестра, - поясняет женский голос за спиной. - Единоутробная. "Она должна была быть сыном"... Я встряхиваю головой, отгоняя чей-то голос в себе, и снова возвращаю взгляд на грязное стекло. В нем тускло отражается лицо. Кажется, мое, если поднапрячь зрение. О чем я? Это лицо уже не мое и никогда больше моим не будет. Я продал его с потрохами. Закопал свое имя, свою личность глубоко под землю, чтобы до этого никто не смог добраться, чтобы потом, когда все это кончится, можно было бы откопать этот сундук со сказками о прошлом и примерить на себя снова. Очутиться в себе. Но кончится ли это, когда мы победим? - Знаете, о вас столько пишут в последнее время... - Действительно? Кажется, мы снова на коне, как двадцать с лишним славных лет назад. - Не совсем. Знаете, они говорят, что мистер... Мистер Кобейн сам не лучше тех, с кем борется. Что он сам направляет людей на смерть, скрываясь при этом за их спинами, и несет за собой кровавый след из обмана, - женский голос замолкает, и в хибаре маленькой семейки поселенцев, у которых мы остановились, воцаряется напряженное молчание. Я прикрываю глаза, не отрывая горячего лба от кажущегося ледяным стекла. - Кровавый след из обмана? Недурное определение. Кто автор? - на вопрос Хару по-прежнему никто не отвечает, а я чувствую целящие в спину взгляды. - Не надо верить всему, что пишут в газетах, - наконец произношу я, к их облегчению, видимо. - Этим людям выгодно, чтобы нас считали новыми тиранами. Я отталкиваюсь от стены с окном, разворачиваясь внутрь небольшой комнаты с сидящими за обеденным столом перед тарелками со скудными порциями еды шестью людьми, трое из которых, мальчик лет десяти, его мать и старшая дочь, - хозяева жилища. Я окидываю взглядом всю эту компанию и, бросив жалкое «прошу прощения», быстрым шагом выхожу из светлой комнаты наружу, где сразу обдает жаром. В голове странное помутнение, словно похмельное состояние, и слабо понимаешь, где ты, что происходит. Я просто вижу картинку пустынного желтого от пыли, солнца и домов поселения не в состоянии сопоставить увиденное со своими мыслями, осознать и задуматься. Пока я сижу без дела на ступеньках крыльца дома приютивших нас ребят, мимо все же проходит парочка людей с полными какого-то дерьма корзинами, которое пойдет на благо здешних боевиков. Я не могу не заметить странное, воодушевленное выражение на их лицах в момент, когда наши взгляды пересекаются. У меня мозги плывут... Медленно погружаешься в небытие, сливаясь со своим внутренним, спящим мироощущением, почти падаешь внутрь себя, словно в гипнотическом трансе, который производит невидимый индеец с вороньими перьями в черных волосах. Я в полном дзене, остается только тянуть «ом» на крыльце чужого дома. Шорох чьих-то торопливых шагов заставляет вскинуть голову и сфокусировать плавающий взгляд на худой девушке с темными волосами, что пулей вылетела из дома, старательно лишая меня даже своего взгляда. Старшая дочь. Я встаю на ноги, слегка пошатываясь, и делаю несколько шагов, постепенно входя в собственный ритм, чтобы уйти подальше от людей. Не имея никакой определенной конечной точки своего спонтанного похода, я беру чуть вправо от протоптанной через поле высокой травы тропинки. Шелест сухих стеблей слегка расслабляет, хотя жара по-прежнему стоит дикая, потому я списываю свое странное состояние именно на погодные условия. Шаги за моей спиной едва различимы, но, обернувшись по ходу движения, я замечаю того темнокожего десятилетнего мальчишку из дома, где мы остановились. Он широко улыбается полу беззубым ртом, неотрывно следуя за мной. - Кажется, моя сестра в тебя втюрилась. Надо же, у меня появился первый хвост. Это заставляет слегка улыбнуться. - Боюсь, я слишком стар для нее, - в ответ доносится детский смех и тихое бормотание на незнакомом мне языке. - А я, знаешь, когда вырасту, стану, как ты. Тоже буду революцию делать, свободу возвращать и все такое... - Я надеюсь, что, когда ты вырастешь, никакие революции будут не нужны, - усмехаюсь я, хотя именно это предположение застревает в мыслях. - Никаких войн и только мир? Правда? - обернувшись на секунду, я вижу, как глаза у мальчишки загораются. - Правда. Он все еще болтает какую-то чушь, пока мы идем через поле, и мне приходится подгибаться под палками невысоких одиноких деревьев на пути. Побыть одному мне так и не удается, но, надеюсь, время еще будет, да и разговор с мелким поселенцем не прошел зря. Достигнув правого края поля, где оно исчезало, переходя в пыльную, едва покрытую травой дорогу перед проезжей частью, я замираю и заталкиваю мальчишку обратно в траву, закрывая ему рот. У противоположного края плавящейся под лучами солнца дороги у припаркованной на обочине машины нежатся полуголые боевики, избавившиеся от верха. Красные от долгого нахождения под солнцем лица непривычно улыбчивы. С нашего наблюдательного пункта невозможно различить, о чем они друг с другом разговаривают, но мальчишка шепотом рассказывает, что эти парни на прошлой неделе наведались в поселение и избили до смерти их соседа за отказ оказать финансовую помощь бойцам. Знакомая картина из раза в раз: гигантские, бритые обезьяны врываются в дома мирных жителей, грабят, убивают и насилуют, а закон и порядок прикрывает все их действия, апеллируя важностью их миссии и нестабильной ситуацией в мире в наши дни. Он сказал, что мэром города на жителей колонии наложена обязанность помогать, чем можно, военным, ибо те рискуют жизнью на благо процветания современного мира, порядка и безопасности в нем. Интересно, много ли жизней они спасли? Так не пойдет, ребятам обязательно нужна работа… Без привлечения лишнего внимания мы возвращаемся в поселение, откуда пришли, и, в спешке распрощавшись с гостеприимными хозяевами, снова встаем на колеса, двигаясь на запад мимо припаркованной на обочине машины с расслабляющимися военными. До наступления вечерних сумерек у нас всего несколько часов, которые необходимо потратить на планировку действий в ближайшем будущем и их непосредственное осуществление. Поэтому Хару уезжает обратно в колонию, чтобы набрать нескольких отчаянных ребят для дела, пока мы отвлекаем внимание городской общественности и копов, приходящих по наши души каждое выступление, своими криками и дикими плясками на сцене в одном из самых больших баров Портленда. На этот раз действия четко скоординированы, все знают свои роли и основную задачу в общем деле на ближайший вечер. Мы идем к своему объекту по закоулкам, прячась в тени высотных зданий, что ночами своим неоновым сиянием затмевают звезды. Все думают переплюнуть кого-то... И, как всегда, мы появляемся неожиданно, завладевая широкой сценой, на которой всего несколько минут назад распинался доморощенный юморист с низкопробными шуточками специально для определенного контингента его зрителей. В это самое время, я уверен, моя черноволосая психопатка и человек пять вместе с ней проникли в покинутые казармы боевиков и уже обкладывают весь их периметр взрывными устройствами, шашками и всем тем, что удалось найти на черном рынке Портленда, или же обливают стены бензином, легко возгораемыми жидкостями. А мы, тем временем, берем первые аккорды новой песни, прыгая по сцене. Музыка снова завладевает сознанием, успокаивая его и унося прочь от реальности, хотя ощутимое беспокойство за Дерден дает о себе знать даже в момент игры. Она точно не пропадет, не может, иначе это была бы не она, но куда деть эти мысли? А горло болит и внутренне кровоточит от хрипа и рычания, вырывающегося из груди на толпу ошалевших от удивления людей. Настолько привычно, что даже не производит впечатления, не привлекает внимания, позволяя просто играть свою музыку и чувствовать себя невероятно свободным. Но мысленно я все равно вижу, как Дерден щелкает зажигалкой, поджигая под взглядами окруживших ее соратников фитиль подброшенной к двери казармы шашки\маслянистые подтеки на стене казармы; едва успевает отбежать, когда пламя охватывает отведенный ему участок; затем, по ее указаниям, так же происходит и с другими постройками, которые поджигаются или разоряются; и все они безумно бегают по территории боевиков, предаваясь чистому веселью, взвывая от эйфории в ночное небо в такт стуку ударных в моих висках и визгу струн гитары под пальцами. С распоротой глоткой я едва соображаю, что нам необходимо покинуть здание немедленно, когда в поле зрения появляются полицейские (на этот раз двери мы не закрывали). И мы стремительно сбегаем, пытаясь спрятаться, уйти подальше, не попасться им, и, ты не поверишь, нам снова это удается! Скользкие, как черви, снова вылетаем из их лап, будучи прямо под их носами. Вылетаем через заднюю дверь в темный переулок, стремясь к оговоренному месту встречи недалеко от порта у реки Уилламетт. Вместо ожидавшихся пяти-шести человек навстречу нам вскоре выходит целая толпа бедно одетых, загорелых поселенцев с темными разводами от угля, скорее всего, на лице Дерден. Она слету начинает рассказывать, как они отыгрались на этих боевиках, а те, прибыв, судорожно принялись тушить пожар. А я, слушая ее краем уха, охреневал от количества устало улыбающихся лиц с горящими глазами тех, кто стоял за ее спиной, обмениваясь какими-то фразами. Все они пришли только для одного, и осмыслить все это за один вечер просто невозможно. В колонии Портленда, по случаю первого восстания, поселенцы устроили небольшую гулянку, выкатили из закромов все припасы и выпивку, недальновидно спуская запас еды на неделю за день, разожгли костер. Мы снова придались дикости и свободе, забывая о сне и отдыхе. Костер горел ярко, красновато-рыжими языками пламени стремясь к ночному небу, усеянному холодно-сверкающими далекими звездами, но так и не достигая его, обрываясь в самом начале. Голоса людей вокруг, окрашенные рыжеватым светом от пламени фигуры, смех, шум - готов поспорить, здесь уже давно не было так оживленно, люди давно не выглядели такими свободными и счастливыми. Все может разрушиться в один миг, стоит только на следующее утро боевикам из сожженных казарм наведаться в поселение и возжелать отмщения, ведь любое действие рождает противодействие. Они нанесут удар еще более сильный по людям, к этому непричастным, как это случилось пару недель назад, когда пришлось даже убить ради защиты невиновных. Я вспоминаю взгляды подошедших людей, целой толпы восставших у порта несколько часов назад. Как они смотрели, будто приняли, признали и согласились без слов следовать за вожаком стаи. Что же ты делаешь... Более чем уверен, что многие из них знают о человеке, под чьим именем я живу в последнее время, ведь именно оно дало долгожданной революции ее первую искру, не будь имени - не было бы и последователей. Проблема лишь в том, что, как бы там ни было, я все еще не он, и надеюсь, им не стать, не потерять себя, ведь это так легко в подобной ситуации. И видят они вовсе не меня, слышат не меня, что ожидаемо, но я сам подписал этот договор. Вернул жизнь мертвецу, подарив ему себя. И теперь он будет расти и крепчать. Черт, я не могу не думать об этом даже во время всеобщего торжества, веселья и празднества, когда мне следовало бы присоединиться к ним и развлечься, отдохнуть, раствориться в этом ощущении близкого счастья. Но не могу. Только стою у вытащенного наружу стола из какого-то дома, глядя на черную полосу леса, что пиками сосен врезается в ночное небо; смотрю и не вижу. А вокруг танцуют люди в своих поношенных старых тряпках, изорванных, грязных от земли и пыли, но они по-настоящему счастливы и полны веры. Они готовы следовать за человеком, которого сами нарекли вожаком своей стаи, хотя наверняка подозревают о сути вещей. Наверняка подозревают, что я не тот, за кого себя выдаю. Но, как справедливо заметила Дерден, в темные времена мы готовы поверить в любую глупость, лишь бы найти в ней свет, который выведет нас из темноты. Шум и музыка, песни вокруг доносятся будто из-за стены, которую я на деле сам выстраиваю. Что мешает просто присоединиться к ним и отпустить себя? Страх. Именно этот страх отпустить себя. Чем таким выдающимся был я несколько месяцев назад, живя обычной жизнью, каких миллионы по всему свету, в Румынии, что так крепко держусь за тот образ? Чем таким незаменимым и великим я был, что категорически не желаю отпускать себя, неудачника, начинающего музыканта, биомусор, размышляющий о путях выхода из сложившейся ситуации в мире и освобождении мира от людей, перед тем, чем стал сейчас? Кажется, теперь я что-то представляю из себя, только вот... Это даже не я. Лучше ли быть самим собой и гнить в сточной канаве или же лучше стать кем-то другим, но представить огромную ценность для людей? Как шлюха, честное слово, представить ценность... Я окажу им большую услугу (и себе в первую очередь), продам себя им, отпущу себя, стану другим человеком, лишь бы добиться единственно важной цели для нашей компании отверженных. Я окажу услугу покойнику, продав ему свое тело и душу, судя по всему. Ненасытный, ему мало двадцати семи лет. Альтруизм, черт бы его, в чистом виде. Я ведь никогда не страдал избыточным человеколюбием. Рука сама собой ныряет в карман, вытаскивая сигарету из начатой пачки. Сзади кто-то касается спины. - Команданте Кобейн! - я замираю, поднимая голову от потухшей спички в руке. Обернувшись, я замечаю того самого темнокожего мальчишку с широкой улыбкой на лице и вынимаю сигарету, поздно спохватившись о хорошем примере. - Спасибо от нас всех! Мама говорит, что счастлива теперь, когда нашелся хоть кто-то, способный дать отпор. Я тупо смотрю на него через плечо, все еще переваривая первую часть его фразы. Я перевожу взгляд с парня на стоящего метрах в пяти от меня, улыбающегося Новоселича, и все становится ясно. Мужчина пожимает плечами с все той же добродушной улыбкой, будто позволяя не благодарить его за услугу. Ну кому еще могло прийти в голову натолкнуть мальчишку на такие мысли? Я молча сверлю отошедшего танцевать с Дерден мужчину взглядом, с трудом сдерживаясь, чтобы не сказать ему что-нибудь, не послать куда-нибудь или просто придушить. Когда он исчезает из поля зрения, я отворачиваюсь обратно к столу, но вовремя вспоминаю о стоящем позади мальчишке, которому, изобразив слабое подобие улыбки, киваю. - Не кури, - глупо вышло, но парень только смеется и еще шире улыбается, согласно кивая. Когда он, наконец, отходит, я со злостью выкидываю потушенную сигарету в траву, мысленно проклиная хорвата. Вы прямо, как Эрнесто Гевара и Тамара Бунке… Совсем сдурел? Впервые эту чушь от него я услышал на прошлой неделе, когда, устроившись на ночлег в лесу, я принялся обсуждать с Дерден наши следующие действия, наилучший маршрут, по которому выследить нас будет трудно, и общие действия во время будущих выступлений. Старик просто взболтнул лишнего, приведя достаточно слабый и глупый пример из истории, сопоставив это с нашими действиями, за что получил билет в один конец на три хуя и дулся весь вечер. Словно сам не понимает, что говорит. А может, действительно не понимает? Мысли, тем временем, переходят на окончание фразы мальчишки с этой драной благодарностью и счастьем его матери. Они совсем не понимают. Нашелся не тот, кто может дать отпор, а кто будет отдуваться за них? Если все так желали революции, то почему было не сделать этого раньше? Не встать самим в полный рост и сделать хоть что-то для своих гребаных жизней? Вспомнив о сегодняшнем поджоге, я замираю, понимая всю глупость этого восстания. На кого подумают первыми при разборках? Совершенно не учимся на своих ошибках. Я отхожу от стола, загоревший одной мыслью, и почти ныряю в движущуюся в расхлябанном танце толпу, выискивая единственного в ней человека. Дерден находится быстро, стоящая спиной ко мне и танцующая с долбанным Новоселичем, но их попытку танцевать приходится остановить. - Я скоро вернусь, шум не поднимай, - девушка замирает, вслушиваясь в мой шепот на ухо, и кивает через пару секунд. Прежде чем уйти, я кидаю взгляд на вопросительно смотрящего в след Криста, мысленно благодаря его за услугу. Полчаса примерно уходит на то, чтобы по полупустынным дорогам через поля и объездные пути добраться до места, где раньше обретались боевики и немногочисленная прочая военная шмаль, чьи места для ночлега Дерден благополучно сожгла. Машину я оставляю далеко за пределами территории, у леса, чтобы не привлекать лишнего внимания своим и без того рискованным шагом. В тишине даже за монотонным стрекотом кузнечиков в траве мои шаги по стоптанной траве все же слышны, хотя вряд ли военные обладают сверх слухом. Оставив свои размышления о тленности своего неловкого положения в покинутой колонии Портленда, я только теперь замечаю, насколько теплая и приятная сегодня ночь. Не душная, не жаркая, а именно теплая с легким холодом в воздухе от спада температуры, кристальной тишиной и чистым черным небо, луна на котором каким-то потусторонним светом освещает еловые лапы и небольшую область темной травы у кромки леса. Через несколько сотен метров лес резко кончается - открывается вид на невнушительный забор вокруг казарм, где проводили ночь местные боевики. Наверное, в этом городе самая тихая колония, потому никто и не защищал это место особо, зная, что никакого восстания не произойдет. Ошиблись. Стойкий, смешанный с еловым запах гари все еще резко ощущается в воздухе, как и тусклый сероватый дым от черных, провалившихся крыш двух небольших, вытянутых зданий. Во дворе подозрительно пусто, и я уже начинаю думать, что они каким-то образом могли догадаться, кто за этим стоит, решили поймать каким-то образом. Но вокруг по-прежнему стоит тишина. Возможно, на ночь они перешли в другое место, а разбираться с поджогом будут на следующее утро, но все же осторожность не помешает. Я оглядываюсь и, пару раз встряхнув завалявшийся в фургоне Криста баллончик с зеленой краской, рисую на заборе большой круг, к которому прибавляю глаза в виде двух крестов и волнистую улыбку с высунутым языком*. Подумав, добавляю под ним подпись "Unknown Soldier"**. Отойдя на пару шагов, я оглядываю дело рук своих, но уже скоро теряю к этому интерес, просто стоя в тишине. Я прислушиваюсь к малейшему звуку, стараясь ни о чем не думать, но мысли сами рвутся сквозь слабую оборону. Я почему-то снова вспоминаю про жизнь в Румынии, словно на этом месте завязано что-то действительно важное. Жизнь была паршивой, как в любой из колоний, но, тем не менее, казалось, что это и был дом. А может, сопоставляя с настоящими событиями, мне и кажется, что там все было совершенно иначе. Я снова смотрю на зеленый рисунок на заборе. Да, кажется, отвел подозрения от поселенцев, направив их на себя, то есть на возродившегося Кобейна, нарушив тем самым одну из своих главных заповедей: мы не освободители, каждый освобождает сам себя. Мы ведь должны были только разогреть это пламя и встать в общий строй, а не нести факел, идти во главе? Кажется, я и сам не знаю, что делаю. Я запрокидываю голову и резко выдыхаю, настраиваясь на полное мысленное очищение и принятие окончательного решения. Картина огромного множества мерцающих ослепительно-белых звезд в черном небе завораживает, лишая возможности отвести взгляд. Все так же неподвижны, как и миллиарды лет назад, все так же холодны и недоступны, заставляют лишь наблюдать за ними издалека. И словно мысленно переносишься ближе к одной из этих мерцающих точек, попадаешь в космическое пространство, поражаясь всему этому вечному великолепию, неподвластному человеческому разуму, что-то, чего нельзя осмыслить. Что-то, чему всегда было и будет все равно, что происходит на одной единственной планете, каких миллионы во всей вселенной. Может, на одной из них, в другой галактике тоже есть жизнь, и кто-то так же смотрит на небо, думая о далеких планетах, мирах, существах. Может, где-то там сейчас все совершенно иначе.***
С силой толкнув тяжелую дверь черного хода, я вываливаюсь на улицу под моросящий дождь, от которого в воздухе появляется приятный запах петрикора. Слишком долгий день прошел совершенно бессмысленно и бездельно, все планы относительно новых выступлений, восстаний и прочих актов неповиновения были отменены из-за приятного сюрприза для наших стариков. День назад они получили звонки от своих женщин, что те собираются, наконец, встреться с мужьями после разлуки в несколько месяцев. Оба с нетерпением ждали своих благоверных (а Грол еще и отпрысков), нетерпеливо смотря на часы, ожидая, когда часовая стрелка окажется на пяти. Приехали они чуть позже. Сейчас они где-то в глубине снятого нами номера обнимаются, целуются и клянутся друг другу в вечной любви, обливаясь слезами после долгой разлуки, которую так тяжело переживали. Думаю, говорят они друг другу что-то в таком духе. Дерден смылась еще утром, не посвятив никого в свои планы, но пообещав вернуться к вечеру. До сих пор нет. И я стою позади небольшого мотеля, вжимаясь спиной и затылком в шероховатую кирпичную стену, неподвижно, чувствуя, как холодные капли дождя стекают по лицу, шее, под одежду, рождая внутреннюю дрожь. Со стороны проезжей части доносится редкий шум проезжающих мимо машин, приглушаемый шорохом дождевых капель по земле и крышам. Всего пара дней форы, и скоро мы снова рванем. Всего пара дней для этих двух и их жен, и мы снова начнем борьбу заново. Наверное, дети считают папочку Дейва героем, а может, не понимают, зачем он это делает. Не знаю. Думаю, никто не понимает, никто из нас. Только неугомонный покойный придурок, так навязчиво проникающий в меня. Легко свалить все на мертвеца, невероятно легко. Но те женщины, жены Дейва и Криста, они вошли и сначала даже не придали значения моему нахождению в комнате, лишь потом замерли, чувствуя себя, наверное, крайне неудобно в одном номере с существом неясного происхождения: то ли мертвец, то ли психопат. Как бы там ни было, ни одна, ни вторая, при жизни Кобейна не знали и не видели, к счастью. Но, думаю, их взгляды были обусловлены мыслью, что именно я являюсь причиной бед, свалившихся на два звездных семейства, разлучивших любящих людей, забравших покой и уют. Мне нужно было уйти, чтобы не мешать им быть вместе хотя бы эти несколько часов, день\два. Они скажут женам идти в безопасное место, ведь жизни их любимых теперь тоже могут быть под угрозой. Ну и что ты сделал своей революцией? Столько людей может оказаться в беде, умереть из-за тебя и твоих бредовых идей. Я вспоминаю последний вечер в колонии Портленда, откуда мы уехали той же ночью. С того момента своих размышлений и сгоревших казарм я так и не дал себе ответа на главный вопрос. Так и не принял определенного решения. Он все стучится и стучится, а я молчу и не открываю, стараюсь не слышать стука, запираю дверь на все замки. Я отказываюсь впускать его в себя. Все неопределенно... Но возвращаясь к настоящему моменту: куда мне идти сейчас, на то время, пока воссоединившиеся семьи наслаждаются, возможно, последними моментами, говорят друг другу что-то важное, чему нельзя мешать? Где-то неподалеку доносится женский голос, которому я не придаю значения. Мало ли, что привидится из-за шума дождя и прогрессирующей "шизы". Чиркнув спичкой о бок коробка, я поджигаю зажатую в зубах сигарету и, чуть прищурив глаза, запрокидываю голову чуть назад, выдыхая дым в холодный влажный воздух. Может быть, снять номер где-то в другой части города? - Курт! - зов повторяется и уже не кажется иллюзорным. Я отрываю взгляд от крыши противоположного дома в паре метрах от меня и поворачиваю голову вправо. В этом же двухметровом пространстве, но у фронтальной стены мотеля видна непонятная фигура полной женщины, что будто всматривается, с опасением пытаясь понять, кто перед ней. Я чуть сужаю глаза, сначала подумав, что это лишь совпадение, но женщина делает несколько шагов вперед, постепенно приближаясь. Темные с легкой проседью волнистые волосы ниже плеч слиплись от дождя. Она щурит глаза на полноватом бледном лице, вглядываясь в меня и шмыгая носом, слегка вздернутым на кончике. Когда она подходит достаточно близко, то замирает в паре метров от меня, и становится заметно, что глаза как-то недвусмысленно краснеют. На жительницу колонии не похожа, хотя и на типичных представителей высшего общества тоже не тянет. На вид ей лет под пятьдесят, хотя могу ошибаться, так как лицо ее мне совершенно незнакомо. - Это правда ты? - шумно дыша сквозь приоткрытые губы, все еще щуря глаза от дождя, спрашивает женщина. Я молчу, боясь сболтнуть лишнего, ведь неизвестно, кем она мне приходится... приходилась ему. Я слегка киваю. - Но как это возможно? Ты ведь... ты же... Я была на твоих, боже. Она так и не решается продолжить те предложения, лишь прижимает полную белую руку к дрожащим губам и смотрит слезящимися глазами. Ее грудь начинает часто вздыматься, а плечи дрожат, как будто она уже плачет, причем серьезно. Я продолжаю тупо стоять, не зная, что вообще делать в этой ситуации, судорожно перебирая все возможные варианты и известных мне знакомых Кобейна, но ни один не подходит. А женщина все плачет, неотрывно глядя на меня, обегая глазами лицо. Кем бы она ни была, я почти уверен, что в этот момент она думает что-то вроде "совсем не изменился, все тот же, даже не постарел". Черт, Криста с Дейвом сейчас не хватает... - Ты ведь был мертв, - с дрожью в голосе произносит женщина, и ее всю колотит, и она продолжает прижимать одну руку к губам, а другую к шее, крупно дрожа. - Был, да, - выходит слишком хрипло, из-за чего я слегка прокашливаюсь, и это отчего-то вызывает у женщины громкий всхлип, за что она поспешно извиняется, говоря, что слишком шокирована. Невероятно глупая ситуация. Я не знаю ее, но она знает того, кем я сейчас являюсь, за кого мне сейчас приходится отвечать. - Но как же так? Это ведь невозможно... - шепотом заканчивает она, воззрившись на меня с каким-то неверием и одновременно надеждой. - Как такое может быть?.. - Я и сам так думал... раньше. - Они что, вернули тебя? - я молчу, мысленно представляя, как Дейв и Крист в медвежьих шкурах проводят спиритический сеанс и рисуют пентаграммы, обливаясь кровью убитого кролика, чтобы вызвать мертвого Кобейна в мир живых. Мое молчание, видимо, расценено как отрицательный ответ. - Где же ты был все это время? - Я не знаю... Не помню. - О, господи, Курт... - она громко всхлипывает и, издав какой-то странный звук, неожиданно бросается мне на шею, а я едва не отхожу на шаг назад, но замираю тут же. В голову врываются какие-то странные образы и картинки в сопровождении посторонних звуков, которых не может быть на дождливой улице, словно вместо нее я... Я оказываюсь в множестве разных мест, в летнем дне на заднем дворе маленького дома, где так много зеленого и много котов; перед ревущей толпой под приглушенным светом под визг гитар и грохот барабанов; в шумной компании в какой-то светлой комнате с рождественской елкой и молодой красноволосой девушкой рядом. Я резко раскрываю глаза, прижимая руку к виску, когда череда стремительных образов отпускает. По тяжелому дыханию, женщина понимает, что что-то не так, и отстраняется, ловя мой ошалелый взгляд. Я только сейчас заново вглядываюсь в ее лицо с близкого расстояния. - Что с тобой? Ты не помнишь меня? - готовая снова разрыдаться, но уже от разочарования, спрашивает женщина, пока я ошалело пялюсь на ее лицо, вглядываясь в постаревшие черты. Я слегка наклоняю голову, когда кажется, что буквально на пару мгновений она значительно молодеет, волосы краснеют, и она становится похожа на ту молодую девушку в комнате с елкой. Женщина непонимающе смотрит в ответ. Я слегка качаю головой. - Помню... Трейси. Лицо женщины озаряет счастливая улыбка, хотя она продолжает плакать. Она согласно повторяет "да, да", судорожно шепчет что-то, обхватывая мое лицо ладонями и целуя в лоб, снова прижимает к себе, бормочет что-то в шею, дрожит и всхлипывает от рыданий. Я неловко обнимаю ее в ответ, не переставая таращиться перед собой.