История, рассказанная драконом

Нерушимое правило, заведенное в Эверсли, Эль оценила чуть позже. Действительно, толку было тратить драгоценное время на беготню и выбор наряда, когда все решилось за пару минут и самым решительным образом: на голову ей водружен тонкий венец белого золота, плащ заколот фибулой в тон венцу, с крупным камнем глубокого синего цвета – вот и все отличие парадного выхода. Но и придраться к чему-то не выходило, даже если бы захотелось. Уклад жизни замка, казалось, не предусматривал никаких «будней» и «праздников». Порядок и чистота – взыскательно проверялись в любой из самых обычных дней. То же самое касалось и готовности гарнизона, и внешнего вида слуг и чинов. Всех приготовлений – случись вдруг подобное – вывесить на флагштоке королевское знамя, рядом с обычным штандартом провинции, нацепить парадные перевязи и сменить перчатки. Считалось неуважением расхаживать как попало, и подобное строго на корню пресекалось. Да и сам наместник, как и его домочадцы, в любой из обычных дней был самым красноречивым примером. Всегда ли так было – или это лично его причуда, сплетни умалчивали. Даже комнаты для гостей – нуждались только в свежем белье, да еще в том, чтоб Редвин снял с этих комнат заклятие. Не сразу, но удалось ему наместника убедить, что куда как проще один раз все сделать – убрать, навести чистоту и проветрить – и наглухо запечатать покои, которыми пользуются только гости, когда приезжают, чем убивать время и силы на поддержание там порядка, охрану и регулярные ревизии помещений. Заклятие, кроме самой невозможности проникнуть туда извне, даже имея ключи, предполагало еще и полную неизменность, недоступность для пыли, всевозможных вредителей, живности и насекомых. Марон, главная экономка замка, потом еще долго кланялась в пол, только завидев Редвина издали, настолько огромен был груз, снятый с ее – пусть крепких и привычных к заботам, но все ж вполне женских – плеч. И в лице ее маг – в силу живости своего темперамента и скверного языка, обыкновенно вызывавший скорее настороженность, если не ярко выраженную неприязнь, – обрел внезапного, но самого верного из союзников. Если, конечно, самого наместника не принимать во внимание, того – что темперамент Редвина, что его несдержанность на язык, казалось, вообще никак не касались. Оба держали стойкий нейтралитет и друг друга доставать избегали, тем не менее, допекая, каждый по своему, окружающих. Как ни сетовали на придирчивость и педантизм наместника в другие дни подчиненные, зато теперь – вместо бешеной беготни и оголтелой спешки в попытке объять необъятное и успеть за час то, что неделю надо наверстывать, если не больше – во всеоружии и всеготовности, впрочем, вошедших в привычку, кто где – согласно чинов и обязанностей – тратят на парадные приготовления необходимый минимум и … и садятся обедать. Нерушимое правило Эверсли не касается лишь заключенных, которые, по правде сказать, почти никогда не задерживаются в казематах. Наместник на суд и расправу был скор. Кто отделывался поркой кнутом, кто – изгнанием, совсем провинившиеся – отправлялись на рудники пожизненно, и только в случаях исключительных местный палач откладывал в сторону кнут и брался за меч. Сейчас же – несладко приходится разве что поварам. Но и у тех в запасе достаточно снеди, чтоб выдержать первый удар в виде парадного ужина на лишнюю сотню ртов, и даже для завтрака. А к обеду – успеют вернуться уже интенданты, посланные прямо сейчас, чтоб обеспечить провизией и хозяев, и нежданных гостей. По правде сказать, не таких уже и нежданных... Но истинная ценность «нерушимого правила Эверсли» в полной мере раскрывается перед Эль лишь погодя. В тот самый момент, когда, уже взирая с балкона на неспешно входящий через ворота кортеж, она слышит тихое: - Леди, среди гостей – ваш брат, Эгберт. Ваш горячо любимый брат. Вот уж, действительно, славно, что она и поела неплохо, и даже к вину приложилась слегка. На голодный желудок и полностью трезвую голову – такие новости с ног сбивают. В теперешнем же состоянии – сытом и чуточку навеселе – новость кажется… сносной… Зеркало приятной тяжестью греет ладонь. Сытое тело отказывается паниковать, сердце бьется по-прежнему ровно. Добро пожаловать, дорогой, горячо любимый мой брат! Усталые, вымученные долгой дорогой, в примятой, припавшей пылью одежде – пусть и с королевскими знаками отличия, хоть и расшитой золотом и всяческой мишурой – перед сытыми и явно довольными жизнью хозяевами, гвардейцами и замковой челядью гости выглядят почти оборванцами. Которых сперва стоило б отряхнуть, помыть, переодеть, накормить – и только потом спрашивать, с чем пожаловали. Один из гостей – выглядит он несколько лучше, чем прочие – не спешиваясь, выступает вперед. Эль приходит на ум, что скорей всего, сел этот гость только перед воротами на коня, слишком уж оба бодры и ухожены, вот этот точно трясся в повозке, а конь – без седока шагал. Понукаемый всадником, конь рвется вперед, но тут же подымается на дыбы, словно танцуя на месте, пока всадник, рисуясь перед хозяевами, рвет удила и пинает его шпорами в гнедые бока. Улыбка трогает губы Эль, а с губ срывается само собою приветствие: - Эгберт, ты такой же несносный мальчишка! Оставь в покое коня и сюда подымайся! Эгберт смеется в ответ, но призыву не внемлет. Он, похоже, готовился к выступлению и не иначе как решил показать все, на что способен как всадник. Гарцуя перед балконом, он вынуждает коня выполнять то одну, то другую фигуру – и уже напоследок тот преклоняет колени в поклоне. Ее одинокий хлопок подхватывают незамедлительно, и рукоплескания – чуть более жидкие со стороны балкона, но оглушительно громкие со стороны кавалькады гостей – разносятся по двору. - Леди, это ваш несомненный триумф, - проходя мимо нее, но даже не повернув головы, тихо роняет Редвин, так тихо, что кроме самой Эль – это мог бы расслышать только наместник, стоящий, как и говорилось об этом в самом начале затеи, рука об руку с ней, бок о бок. Эверсли мог бы, конечно же, и подтолкнуть, намекая, что ей лучше выйти вперед. Мог бы сказать словами. Но он просто убирает руку, без которой – внезапно – спокойствие теряет всю свою несомненность. И дальнейшее уже плывет перед глазами, как сновидение, в котором она то оказывается в объятиях, то слушает, то говорит что-то в ответ, то смеется, то перебивает, то спорит, то шутит, то подымает серебряный кубок, то тянется, чтоб столкнулся с другими он и зазвенели все вместе, прерывая застольную музыку. Сливается все в бесконечную вереницу из лиц, фигур, галерей, залов и комнат. Наконец, оказавшись в своей – Эль с облечением сбрасывает обувь. Клер хлопочет над ней, помогая разоблачиться, и Эль вдруг впервые думает, что не так уж и плохо, когда есть кому повозиться с тобой, и не в последнюю очередь – если «возятся» молча, быстро и без явного осуждения. Когда хлопает дверь, Эль встревожено переспрашивает у служанки. И с удивлением узнает, что это не кто иной, как наместник. Кому же еще? Сюда пришли они вместе, и, видимо, он подождал, пока не убедился, что супруга передана в надежные руки. Наплевав на всевозможные мысли об этом, Эль решительно засыпает. С твердым намерением глаза открыть только утром. Все, произошедшее после – поначалу ей кажется именно сном.