История, рассказанная драконом

У свободы, действительно, оказался невероятно пьянящий вкус. Не рысью, конечно, шагом неспешным переступает по глубокому снегу лошадь. И не полный запахов летних трав в лицо веет ветер, у этого – тонкий арбузный тон. Дай порадоваться, не студи! – просит она невольно, и ветер послушно стихает, будто расслышал ее и понял. И бредет вороная, оставляя шаги по нетронутому никем еще снегу. И румянцем горит на востоке смурное зимнее небо, где-то там, за тучами, за темной громадой леса – солнце встает… - Вернись, я очень тебя прошу, - шепчет она, склоняясь к ястребу низко-низко, почти касаясь губами его головы. Два удара сердца. Выдох и вдох. Стараясь не уронить поводья из рук, Эль снимает шапочку с головы ястреба. Ждет, пока тот привыкнет к свету, но на это уходят считанные секунды. Два удара сердца. Выдох и вдох: ты вернешься? В нем – такие же, как у нее самой, - растерянность и предвосхищение неизвестности. Рука, затянутая в перчатку, открытой ладонью к небу. Еще два удара. Выдох и вдох. Ты вернешься. Резкий толчок – и птица взмывает ввысь. Что может сдержать, удержать того, кто вдруг получил целый мир? Получил свою жизнь обратно. Снова стал сам себе хозяином и господином. Что или кто удержит его? Она думала об этом весь остаток ночи, перед тем пересчитав старательно все звезды на небе, некоторые даже несколько раз, вероятно. Сидела на подоконнике, рядом с тем местом, где сонно шуршал ястреб, и пыталась ответить самой себе: что? Однозначности не было. Даже весьма приблизительной. Нет, немедленно убежать и скрыться ей не хотелось. Но не было и категоричного неприятия мысли об этом. А что выбрал бы он? Сейчас. Не через месяц, когда совсем обвыкнется с нею. Если, конечно, обвыкнется. Не через год, когда, наверное, и не останется надобности никакой в нем как в посланнике и рабе. А сейчас. Когда всех-то ниточек, протянувшихся между ними, – на пальцах одной руки перечесть получится. И снова круги по комнатам. И снова клинок как спасение, как якорь для лодки, которую шторм уже почти готов унести подальше от берега и перевернуть. С ясностью и спокойствием, идущими от него, приходит и осознание: дар свободы заключается в том, что ничего заранее предугадать невозможно… В том, что не остается. Ни судьбы. Ни рока. Ни предопределения. И даже воля богов – для тебя только один из возможных путей. Если ты, конечно, свободен. И даже твои обязательства – только ты сам и решаешь, следовать им или нет. Соврал сон, не перекресток семи дорог. Тысячи их, тех дорог. Тысячи тысяч… Даря ястребу волю – рискует она не сильнее, чем Эверсли, что вчера тоже принял решение… Всего заранее не предусмотреть… Ястреб к ней не вернулся. Точнее, не так, как она себе представляла. Нет, после широких кругов, на достаточно серьезной, если с земли смотреть, высоте, - с замиранием сердца она следила за тем, как силуэт становился все меньше, все тоньше, пока глаза не заболели, - по плавной дуге вниз, обогнув ее со спины, пронесся он над головой, чуть задев крылом, - и унесся вперед пестрой молнией. И лишь со второго раза она приняла это своеобразное приглашение. Вороная с готовностью подчинилась и рванула вперед. Он обгонял, уносился далеко-далеко, взмывал на высоту, кружил и – …. возвращался, чтоб опять нагнать и, коснувшись крылом, продолжить совместный полет. В звонком клекоте чудилась песня. В какой-то момент Эль краем глаза заметила нескольких всадников, те в сторонке стояли и не двигались с места. Темно-синий – цвет гвардии. Значит – они. Четверо воинов не пытались приблизиться, не пытались окликнуть ее. Даже когда она устремилась за ястребом в сторону леса. И когда они вместе с птицей – все ж присевшей к ней на руку – повернули обратно, то и тогда никто навстречу не выступил. Их терпеливо ждали, не смея, видимо, побеспокоить. Стали бы догонять, если б прогулка ее затянулась? Эль все же склоняется к мысли, что нет. Не погоня это, не стража. «Приветствуем, леди, позвольте вас проводить. Зимние пустоши могут быть очень опасны», - наверное, так полагалось бы встретить ее приближение тому, кто за старшего в этом совсем небольшом отряде. Но – ни единого слова не сказано вслух. Зато выучка не подводит: короткий салют-приветствие, полупоклон, всадники расступаются перед ней и пускаются следом на некотором отдалении, стараясь не слишком уж приближаться. Недоумением так и сквозит в ее сторону. Разве что только один из них отличается. И, кажется, это именно он пустил быстрее коня. Это забавно. Резко выброшенная вверх рука – и ястреб опять взлетает, понукаемый вполголоса произнесенной командой «домой!». Покрепче прижаться коленями к лошади, легко тронуть бока ее каблуками, - и вот уже и сама Эль несется по направлению к замку. Правда, недолго. Кто там знает, что за причина – коряга под снегом, которую вороной приспичило перепрыгнуть, или наезднице не хватило цепкости и сноровки, или то и другое, или что-то еще – но возвращаться приходится ей в чужом седле. Впереди – скорее всего – того самого воина, который старался не отставать и держаться поближе, чем прочие. У вороной тоже вид пришибленный и недоуменный. И очень напуганный. Можно подумать, ее собираются бить… А, может, действительно собираются? Может, случалось уже такое? Эль обижается и злится лишь на себя. Да и то, недолго и не всерьез. Что всерьез – так это нога, та самая, которую ей уже случалось при падении подвернуть. А еще – всерьез и, похоже, надолго, останется впечатление. И не одно… Словно бусины в ожерелье… Гонки наперегонки по снежному полю. Радость свободы парения…не буквального, но иначе как прыжком над пропастью и полетом над ней все испытанное – сложно по-другому ей обозначить. Возвращение в замок вторым седоком – о, это отдельное впечатление. И скорее приятное, чем наоборот. Даже падение с лошади кувырком – если бы не ушибленная нога… ладно, черт с ней, хорошо, что не шея. Шею свернуть – штука непоправимая. А нога уж как-нибудь заживет. В отличие от Редвина – гвардеец не вредничает, сперва осторожно сам выскальзывает из седла, убедившись, что она держится крепко, а после безропотно – и даже с видимым удовольствием – несет ее на руках. Сто лет не носили, кажется… Да, и еще чей-то взгляд, впившийся тяжело и недобро… Ну да кому бы еще… Нет, это вообще отдельная песня. Можно сделать, конечно, вид, что она не заметила… Да, именно так, она – не заметила. - К лекарю? – уточняет гвардеец. Ах, значит, и лекарь тут водится. - Нет, лучше наверх, - и второй раз за утро чуть не вырвалось слово «домой». В этот раз маг и правда привел к ней лекаря. Лекарку, если быть совсем точным. Впрочем, это разумно, решает Эль про себя. Очень даже разумно… Ребра целы – они тоже побаливали, но там только ушиб. Неприятный, но особых хлопот не принесет. То же самое с локтем, хоть пока Магда не тронула, эта боль и не замечалась. Вывих на ноге был вправлен в первую очередь, вправлен – и теперь нога от косточки крест-накрест вниз, вокруг пятки и под свод ступни обернута плотной повязкой. К колену приложен лед, внутрь влит какой-то целебный отвар – вот гадость какую-то Магда дала ей выпить, у Редвина зелья гораздо приятней на вкус. На подоконнике хохлится ястреб. - Я впустила, он бился в окно, - с несколько виноватым видом пояснила ей Клер, как только Эль переступила… нет, пересекла порог – в качестве раненого бойца – на руках боевого товарища. И чтоб поменьше было вопросов – Эль зовет птицу с собой и запирается с Магдой в спальне, оставив Редвина коротать минуты в гостиной. Хоть Редвину вряд ли сейчас до того… Опыты, проведенные над попавшими под руку – что служилым людом, что дворней – результатами поразили. Двое признались в краже. Еще один – заявил о служебном подлоге. Одна из горничных горько расплакалась и созналась в измене. Супружеской, не государственной. Паж, принесший ему завтрак, покаялся в том, что когда допекут – частенько плюет в еду, предназначенную для обидчиков. Вызванный уже из чистого азарта повар – со слезами в глазах рассказал, что таскает домой из хозяйских запасов. Перечислять можно было до бесконечности. Открытия неприятно пестрили многообразием. От вовсе невинных тайн и альковных секретов – до откровений, совсем вопиющих в своем неприличии … Настроение было испорчено. Редвин даже чаю не выпил: все ему представлялся злорадный плевок в отместку, хоть и не смог он припомнить, чтоб чем-то особым обидел слугу, носившего воду. И не взирая на то, что единственной тайной за душой водоноса – оказалась заначка, припрятанная от жены. Все, к кому заклинание было применено, – признавались охотно, бойко и споро. Только Марк не желал подчиняться общему правилу. Марк стоял в углу, с головой укрытый старой, достаточно обветшалой, но от того – не менее любимой Редвином мантией. Стоял как немой укор невежеству и недогадливости. Чтоб избавить себя от не желавших развеиваться подозрений, маг соорудил из ваты беруши и хоть так, но постарался лишить изваяние возможности слышать что-нибудь лишнее. И нелишнее – тоже. Однако чувство, что сделано все возможное, появилось только когда на рыжую голову водрузилась шапка из лисьего меха. Такая же рыжая, как и упрямое, обидчивое, въедливое изваяние. Шапка закрывала и уши, и даже глаза. Хвост, прицепленный к шапке по охотничьему обычаю, - уже несколько поредевший от времени и обветшалый хвост – кокетливо лег на плечо. И все это вопиющее непотребство скрывала черная мантия. Так что Редвину – пусть бы ястреб летал над его головой – все равно было не до него. В данный момент. И даже не до размышлений о собственном поражении. Мага переполняли вопросы о вечном. Как жить в мире, где плюют в твой обед, где вино разбавляют водой, где за милую душу – просто чтоб отомстить более удачливому коллеге – подменяют его бумаги подложными… И ладно бы подменили какую-то ерунду! Но ведь нет же, тот промах, подлог, обнаруженный им по чистой случайности, мог бы аукнуться ой как несладко! Эти мысли назойливым роем кружили и наседали. И делиться ими пока не хотелось ни с кем. Даже с начальством. - Эверсли, ты не хочешь этого знать! – опережая вопрос, бросил в сердцах наместнику Редвин, устремляясь по галерее и вколачивая в камень шаги, точно камень и был во всем виноват. За ним, едва поспевая, семенила лекарка Магда, путаясь в длинном подоле и придерживая рукой холщовую сумку с лекарским инструментом.