История, рассказанная драконом

Итак. В наличии оказалась целая куча новых проблем. И наименьшей из них оказалась именно Исабель. Пусть мастеру оружия и пришлось потрудиться над тем, чтоб ее довести до нужного состояния, подавить, проломать защитные бастионы, возведенные страхами и острым желанием выжить. Эль может гордиться собой по праву. Но как теперь разгребать все добытое… Леди, сдавшись, поникнув, ровным голосом отвечала на любые вопросы. Точно все происходящее было не с ней. И не о ней. Редвин начал с самых простых. А когда понял, что сопротивления – ни малейшего – нет, то перешел к основному, который его волновал. Так, после бесцветных ответов об имени, происхождении, отношении к тем или иным людям - было получено и признание, о сути которого он, пока Эль и принцесса в невидимой схватке кружили, нанося и отражая удары друг друга, догадался и сам. Квинт, старшая кровь и законный наследник. … Все верно, все теперь сходится, точно кусочки мозаики. Квинт, пусть ребенок, но разве не в семь лет всех мальчиков в традиционном обряде вводили в круг взрослых мужчин? Тем более – старший, первый, кто следом стоит за отцом. Тот, чьим долгом, обязанностью, случись что с главою семейства – проступок серьезный против семьи или внезапная гибель – будет возглавить семью и весь род. Это Квинт, его кровь, в которой поровну от матери и от отца. Квинт принес тот обет над оружием, что ценой своей жизни станет защитой для Исабель. И что кровь его не восстанет против нее. Сардоническая усмешка тронула губы Редвина, когда леди почти слово в слово ответила, подтверждая его догадку. Конечно же, Квинт. Как можно было не понять это раньше? Выходило, что можно. И предсказуемо – Исабель понятия не имела, каким образом сделанное убрать. Ради проформы, маг задал еще пару вопросов, просто чтоб убедиться, что в городе у нее не осталось пособников. Несколько новых имен, которых он ранее не слыхал, поначалу ввергли его в задумчивость, но та, почти сразу же, сменилась деятельным оживлением. Дела не терпели ни малейшего отлагательства. Наместник все это время стоял у окна и отвлеченно разглядывал стену с оружием, но вряд ли что-либо из прозвучавшего тут, в этой комнате, прошло мимо него. - Я закончил, - отступив на шаг от кресла, в котором сидела леди, Редвин дал понять, что теперь очередь Эверсли спрашивать. Если тот пожелает. Желваки, проступившие на его скулах, и сжатые добела кулаки давали все основания полагать, что вопросы найдутся. Эль, засобиравшись куда-то, попыталась выскользнуть из гостиной. Вторая проба. И вновь неудачная: наместник ее остановил. - То, что я хочу выяснить, может касаться всех. Не хочу потом повторять, - вопреки обыкновению, поясняет свое решение Эверсли. - Исабель… Какой в этом смысл? – он подходит к ней ближе, чтоб оказаться лицом к лицу. Напрасный труд: на этом лице ничего, ни кровинки, ни проблеска чувств. - Моя жизнь, - следует равнодушный ответ совершенно безжизненным голосом. - Я угрожал твоей жизни? Или кто-то другой это сделал, а я за тебя не вступился? – он тащит кресло и устраивается напротив, когда становится ясно, что быстро все выяснить не получится. - Ты угроза и есть, - безразличным тоном роняет слова Исабель. - За все это время – я сделал хоть что-то, что дало бы тебе основание меня посчитать врагом? - Нет. Но ты сделаешь. - Поясни. Я не понимаю. На лице Исабель проступает мучительное усилие, точно попытка вспомнить и сформулировать доставляет ей телесную боль. Ее рука, дрогнув, в судорожном движении закрывает рот, словно пытаясь сдержать крик, рвущийся изнутри. Но молчание разрушается только когда Эверсли в невольном порыве – вряд ли он этот жест осознанно совершил – накрывает своей ладонью руку Исабель, ту, которой она теребит подол платья. Леди испуганно, рвано, точно ожегшись, вздрагивает – и отшатывается, насколько это возможно, вжимается в кресло. И срывается в сбивчивый шепот – то быстрый, скороговоркой, то запинающийся, когда от волнения у нее перехватывает горло… Когда она наконец затихает, провисает молчание. Никто не решается вымолвить даже слово. Редвин – и тот, в кои-то веки почел за лучшее промолчать. И он тоже под впечатлением. Хорошо хоть горный хрусталь не забыл прихватить и вовремя активировать: будет о чем на досуге размыслить. Упустить хотя бы слово из сказанного – разгильдяйством стало бы вопиющим. Наместник, кажется, тоже совсем позабыл о прежних замашках. Эль вряд ли была готова, что увидит его таким: уперев локти в колени и закрыв руками лицо, не заботясь более о заслонах, скрывавших ранее все, что внутри него происходит, он – прямо сейчас, в этот миг – переживает свое поражение. Исабель, белая как полотно, затравленно сжавшись в комок, - напротив. Но крайне сомнительно, чтоб она сознавала, где она и что вокруг нее происходит. Глаза выдают. И дрожащие губы. Так, должно быть, выглядят те, кому довелось заглянуть в самую бездну. - Мне все ясно, - отбросив в сторону слабость, выпрямляется Эверсли и будто подводит черту. – Редвин, окажи мне услугу. Услуга, как выяснилось, заключалась в доставке дрожащей тушки принцессы обратно, в ее казематы. Незаметной и быстрой доставке, желательно – в виде спящей красавицы, но его бы устроило и просто ее молчание. Маг, подумав и чуть пошептавшись со стаканом воды, протягивает его Исабель. Но поить ее приходится с рук, хоть леди и не сопротивляется. Эль очень не прочь такой же волшебной воды, но у мага свое особое мнение: - Лучше сразу иди в мой кабинет. Там найдешь подходящее средство, оно в квадратном графине. Такое, чуть голубоватого цвета. Ключ я дам. - Здесь оставайся, - перебивает его Эверсли. – Мы вернемся, и все вместе отправимся в башню. Я запрещаю прогулки по замку без надежного сопровождения. И сюда впускать кого-либо – тоже. - Что еще запрещено? – мрачно уточняет она. - Это на несколько дней, не больше, - будто не слыша вопрос, продолжает наместник. – Как только с пособниками одной милой леди мы разберемся, все станет как прежде. Он не уходит, пока не получает однозначного подтверждения. Кивок не устроил: Эль пришлось не только вслух повторить новые правила, но и свое согласие с ними озвучить. Чем занять себя в ожидании – на этот невысказанный вопрос вдруг приходит прямой однозначный ответ: - Подумай о том, что еще немного – и настанет Ноттнэасол, - оглянувшись через плечо, с порога бросил ей Редвин. От затихшей и переставшей всхлипывать ноши ему и в этот раз удалось отвертеться. Аргумент был убойным: скрыть все это действо, подозрительное до невозможности, от посторонних глаз он сможет только в том случае, если его никто и ничто не будет отвлекать от магических манипуляций. Неасол, Нисоль, и даже просто Сол в просторечии – так называли на этих землях самую длинную ночь в году. Но Редвин назвал этот праздник как полагается, парадным, даже жреческим именем. Ночь, в которую по давней традиции с заката и до восхода положено жечь костры и петь прощальные песни, запивая их хмельными медами. Ночь, когда вспоминали предков – и приглашали их разделить с живыми и кров, и стол, и огонь. Старшие в каждой семье занимались угощением и очагами, а молодняк еще до заката собирался в ватаги и сооружал огромных размеров кострища, которым – как только на небе покажутся звезды – полагалось заняться огнем и не утихать до первых рассветных примет на востоке… Тогда, по знаку, огонь тут же гасили. И время, что оставалось до появления солнца, среди быстро тающих сумерек, каждый волен был провести по собственному разумению. Хоть пой, хоть пляши – никто не осудит. Но чаще – все-таки ждали в звенящем молчании, неотрывно глядя на алеющий край небосвода. Многие верили: именно в этот момент можно начать… Хоть новое дело – хоть новую жизнь. Или судьбу свою повернуть на другую дорогу, счастливую. Считалось, что можно просить о задуманном. И что в прощальный огонь, в котором сгорало старое солнце, можно бросить свои неудачи, или болезни, или какую другую беду. Что старое солнце возьмет все плохое с собой. Что в этом и заключен его последний, прощальный дар, после целого года тепла и света, которые щедро дарились земле. А как только последняя искра погаснет – все, от чего пожелали избавиться, перейдет в мир, где обретаются мертвые. И больше не будет тревожить и мучить живых... Друг другу подарки – тоже, случалось, дарили. Но в долг не вменялось. Да и ответный подарок не был обязательным. Каждый волен был сам решать за себя. Встречающий Солнце, честь быть которым ежегодно оспаривалась – считалось, что весь год для него будет счастливее, чем для всех прочих – зорко следил за восходом с самой высокой точки в округе. С холма. Или с башни. А то и с высокого дерева, если кому-то Ноттнэасол доводилось встречать посреди леса. И как только огненный диск показывался над краем земли, над горизонтом – по знаку дозорного все колокола, как один, начинали особый, праздничный перезвон. За неимением колоколов – в ход шли била, которые нашлись бы и в самой захудалой деревеньке или хуторе среди леса. Хотя – традиции в этом не были единодушны. Столица Империи предпочитала колокола, как и все города, что перенимали обычаи новых правителей, стремясь даже таким путем хоть чуточку – но продвинуться выше. И ближе. А вот в славном городе Эверсли колокол был только один, набатный, и били в него крайне редко, разве только случалась какая беда. В последний раз он подал свой густой и траурный бас, когда город брало приступом войско теперешнего наместника. С тех пор Ульрих молчал. Имечко то – легенда особая, однако простая до крайности. Даже не имя мастера, что отлил этот колокол. Ульрихом звался шут тогдашнего короля, который под старость окончательно спятил. Вернее, они оба были безумны, но шут отличился тем, что еще долго, в продолжение нескольких лет после кончины безумного короля, шатался по улицам города неприкаянно и порой голосил – и по поводу, и без такового. И как-то приметили, что если старик надрывается где-то, то и беда вслед за ним не замедлит к воротам явиться. Не гнали, конечно. Добрые горожане кто как мог, пытались задобрить скандального вестника. Накормить, напоить, какую-то мелочь, а то и хорошую вещь отдать – только б умолкнул, ушел, не кликал беду на порог. А уж до чего расходился он на погребальных обрядах… Ничто его не брало: ни хмельное, ни какая болячка. Даже во время чумы, поразившей тогда весь подвосточный край, он остался жив и здоров. Голосил истошно на всю улицу безумный шут Ульрих, гремел ему в такт набатный колокол, имени не имевший… Так и вошло у местных в обычай, поминать шута и называть его, подразумевая напасть. Да и к колоколу имя сразу почти прицепилось. Ну, а как еще называть? Ульрих – он Ульрих и есть. Голосит – значит, беда пришла, отворяй ворота. Так что молчал колокол, много лет голоса не подавал. И не ему, вестнику бед, звенеть в радостный миг, когда рождается солнце. Супруга наместника едва заикнулась о том, что неплохо бы колокола заказать, а пока суть да дело – пусть бы и Ульрих, - да вот Эверсли не позволил. Единственный случай, когда их семейные разногласия получили огласку. И вполне вероятно, что и отказ тот оказался единственным в ее жизни. Впрочем, об этом трудно судить. Был ли правитель провинции подкаблучником, или сам принимал все решения – слухи упорно молчали. Но Эль – пока невдомек до всего этого. Ни до Ульриха, ни до особых серебряных бил, ни до стальных молотков, которыми в городе мастерски управляются звонари. Столичные колокола она помнит. А в ее родном крае солнце встает под грохот литавр и гулкие голоса огромных труб, в рост человека, а частенько и более. Тех, что выпилены из цельных стволов деревьев, ударенных молнией. И сама ночь праздника нового солнца зовется иначе. Хоть поверья в чем-то похожи: в Арденгате тоже старое солнце сменяется новым, унося все печали года минувшего. Что особенного – так это обычай, согласно которому на рассвете нового дня все, кто хотел бы скрепить любовные узы брачным обетом, могли совершить это беспрепятственно. Помешать – даже о большем не говоря – не посмел бы никто. Брак скреплял не жрец, само солнце своими лучами дарило благословение. Жрецам оставалось лишь выполнить его волю, а людям – признать и приветствовать, желая счастья и благоденствия. Иное считалось кощунством. Верили даже, что любая недобрая мысль в такую минуту ляжет на голову злопыхателя. Думать о Ноттнэасол?... Что же, пожалуй, она готова подумать. Вид леди, беспомощной и лепечущей, надолго отбил любую охоту к слезам… Накипело само - или, может, не стоило проникаться чужим, но теперь уже поздно об этом ей сожалеть. Она попрощается. И отпустит. Хоть кольца у нее и не сохранилось. И в костер, получается, ей бросать нечего. Самой, что ли, прыгнуть? Случалось, прыгали смелые. Не в огонь, чтоб сгореть, а через него, чтоб пронестись в коротком полете сквозь погребальное пламя – и оставить в нем то, что змеею глодало внутри.