Смутные дни

Чужестранца сложно назвать суеверным. Он прекрасно знает: всё это – не более чем глупые предрассудки. Ничего страшного не случится, если пройдёшь под лестницей, встретишь чёрную кошку, рассыплешь соль... Однако от зеркал он предпочитает держаться подальше. И дело тут не столько в «Разобьёшь – и сто лет тебе знать одни неудачи», сколько в мистической атмосфере, которой от них веет. Особенно от зеркала в его квартире. Кто вообще придумал повесить эту громадину – во весь рост – в прихожей? Ходить мимо него – сплошное мучение, Чужестранец каждый раз шарахается. Потому что краем глаза явственно замечает: в зеркале отражается совсем не он. То есть не постоянно, а временами, особенно под вечер. И фигура вроде похожая, и внешность издалека кажется такой же. А одежда — чужая. И движения — чужие. Это вызывает лёгкую панику: что вообще происходит? Но подойти и разобраться куда страшнее, чем ловить на себе взгляд постороннего отражения. Днём об этом думать некогда: прогулки допоздна, чаепития на полутёмной кухне, проводы Марты до дома. И тогда всё кажется настолько нестрашным, что Чужестранец безразличным ветром проносится мимо зеркала, стараясь не поворачивать головы. Но когда три таких ночи спустя незнакомый облик настолько наглеет, что начинает показываться и в светлое время, он решает прояснить ситуацию. Ночь подступает всё ближе и ближе. Мотылёк давно спит, свернувшись клубком на шкафу; за день он совершенно вымотался. Чужестранец сидит на кухне, и волнение тугим комом застывает в груди. Подумать только, он, вполне здравомыслящий человек, не верящий во всякую мистику, боится взглянуть в глаза отражению! Абсурд! «Ну же, чего медлишь? – шепчет внутренний голос, привыкший брать на «слабо». – И впрямь испугался?» Чужестранец рывком поднимается с табуретки и подходит к зеркалу. Гладкая поверхность отражает чужой облик. Вроде он – и не он: серая кожа, огненный взгляд. Другая рубашка, другие джинсы; зачем-то накинуто тяжёлое чёрное пальто. Отражение смотрит прямо в глаза; любопытствуя, склоняет голову набок. – Галлюцинации, – неуверенно бормочет Чужестранец и протягивает руку. Сейчас он коснётся стекла, беззвучно рассмеётся: чего только ночью не привидится! – и... Поверхность зеркала будто бы становится водой, расходится от прикосновения. По стеклу пробегает рябь, рука утопает в ней – и встречает чужую руку в мягкой перчатке. Отражение – а кто же ещё? – молниеносно хватает его за запястье и шагает вперёд, в реальный мир. – Наконец-то, светлая сторона, – выдыхает оно таким знакомым голосом, что пробирает ледяная дрожь. – Прекрасно, прекрасно. А ты, я гляжу, не торопился, будто чувствовал. Чужестранец ошарашенно молчит. Происходящее выбило его из привычной колеи, оставив только непонимание и осторожную мысль: «А может, это всё-таки дурной сон?» Отражение медленно поворачивает голову, осматриваясь. Его движения чересчур плавны, изогнуты – нечеловечны, одним словом. – Кто ты? – наконец приходит в себя Чужестранец. Пытается выдернуть руку из хватки, но отражение держит крепко. – Я – твоя тёмная сторона с изнанки города. Впрочем, «твоя» – не совсем уместно, поскольку я тебе не принадлежу, даже не думай. Просто похож… слишком похож: и внешне, и энергетическим узором. Чужестранец не заостряет внимание на последней фразе. Сейчас куда важнее — разобраться. – И... и чем тебя не устраивает изнанка? Зачем пришёл? – В силу определённых обстоятельств, – вкрадчиво произносит отражение, – мне нужно твоё сердце. – Моё... что? – Мысль о таком дерзком заявлении не укладывается в сознании. – Представь себе, мне оно тоже нужно. Отражение плотоядно усмехается и поправляет воротник пальто. Кажется, оно уверено в своём праве не только на сердце, но и на власть над миром: в глазах проскальзывает откровенное презрение ко всему живому и чувство собственного превосходства. – Кто ты такой, чтобы мне перечить? – Отражение подходит ближе и ближе. Чужестранец отступает, пока не оказывается прижатым к стене. – Мне подвластна тёмная сторона города, меня боятся до дрожи, и только полиция ещё пытается сопротивляться. Но уже не существует законов, способных меня остановить. А ты осмеливаешься возражать? От него веет тьмой и безумием. Кружится голова, наваливается сон. Чужестранец, обмякнув, опирается на стену и вяло протестует: – Так то – на изнанке. А здесь... Здесь другой мир. Отражение левой рукой сдавливает ему горло – чтобы молчал и не трепыхался, – отпускает запястье и кладёт правую на грудь, где в ужасе бьётся сердце. – Не волнуйся, я его потом верну, – с зловещей улыбкой обещает оно. «А с чего я должен тебе верить?» – хочет прохрипеть Чужестранец. Но у него перехватывает дыхание: пальцы в мягкой перчатке проскальзывают в грудную клетку и вытаскивают сердце вместе с ошмётками вен и артерий. Отражение торжествующе сжимает кровавый мышечный ком. Чужестранец сползает по стене и валится на закапанный пол. Привычного стука в висках нет – и через пару мгновений должна наступить смерть. Но ни обещанного холода в руках, ни помутнения рассудка не случается. Чужестранец поднимает голову и встречается взглядом с отражением. – Не умрёшь, не надейся, – усмехается то. – Что ж, свидимся ещё, дорогая светлая сторона. – С этими словами оно шагает в зеркало и растворяется в сгустившейся темноте. Первым делом Чужестранец пытается нащупать у себя пульс – и, конечно же, не находит. – Я сошёл с ума, определённо, – бормочет он. – Немедленно спать. Но сначала – кровь. Обрывком какой-то тряпки он затирает следы на полу – вернее, размазывает их до более-менее незаметного состояния. Шуметь сейчас водой – не лучший вариант: ещё Мотылька разбудишь. Начнутся расспросы, а что отвечать, если ты сам не уверен в реальности произошедшего? Чужестранец опускается на диван и тщетно пытается уснуть. Ему мерещится расхаживающее по комнате отражение. «Как насчёт сообщничества? – интересуется оно, заложив руки за спину. – Ещё пара убийств – и весь город будет наш. Я близок к цели, я почти обрёл безграничную власть. Пойдём со мной». Очки на его цилиндре – надо же, откуда-то взялся цилиндр – отражают лунный свет; где-то во внутреннем кармане отчётливо ходят часы. Чужестранец зарывается лицом в подушку.