Колесо о ста спицах

      Беда пришла откуда не ждали. Её тихие шаркающие шаги потонули в раскатах грома на вершине власти, которым вторил грозовой рёв охочей до расправы толпы.       Глебу эта всенародная жажда возмездия была понятна, знакома и оттого ещё более противна. Он сам когда-то позволил ей себя увлечь, хоть потом старательно вымарывал то время из памяти, списывая наиболее мерзкие эпизоды на кокаиновый дурман. Одно только упрямо избегало забвения: запёкшаяся в ноздрях сладенькая кровяная вонь, которую он, отчаявшись перебить самокрутками, смаковал с болезненным удовольствием.       Многие коллеги-ровесники поплатились тогда рассудком, не сумев вовремя остановиться. Бокий оказался сильнее – завязал с наркотиками и навсегда зарёкся ввязываться в дела, о которых стыдно было бы рассказать дома. Семья стала его совестью. В нарушение главной чекистской заповеди Глеб старался держать дорогих людей поближе к Лубянке. Старшую дочь, умницу Леночку, брал к себе в кабинет отбивать на машинке пропуска и ставить круглые фиолетовые печати, учил несложным шифрам. Младшая, Оксанка, осталась с матерью после развода, но и за ней Бокий приглядывал, а когда заневестилась, ловко и незаметно свёл её с толковым еврейским пареньком-спецотдельцем. Паренёк этот, Лев Разгон, проработал у него недолго, ушёл в литературу, но Глеб уже слишком привык к тому, что вся родня на виду и в порядке. А зря.       Он просидел с Эйхмансом до самого вечера. Обоим было ясно, что для раскрытия всего потенциала книги Бокию понадобится полное погружение, а значит – долгая внутренняя командировка. Обсудили всё до мелочей: как будет жить отдел без отца-основателя, куда посылать профессора Барченко, если тот полезет со своими жестянками для ловли мозговых излучений, часто ли будить Глеба, чтобы он поел и попил, – тут Фёдор был сущий кремень: раз в два дня, не реже! Бокий, конечно, поворчал, но уступил. Как ни крути, он ещё не стал бессмертным ламой, и тело у него было лишь одно.       Потом он взял лист бумаги и составил служебную записку на имя Ежова, в которой просил разрешения временно передать обязанности по руководству Спецотделом товарищу Эйхмансу. Он уже направился с ней к двери, когда зазвонил обычно молчаливый городской телефон.       - Бокий у аппарата.       - Здравствуйте, Глеб Иванович, - раздался в трубке неузнаваемый сдавленный голос, от которого заранее занемело нутро.       - Кто говорит? Лёва, ты? – догадался Бокий. – Простыл, что ли?       На том конце повисла тишина. Глеб поймал вопросительный взгляд Фёдора, но не посмел и моргнуть в ответ, словно любое движение могло спугнуть собеседника.       - Да нет, Глеб Иванович… - промямлил Разгон. Тянет резину, боится, значит, точно что-то стряслось, - понял Бокий.       - Ну так чего звонишь? – не выдержал он. - Рабочий день ещё не кончился. С Оксаной что-то?       Он тут же пожалел о своей резкости: Лев опять замолк на века. Беспокойное воображение Глеба рисовало кошмар за кошмаром. Он знал о неизлечимой болезни дочери, но ведь врачи говорили, что диабет – не приговор. Теперь, когда инсулин появился и в Советском Союзе, она ещё не один десяток лет проживёт как нормальная здоровая женщина, если, конечно, будет соблюдать режим питания. Всего пару месяцев назад Оксана привозила к нему новорождённую внучку – бодрая, полная сил молодая мать. Бокий беспечно делил с ней радость и не задавал неприятных вопросов – а стоило бы, он ведь прекрасно знал её отчима. Аскет из аскетов, непьющий, некурящий, Иван Москвин презирал побирушек и никогда не выпрашивал даже сочувствия. Он был образцом, на который Оксана – Оксана Ивановна по паспорту – равнялась, не давая себе поблажек. И нате, пожалуйста, дотерпелась бедная. Что теперь – гангрена, кома?       - Оксана не хотела вас расстраивать, - эхом его собственных мыслей прозвучали слова из трубки. – Она у нас очень сильная.       - Лёва, - предупредил Глеб, – я ведь чекист. Я ведь приеду и допрошу тебя.       - Что?.. – растерялся Разгон. Бокий прямо видел, как он хлопает своими телячьими ресницами. – Не до шуток сейчас, Глеб Иванович. Оксану положили в Кремлёвку. Доктор сказал, состояние крайне тяжёлое.       - А ты и не видел, пока носом не ткнули?! – накинулся на него Бокий.       - Простите, Глеб Иванович, но…       - Ты для чего на ней женился – чтобы извиняться мне в трубку?!       - Глеб Иванович, вы же её знаете!       - Знаю… - Бокий выпустил из груди воздух, заготовленный для очередного упрёка. – Давно это началось?       - Ну, она мне с Нового года казалась какой-то грустной и усталой, плохо спала, а потом пошли обмороки. Два при мне, два при маме Соне. Но в больницу лечь – ни в какую! Сегодня вот вызвали доктора, так он диву дался, как она вообще вставала с постели.       - Ладно, жди, - Бокий потёр воспалённые глаза. – Буду через полчаса, если не задержат. Ты ведь не бросил её там одну?       - Как можно, Глеб Иванович? Меня уже всё отделение в лицо знает.       Они попрощались. Бокий брякнул трубку на рычаг, сдёрнул с вешалки плащ. Фёдор всё понял и сам сел к телефону – звонить в гараж.       По дороге в кабинет наркома Глеб вспоминал шумные застолья у Москвиных. Оксана вечно тащила его танцевать, а он охал и хватался за поясницу, ради смеха строя из себя старую развалину. Был там и Николай, но совершенно не произвёл впечатления – солдатик на офицерском балу, тихий и пришибленный. Кто бы мог подумать, что однажды от его взгляда сердце вспыхнет, как солнце в оконном стекле?       За дверью Ежова царило непривычное молчание.       - Товарищ нарком принимает? – на всякий случай уточнил Бокий у секретарши Серафимы Александровны. Она кивнула, продолжая стучать пухлыми пальцами по клавишам машинки.       - А где все остальные? – полюбопытствовал Глеб.       - Вам надо товарища Фриновского? Он в Мещерино, сидит с Натальей Николаевной. У неё няня заболела, а больше товарищ Ежов никому не доверяет. Даже мне, - грустно улыбнулась Серафима Александровна.       - Нет, я к товарищу наркому, - улыбнулся в ответ Бокий. Ему была симпатична эта немолодая женщина, пришедшая с Николаем из ЦК, чтобы и на новом месте окружить его заботой и уважением. А вот идея оставить ребёнка на Мишку-бычатину показалась Глебу более чем сомнительной. – Доложите, пожалуйста.       - Чо там с Путной? - раздалось вдруг из-за двери, стоило только Серафиме Александровне открыть рот. – Да мне насрать вообще, ты про Тухачевского давай. Да просто ты нихуя не стараешься, вот и всё. Не пизди, я б тогда прямо тут слышал, как он орёт. Глотку того? Я тебе щас глотку того!       - Я не вовремя?.. – шёпотом спросил Бокий. Секретарша выпучила глаза и, залившись краской, прижала к губам палец с наивным мещанским колечком.       - Так, всё. Утром ко мне с протоколом. И про Тухачевского – понял? – а то будешь у меня в тайге медвежье говно ебать, чтобы хуй не отморозить.       Щёлкнул рычаг, звякнуло стекло, и за дверью послышалось жалобное «Охо-хо…» Потом, после паузы:       - Сим, кто там у тебя? Пусть проходит.       По краям и без того внушительного стола громоздились башни из бумаги и картона – папки, альбомы, стопки рукописных и печатных листов. Хозяин этой цитадели правосудия склонился с папиросой во рту над очередным докладом, делая в нём пометки. Под тонкой кожей рук набухли зелёные вены, костяшки покраснели; казалось, карандаш его тяжёл, как угольный утюг. Он поднял на Бокия глаза – в них горели искорки азарта.       - Ничего-о, Глеб Иваныч. Ещё чуть-чуть поднажмём, и как по маслу пойдёт. Возьмём Тухеса прямо за самый тухес… Это Бельский схохмил, - тут же пояснил он. – «Тухес» по-еврейски – жопа, смекаешь? А сам-то благородие из себя корчил!       - Поздравляю, Николай Иванович, – бесцветно ответил Глеб. Тухачевского он недолюбливал за спесь и ослиное нежелание учиться, но сейчас по-человечески ему сочувствовал. Плохой следователь хуже плохого врача.       - Ну так поцелуй давай, чо стоишь! – Ежов затушил окурок в переполненной пепельнице. К дыму примешивался водочный душок, хотя стакана на столе не было.       Обойдя бумажную крепость, Глеб поцеловал Николая в жгучие губы. Тот пригнул его к себе и долго не отпускал, вылизывая дёсны и язык. Бокий отвечал на ласку, но тревога за дочь лежала в желудке глыбой грязного льда, отравляя всё удовольствие.       - Тебя тоже есть с чем поздравить? – спросил нарком, вынимая из его пальцев помятую служебную записку.       - Да, Николай Иванович. Я убедился, что книга оправдает наши надежды. Нас ждут новые миры – позвольте мне стать первопроходцем.       Он вкратце рассказал Ежову о своих открытиях.       - И поэтому тебе надо целых три месяца только на чтение? Товарищ Сталин, между прочим, с книгой за ночь управляется. Ладно, как скажешь. Твой Эйхманс та ещё сука, но, думаю, отдел не развалит, - Николай поставил под нижней строкой размашистую подпись.       - Он просто плохо знает вас, - заступился за друга Бокий.       - А ты, значит, хорошо? – игриво склонив голову набок, поинтересовался нарком.       И правда, каким особым знанием тут можно было похвастаться? Что Ежов смертельно вымотан и жив одним только своим кровавым предназначением? Что дружки всегда предпочтут ему Фриновского, равного им по силе и зверству? Или это сам Глеб измучен и одинок перед лицом беды?       - Вы необыкновенный человек, Николай Иванович. Я часто о вас думаю, хотя люди как таковые мало меня волнуют, и я бессилен перед этим пороком, - сказал он начистоту. – У меня дочь в больнице, а я только сейчас узнал…       - В больнице?! – перебил Ежов. – И ты молчишь? А ну пиздуй к ней быстро!       - Я и хотел предупредить, что не могу сразу приступить к работе…       - Ещё б ты мог. Дочь – это святое, бля!       Он замахал на Глеба руками, прогоняя. Потом спохватился:       - Чем болеет-то?       - Диабет обострился.       - Диабет… хм… – Николай призадумался, сдвинув брови. Миг спустя светлая мысль озарила его иконно-жёлтое лицо. – Бабеля знаешь, писателя? Так вот, есть у него кореш один. Большая шишка из Наркомтяжпрома. Тоже диабетик. Старше меня и на тот свет пока не собирается – хотя это уж нам решать, звоночек на него поступил… В общем, он ест только апельсины, мандарины и лимоны. У вас-то они нечасто водятся?       Глеб лишь вздохнул, чувствуя себя не вправе валить вину на Москвиных, которые даже по праздникам питались очень просто.       - Значит, так. Я звоню в Тбилиси, чтоб тебе сейчас же организовали десять ящиков мандаринов и лимонов. С апельсинами посложнее, но ничего – надо, так из Испании привезут, похуй война.       Нарком снял трубку и стал крутить неподатливый диск. Бокий подавил бессознательный порыв остановить его. Не поможет – так пусть хоть Оксана порадуется.       - Алло! Товарища Берию позовите, пожалуйста. Ежов беспокоит. Ну здравствуй, Лаврентий. Да потихоньку, ты-то как? – тут щёки Николая слегка зарумянились, а глаза подёрнулись поволокой; видимо, собеседник сказал ему что-то цветисто-восточное. – Лаврентий, слушай, тут такое дело. У сотрудника дочка болеет, совсем плоха. Можно у тебя попросить пять ящиков мандаринов? И ещё лимонов, ага, тоже пять. Спасибо, дорогой! Серьёзно?! Ну, тогда до скорой встречи!       Довольный разговором, он откинулся на кожаную спинку кресла.       - Курортный роман, приятно вспомнить… В общем, будут тебе фрукты. Она ведь в Кремлёвке, так? Лимоны-то любит?       - Любит, - улыбнулся Глеб. – В меня пошла.       - Вот и славно, а теперь вали, и чтоб я тебя здесь не видел, пока она не поправится, - с этими словами он опять потянулся к телефону.       Уже за дверью Бокий услышал:       - Алло, Миш? Наташку дай. Привет-привет, Морковна…       «Морковна? Разве она рыжая?» - удивился про себя Глеб. Ах да, Наркомовна же. Так её, наверное, Фриновский величает, а она, не вникая во взрослые глупости, повторяет на свой лад.       Митька ждал внизу. Машина понеслась по тёмным околелым улицам, подгоняемая ледяным ветром. Глеб высматривал по сторонам хоть какое-то доброе знамение, но видел только погасшие окна.