Колесо о ста спицах

Поутру Глеба распирало от невысказанных слов. Горькие и гневные, они заглушали даже колокольный гул в висках. Так бывало в молодости, после проигранных дискуссий, когда вопрос уже закрыт, но запоздалые ответы всё равно рвутся с языка. Ну, Николай… Это ж надо — превратить мечту о сияющем мире в оправдание оголтелому палачеству! Что несли его собутыльники — уму непостижимо, такой кровавый циничный бред! А он знай подхихикивал в кулачок: ай да удальцы, ни бога, ни чёрта не боятся. И правильно, а, товарищ Бокий? Глеб тяжело поднялся. Кто-то нашёл его и уложил на диван прямо в ботинках и обкончанных брюках. Бокий мог лишь гадать, почему запах смерти из смеющихся ртов так возбудил его. Тело ли искало выход избытку адреналина, или бесы времён красного террора повылезли из тёмных уголков души? Свет еле пробивался сквозь сдвинутые шторы. В полутьме Глеб чуть было не наступил на тёзку наркома — Николаева-Журида, которого чекисты по-домашнему звали Кока. Тот спал на ковре и дёргал ногой, будто бил кого-то. «Щас как дам тебе!» — подумал Глеб, но сдержался. Другой гость, сражённый алкоголем в шаге от унитаза, перегородил собою вход в уборную. Дружки не стали с ним возиться и выстудили весь коридор, справляя нужду с крыльца, — за порогом в сугробах желтели пятна, досталось даже Наташкиному снеговику. Бокий представил себя на месте сортирной пьяни — стыд и срам! Знать бы, какой добрый самаритянин сжалился над ним в минуты унижения… Впрочем, что это изменит? Бесшумно ступая, он заглянул в столовую. Повеселевшим и злым взглядом обвёл спящих. Курский с залепленной винегретом рожей, Бельский в обнимку с бутылкой, Каруцкий, Слуцкий, ещё какой-то стрюцкий... Ежова не было. Наверху кто-то рыгал сытым храпом, и Глеб поднялся этажом выше. Его потряхивало, как перед выходом на сцену. Дверь в хозяйскую спальню была распахнута настежь. На смятой постели высилась груда багровой убоины. Бокий не сразу признал в ней Фриновского — как-то не хотел даже представлять его раздетым и был выбит из колеи столь похабным зрелищем. Поверх непомерной туши зама, раскинув ноги, спал Николай. В неглубокой расщелине его зада краснела припухшая дырка. «Хоть «Похищение Европы» пиши», — зло усмехнувшись, подумал Глеб. — «Нет… Ежопы». С жадностью мазохиста он разглядывал детали картины, за которую не взялся бы ни один художник, — заскорузлые коричневые копыта и нежные ступни с глянцевитыми женскими «косточками», провал храпящего рта и кротко сомкнутые губы, широченную лапищу на узкой спине. Казалось, сон не приносит Ежову отдыха: нарком выглядел измотанным и совсем крошечным. Фриновский же, напротив, словно раздулся от накопленных сил. Набрякший член покоился у него на бедре, влажно блестела раскрытая головка. Всего пару часов назад Николай целовал её. Обсасывал нечистые складки крайней плоти, с нажимом лизал солёное отверстие. Брал за щеку — может, даже прямиком из задницы... При этой мысли Бокий окончательно понял, что уже никогда в жизни не будет к Ежову равнодушен. Будет пылать яростью, содрогаться от омерзения, будет раз за разом разочаровываться — и тянуться к нему всё безрассудней. То ли половица скрипнула у Глеба под ногой, то ли приснилось что — Фриновский беспокойно всхрапнул, застонал и притиснул Николая к себе, будто игрушку. Ещё кто кого охраняет от кошмаров… Тут Бокий по-настоящему испугался. Что, если свора от него теперь не отстанет? Вчера Ежов почти проговорился — много ли он успел разболтать им, вымазанным в крови по локоть, по колено, по самую шею? Какими песнями утешал их, когда трещала броня цинизма, и безумие заглядывало в проломы слепыми чёрными ямами? Огнём полыхнула паника: бежать, бежать отсюда! Кольку в охапку — и прочь, пусть верещит, стрелять не посмеют. Бежать, пока слюна не залепит горло и мёрзлая земля не обожжёт лицо. Из дома Глеб вышел тихо, крадучись. Без Ежова. *** Только успокоился — и на тебе, почти что жизнь перед глазами промелькнула. Вдох. Выдох. Не было той пьянки, есть великое дело. Забвение в работе — благословенный дар. Или проклятие. Бокию до сих пор было стыдно вспоминать вечер после похорон Бори. Он тогда увлёкся поединком с японской шифровальной системой, да так, что вслух трунил над уловками Хякутакэ, смеялся и хлопал себя по ляжкам. Эйхманс чуть не поседел — думал, начальник помешался от горя. И ведь брат был Глебу очень дорог, но что поделать, если мысли, горячие кони, не хотят топтаться на месте? К тому же, при такой жизни помнить всё и всегда просто вредно. Верный путь в санаторий имени Воровского. Бокий бережно, в пять приёмов перетащил своё сокровище из сейфа на стол. Верхний лист оказался письмом от переводчика. «Дорогой Глеб Иванович! При всём к тебе глубочайшем уважении не могу молчать: такой отборной бредятины, да ещё с наглейшими претензиями, мне давненько не попадалось. А потому причитается с тебя, Глеб Иванович, ящик коньяка для дезинфекции мозгов нашего самоотверженного коллектива. С ком. приветом, Неверов». Теперь-то можно было не сомневаться: книга особенная. Прошлой зимой спецотдельцы сбились с ног в поисках главного переводчика. Шутка ли: найти человека, который владеет оккультными понятиями, но при этом сам не мистик и не поддастся искушению. Бокий знал, что требует невозможного, но поступиться безопасностью не мог. В итоге такой умница нашёлся в совершенно неожиданном месте — в редакции при Союзе воинствующих безбожников. Блестящий востоковед, знаток тибетского и санскрита, он предпочёл науке агитацию. Сочинял статьи для бурятских газет, переводил труды единомышленников. Его страсть к высмеиванию диких мифов выдавала отчаянный страх перед тем, что они могут оказаться правдой. После личной встречи Глеб не раздумывая зачислил Неверова в негласный штат отдела. С таким руководителем можно было привлечь к работе и людей попроще, не боясь, что напортачат. Посмотрим, что там его впечатлило… Бокий выдернул шнур внутреннего телефона из розетки и сел читать. *** Эйхманс занервничал не сразу. Начальник и раньше порой запирался в кабинете, оборвав связь с внешним миром, а тут ещё такой повод. Но Бокий не вышел и к общему собранию. Секретарь Чурган только пожимал плечами: мол, стучался — молчит. С тяжёлым сердцем Эйхманс поплёлся в актовый зал. О чём будут говорить, он знал заранее. Вся страна третий день подряд, надсаживаясь, вопила одно: троцкистское подполье — к ответу, шпионы, изменники, расстрелять как бешеных псов. Здесь, в утробе Лубянки, озверелой злобы хватило бы на сотню демонстраций с плакатами и сожжением чучел. Ежов, герой-разоблачитель, цвёл как прыщ, поздравляя чекистов с победой. — Ура, товарищи! Подлые враги и предатели больше не дышат нашим воздухом и не топчут советскую землю. Бессонными ночами вы работали на износ, чтобы услышать два заветных слова, и вот наконец я могу произнести их: приговор исполнен! Наши неутомимые труженики, наша гордость, не дали мразям прожить и лишнего часа. Партия запомнит каждого, кто помог суду свершиться. Он обвёл ряды взглядом, грозно сдвинув брови. Фёдор сидел ближе, чем в прошлый раз, и видел, что зенки у него голубые и бессмысленные, как казённая краска на стене. — Но есть в этом зале и те, кто явно или тайно мешал следствию. Им, вредителям, я скажу сразу: вы на очереди, суки! Эйхманса замутило. Что, если Глеб арестован ещё до прихода Чургана и томится в вонючей камере, не зная, в чём его тайное вредительство? А то и вовсе лежит на полу допросной с отбитыми почками. Хорошо, если начнут с «конвейера»: Глеб как-то увлёкся учением садху и сутками запрещал себе садиться и ложиться, даже стол заменил на конторку. По две недели выдерживал. За это время можно что-нибудь предпринять. Например, подкараулить ебучего карлу в коридоре и двинуть по башке. Отволочь в химлабораторию — двери там фугасом не возьмёшь, а Женька Гопиус пустит хоть с трупом товарища Сталина. Достать из-за голенища ненецкий нож с узким толстым клинком. Хороший нож, удобный — и лыжи выстругать, и оленя забить, и из тебя, гнида, ремней нарезать. Вон как мясо-то паршивое славно слезает, ровными такими полосками. Или твоя шобла оставит Глеба Ивановича в покое, или будешь подыхать медленно и страшно. А что, всё равно долго на воле гулять не дадут. Раз Глеба взяли, хана всему отделу вместе с жёнами, детьми и стариками. Пусть уж хотя бы за дело расстреляют. Двухчасовая истерика сменяющих друг друга ублюдков завершилась, и чекисты хлынули к выходу. Эйхманс чувствовал себя так, будто сам прошёл через «конвейер». За углом он нашарил в кармане ключ от кабинета начальника. Глеб, конечно, рассердится — ну и ладно. Будет знать, как до кондратия доводить. — Всё молчит? — спросил он в приёмной у Чургана. Тот кивнул. Фёдор отпер дверь. В кабинете, несмотря на яркое солнце за окном, горела люстра. Бокий в мятом плаще, с витком заношенного шарфа вокруг шеи ссутулился за столом у дальней стены — ни дать ни взять усталый гриф. Спит? Но ведь сон у Глеба чуткий, обрывается даже от пристального взгляда… Едва держа себя в руках, Эйхманс подошёл к столу. Бокий не шелохнулся. Лицо его застыло белёсой маской, приоткрытый рот пересох, как у мертвеца. Фёдор взял его за запястье онемевшими потными пальцами, ища пульс. Глеб дёрнул рукой и очнулся. — Твою мать, Федька! — Что — Федька? Ты мне не федькай! Сидишь весь окоченелый, я думал, ты концы отдал. — Кто тебя вообще просил входить? Я занят, между прочим. — Ага, мух клювом ловишь, — огрызнулся Эйхманс. — Сам ты муха, — буркнул Глеб, наливая себе воды из графина. Осушил стакан и, смягчившись, мечтательно произнёс: — Эх, Фёдор-Фёдор. Знал бы ты, в каком чудесном мире мы живём. Он сам весь как книга, а здесь — он похлопал по стопке страниц, — только ключ к её шифру. — Даже так? Ну валяй, рассказывай, — Эйхманс пододвинул стул. Креслом он с недавних пор брезговал. — Это прожить надо. Но, в общем, я, как пришёл, сел читать. Где-то на десятой странице понимаю, что дальше не могу. Странное такое чувство, как бывает у людей после удара: вроде, в своём уме, а буквы не узнают. Беру отчёт — то же самое, сплошной шум и помехи. — Я всегда говорил, что в один прекрасный день ты надорвёшь мозги, — заметил Эйхманс. — Вот-вот, первая мысль была: накаркал Фёдор, пора сдаваться врачам. Потом взял себя в руки, решил поделать зарядку. Встаю и вижу… — он умолк, подыскивая слова. — Что видишь-то? — не вытерпел Эйхманс. — Всё вижу. Только по-другому… как бы объяснить? Вещи вокруг — обычные вещи, лампа там, вешалка, кресло — стоят как стояли, а между тем в каждой из них столько смысла! — Ну ещё бы, — усмехнулся Фёдор, — кто тебе лампу выбирал, не напомнишь? — Да нет же, я не о том! Смысл — это не польза, не удобство. Место в мире, вот что это. Когда глядишь на лампу и понимаешь, почему из тысячной партии здесь именно она. Каждый проводок, каждый грамм стекла и бронзы можешь проследить до рудников и песчаных карьеров, до мамонтов, чёрт возьми. Эйхманс не перебивал. Такое и впрямь трудно описать словами. — Век бы смотрел, да хотелось побольше успеть. Пошёл гулять по этажу, к тебе заглянул, поболтали. В жизни не подумал бы, что ты такой умный. Эйхманс округлил глаза в притворном удивлении: надо же, умнее вешалки! — Ты мне начал рассказывать про колесо о ста спицах. На самом-то деле их миллионы, сто — это так, для наглядности. — Что оно всё-таки обозначает? — спросил Фёдор. — Если бы не твои шаловливые ручонки, я бы, пожалуй, выяснил. А так — извини… Кстати, я знаю, что ты собрался сделать с Ежовым. Не вздумай, я с ним ещё не закончил. Эйхманс поперхнулся от неожиданности, но тут же занял оборону: — Если бы ты соизволил явиться на собрание, у тебя отпала бы всякая охота ковырять этот кусок дерьма. Он тут каждого десятого расстреляет ни за хрен собачий, попомни мои слова. — Нас не тронет. Мы ему нужны, — твёрдо, но почему-то без оптимизма сказал Глеб. — Нужны, как же. Янечка вон тоже был нужен — под Ягоду копать. — До чего всё-таки гадкая мода называть живых людей в прошедшем времени. Его ещё даже не выгнали. Вон как по рютинскому делу расстарался, может, и в фавор войдёт. — Ну да, ну да. То-то все взгляд отводят, когда он рядом. — А что ты хочешь, предателей никто не любит… Но вообще, мне кажется, ты прав. Кранты Янечке. Он надолго замолчал, уйдя в себя, а потом ни с того ни с сего произнёс: — Жаль, что тебе со мной не понравилось. Я бы у тебя быстро остепенился. — Ну ты нос-то не вешай, может, ещё научишься превращаться в женщину, — улыбнулся Эйхманс, тронутый таким признанием. — Или тебя превращу. Ты крепко стоишь на ногах, терпишь мои фортели — в общем, создан быть женой старого чудака. — Плащ-то сними… чудак. И выключи свет, а то тебя из Мексики видать.