Колесо о ста спицах

Той ночью Николай остался ещё, как он выразился, на пару палок. Глеб отсосал ему, снял пробу с его рабочей задницы и даже подставил свою, не столь привычную к подобным забавам. Без толку. Глухо. Тупик. То есть, толк-то был — в плане удовольствия. Ежов дал Бокию всё, на что тот рассчитывал, даже больше. Легко, не торгуясь, вывалил перед чужим человеком свой немалый запас нежности. Осталось ли в его душе что-то сокровенное, только для любимых? Если да, то даже богатое воображение Глеба не могло проникнуть через двойное дно такой толщины. А может, и не было там ничего. Монолит пустой породы, ковырять — только портить. Не в правилах Бокия было пасовать перед трудностями, но пока он даже примерно не представлял, как подступиться к этой загадке. Дальнейшие отношения с наркомом вроде как потеплели, но встречи были по-прежнему редкими и мимолётными — Николая неотвратимо затягивал его запойно-расстрельный ближний круг. Легче было провести в Мавзолей живую корову, чем застать его в одиночестве. Теперь, приходя с докладом в ежовский кабинет, Глеб отчитывался стоя, поскольку диван и стулья для посетителей оккупировали дружки наркома. Они дымили папиросами и больше всего напоминали обнаглевшую собачью стаю у крыльца мясной лавки: вот сейчас лежат, свесив языки, а через минуту хорошо, если только колбасу из рук вырвут… Глеб согнал бы кого-нибудь сам, но понимал, что этим унизит и смертельно обидит Ежова. Бывали дни, когда Николай вообще не появлялся на Лубянке: шло следствие, готовилось новое большое судилище, Сталин требовал держать его в курсе всех подробностей. После свиданий с вождём Ежова прямо-таки распирало от самодовольства. — Он, небось, пока мы аплодируем, втихаря стравливает газ, чтобы не лопнуть, — шёпотом съехидничал Эйхманс во время общего собрания. Спецотдельцы с давних пор облюбовали места на галёрке, чтобы не мешать другим скучать. Бокий примостился у колонны, верный заместитель прикрывал его слева. Давя жаркую вспышку раздражения, Глеб притворился, что не слышит. — Товарищ Бокий, ты в порядке? — Эйхманс потормошил его за плечо. — Угу. Только шутки эти надоели. А твои к тому же тоньше не становятся. Требовательный взгляд Эйхманса твёрдыми бусинами впивался в щёку. Со вздохом Бокий повернулся к заму. — Ну чего тебе? Эйхманс молчал и смотрел с таким укором, что Глебу стало стыдно. Наконец произнёс: — Зря ты меня, Глеб Иванович, обижаешь. — Зря, — согласился Бокий. — Прости, пожалуйста. — Я-то прощу, да ты, похоже, совсем зажрался. Банные нимфы уже не прельщают, потянуло на перезрелых беспризорников? — Это так заметно? — не стал отпираться Глеб. Эйхманс дождался очередного взрыва оваций и ответил, усердно хлопая в ладоши: — Ну, знаешь ли, даже если не брать в расчёт то, что ты слушаешь ежовский трёп раскрыв рот и огрызаешься на шутки… Когда я увидел, что ты пририсовал бедняге Эваристу звёзды на воротник, догадаться, кто изгадил тебе спермой всё кресло, было раз плюнуть. Бокий покраснел. На звёздах настоял Николай, категорично заявив, что без них нарком — не нарком, и Глеб, забравшись на стул, прямо при нём старательно дорисовал карандашом знаки различия. Жуткое преступление против хорошего вкуса — но разве вся эта ночь была чем-то иным? — Ты хоть не пил с ним? — спросил Эйхманс. — Что говорит тебе дедуктивный метод? — криво улыбнулся Бокий. — Я серьёзно. Не вздумай. Лучше вообще держись от него подальше. Он только с виду безобидный цирковой карлик. — Среди нас агнцев мало, — заметил Глеб. — Не то заведение. — То-то и оно. Ты представь, кем надо быть, чтобы у меня — у меня! — мурашки пошли по коже. Эйхманс вплотную прижался губами к уху Глеба и зашептал: — Я тут говорил с ребятами, которые занимаются делом Пятакова. Вроде как у него с Ежовым была давнишняя ссора — то ли он ему спьяну булавкой в жопу ткнул, то ли в рыло дал. Ежов всё это помнит и такое с ним вытворяет! Тот уже раскололся сто раз, но нет, наш карла не отстаёт, велит лупить до черноты, как последнюю контру. А ведь Пятакова сам Ленин выше других ставил… Думаешь, наш отдел просто так переименовали? Ни хера мы теперь не специальные, не особенные — номер девять, такое же мясо, как все. Завтра возьмут и спросят: а что это гражданин Бокий на народные деньги мракобесие разводит? Ах, Ле-енин приказал! — Если так, тебе тем более стоит завязать с шуточками, — сказал Глеб. — Да как не шутить, — вздохнул Эйхманс, — когда страшно до усрачки. Так и подмывает его спровоцировать, чтобы не томил, прихлопнул сразу. Тебя, правда, жалко бросать. Ты вон без меня даже поесть забываешь. — Эх, Фёдор-Фёдор… — покачал головой Глеб. Собрание закончилось, и тему пришлось сменить — из всех лубянских помещений лишь актовый зал точно не прослушивался. Хотя внутренней слежкой занимались сами спецотдельцы, до Эйхманса дошли сведения, что Ежов обзавёлся параллельной сетью жучков. Глеб вспоминал, сколько опасного и совершенно не стоящего жизни вздора успел наговорить, веруя в заступничество мёртвого Ленина, и внутри у него всё как будто проседало под гнётом тяжёлого камня. «Заразил, мнительный чёрт», — сердился он про себя. В ушах ещё звучал звонкий солнечный голос Николая — он звал в бой и манил победой, он обещал светлое и прекрасное завтра. И до боли хотелось, чтобы он говорил правду. А Фёдор пусть ошибётся, он хоть и золотая голова, да ведь тоже всё-таки иногда ошибается… Но как можно верить в сказки Ежова? Не он ли пришёл среди ночи с пережатым паникой горлом, с мольбой во взгляде: пожалуйста, пожалуйста, скажи, что всё будет хорошо? Сам охвачен таким же страхом неизвестности, но врёт про светлое будущее. «Ничего, — отгоняя липкую жуть, повторял про себя Глеб, — ничего. Дай только с книгой разобраться — сам выкручусь и тебя вытащу». *** В тот же день Бокий столкнулся с Ежовым в поликлинике НКВД — оба были туберкулёзники, оба регулярно наблюдались у врачей. Здесь, в коридоре, где воздух был напитан влагой после недавней уборки, никто не лез с неотложными делами и не требовал наркомова внимания. Сердечно улыбнувшись Глебу, Ежов тронул его за локоть. — Ну как ты? Готов твой перевод? — Последняя глава осталась, Николай Иванович, — Бокий невольно облизнул губы. Одного касания узкой горячей ладони хватило, чтобы тело вспомнило о пережитом наслаждении. — Это хорошо. Очень на тебя надеюсь, — Ежов смотрел на Глеба снизу вверх, даже на каблуках он не доставал ему до плеча. — Видения больше не беспокоят? — спросил Бокий. — Да как-то, знаешь, теперь не до них. Работы невпроворот, так все вместе в наркомате и ночуем. Когда слева храпит Мишка, а справа — Лёвка, ни одна мразь не подступится, — засмеялся Ежов. — Рад за вас, — улыбнулся Бокий, про себя умилившись почти библейской картине: маленький нарком спит под охраной львов и медведей. Хотя какой же Фриновский медведь — он бык с бешеным нравом, и даже веселье у него тупое и яростное… — Скоро окончательно разберёмся с вашей нечистью. Выжжем гнёзда, как у нас нынче принято говорить. Ежов кивнул, надувшись от гордости, у рта прорезались самодовольные складки. Ему льстило, что его речи разбирают на цитаты. Глеб склонился и поцеловал его, смешного и счастливого, в уголок губ. Николай сладко сощурился. — Скоро зайду к тебе, — шепнул он. — И ты давай приезжай завтра в Мещерино. Мне доктор велел отдохнуть — вот и отдохнём по-нашенски! Ежов и раньше ненавязчиво, между делом приглашал Глеба то к себе на дачу, то на квартиру к кому-нибудь из замов. Янечка к тому времени уже окончательно скис и прикрыл свой салон, так что культурный уровень чекистского досуга резко упал. Теперь это были банальные попойки, часто доходившие до дикости. Глеб, как правило, манкировал — не терпел скотства, да и соперничать за внимание Николая с его свитой не хотел. Однажды Ежов всё-таки заманил его в свой особняк на Гоголевском бульваре, пообещав, что будет петь. В тот вечер он вышел к гостям в есенинской косоворотке из блескучего синего сатина, и его чистый тревожный альт заставил притихнуть даже самых отъявленных хамов. Заворожённый, Глеб боялся шелохнуться, весь мир казался ему нежным, как радужная плёнка мыльного пузыря. Да вот беда — после третьей песни у Николая начал заплетаться язык от водки, которой он смачивал горло в перерывах. Не дожидаясь, когда дружки уломают смущённо смолкнувшего наркома на пьяную самопародию, Бокий ушёл по-английски, чего Ежов, как потом выяснилось, даже не заметил. — Приезжай, ну чо ты, — видя нерешительность Глеба, Николай чуть приподнялся на цыпочках и мягко коснулся его губ своими. И Бокий, коря себя за слабость и заранее жалея о бездарно потраченном вечере, кивнул и пошатнулся на ватных ногах.