Колесо о ста спицах

Не доезжая до Горок, после похорон Ильича навсегда связанных в памяти Глеба с горечью слёз во рту, машина свернула налево. Расчищенная от снега дорога петляла по равнине, пышной и белой, как заправленная постель. Когда-то в этих краях гостили художники, теперь же здесь хозяйничало молодое племя чекистов. Митька-шофёр притормозил у ворот, за которыми в сумрачной глубине парка желтел окнами усадебный дом с длинной верандой. Из сторожки вышел охранник в перетянутом портупеей тулупе и постучал в стекло. Встрепенувшись, Бокий достал из кармана штатского плаща удостоверение — за нелюбовь к форме приходилось платить временем. Охранник светанул фонарём сперва на раскрытые корочки, потом зачем-то в глаза, вынуждая зажмуриться, и дотошно оглядел лицо Глеба. Так и не найдя, к чему придраться, он взял под козырёк и махнул напарнику с винтовкой. Оба чекиста ухватились за тяжёлые створки и потянули их в стороны, открывая машине путь. — Во дают погранцы! — заржал Митька. Глеб хмыкнул — с какой стати ежовский молодняк должен его узнавать, он здесь был-то от силы пару раз по работе. Но Митьке разве объяснишь, для него Бокий по-прежнему фигура, величина. В гараже теснились служебные машины, поблёскивая лаковыми боками, как гробы, — Глеба снова опередили. Золотистый ежовский «крайслер» среди этого чёрного полчища имел несколько затравленный вид. Люди в тулупах выгружали из багажников дребезжащие ящики с водкой — значит, нарком и его друзья только-только подъехали. Небось, гнали все вместе, лихим свадебным поездом неслись по шоссе, пооткрывав окна и горланя песни сквозь рёв моторов. Бокий вышел, жадно набрал полную грудь морозного воздуха и выдохнул, очищая лёгкие от бензиновых паров. Слева и справа высились могучие ели, из-под их снежного убора яркими пятнами выглядывали бумажные флажки со зверятами. Должно быть, здесь встречала Новый год маленькая Наташка Ежова. Потом, конечно, мама забрала её с собой в Москву, спасаясь от безмолвия уснувшей природы, и снова по аллеям разнёсся хмельной ор лубянских плебеев. Вонь бензина прилипла намертво. Глеб недобрым словом помянул Эйхманса. Тот всю плешь проел: не езди с открытым верхом, подними тент! Плевать, что «паккард» уже не мальчик, страдает несварением, и в нём можно исполнять приговоры по методу Исая Берга, — зато точно не простынешь. У крыльца дома роились красные папиросные светлячки. Бокий направился к тёмному скоплению фигур, и тут же одна из них, самая маленькая, резво помчалась ему навстречу. — Надо же, приехал! — Ежов с налёту обнял его, окутав полами распахнутой шубы. На бледном лице розовел озябший нос, но Николай будто не замечал холода. — Помнишь про своего наркома! Ну, Глеб Иваныч, иди к нам, сейчас за стол сядем. Он ухватил Бокия под локоть и ретиво потащил в общий круг. Снег так и хрупал под его фетровыми бурками. Чувство лёгкости, праздника захлестнуло Глеба, щёки щипало от неудержимой улыбки. — Ребята, к нам товарищ Бокий приехал! — заорал на полпути Ежов. — Салют трудовой интеллигенции! — перекрывая гул приветствий, гаркнул из гущи толпы Фриновский. Своё презрение к «очкастому классу» Мишка не скрывал, но Глебу было слишком хорошо, чтобы обмениваться с ним колкостями. Краем глаза он видел профиль Николая в тени прибавлявшей росту мохнатой шапки, обтянутые замшей пальцы. Сейчас Ежов напоминал прекрасное животное, пленял тем совершенством, которое отпущено природой даже самому тощему и грязному коту, но так редко встречается у людей. Сбоку их обдало росистой зелёной духотой — из оранжереи вышел повар в шинели НКВД поверх белого фартука. На блюдце он нёс срезанный для красоты вместе с листом небольшой лимончик. Глеб такие любил воровать и лопать вместо яблок. В Тифлисе они росли у богачей прямо под открытым небом и частенько сбегали от гран-маман и гран-папа в карманах его коротких штанишек. Ежов выпустил локоть Бокия и двинулся наперерез повару. — Так, Антоныч, стоять! Это чо такое? Ты нахрена фрукт загубил? Повар застыл, оторопело глядя на маленького наркома. — Дык это, Николай Иваныч, под коньячок вам… — Под коньячок! — кривляясь, передразнил Ежов. — Я ж тебе сказал: сегодня пьём водку. Запамятовал, да? Антоныч виновато молчал. Блюдце в его руке чуть подрагивало, и в широкой золотой кайме перекатывались жёлтые блики. Чекисты подтянулись поближе и наблюдали с недобрым любопытством, выдыхая клубы пара вперемешку с табачным дымом. — Эх ты… — Ежов раздражённо прищёлкнул языком и вздохнул. — Ладно, чо витаминам пропадать, сам его съешь. Повар, до немоты потрясённый невероятной удачей, хотел было смыться, пока начальник добрый, но Ежов остановил его. — Куууда?! Жри давай. — Дык я б его с чайком, Николай Иваныч… — промямлил повар, сникнув под взглядом наркома. Глеб не видел лица Ежова, но почему-то представил жирную, как дно расстрельной ямы, черноту в затенённых шапкой глазницах и содрогнулся. Антоныч спрятал блюдце в широкий карман шинели и стал отдирать кожуру ногтями. По задубевшим пальцам тёк сок, от запаха даже воздух казался кислым и едким. У повара дёргался кадык и заранее кривилось лицо. — Слушайте, Николай Иванович, — произнёс Глеб, — может, я сам его съем? Нельзя так с лимонами, они не для того, чтобы ими давиться. — Да на здоровье, — легко согласился Ежов. Бокий принял мокрый измочаленный ком из рук повара, порвал на дольки и затолкал в рот. Надо же, и лимон можно испортить. — Добряк ты, Колька, — сказал Фриновский. — У меня бы твой распиздяй блюдцем закусывал, чтобы не так кисло было. — Ты меня поучи ещё, чо мне делать с моим распиздяем и моим блюдцем, — Ежов воинственно шмыгнул носом, и Бокию стало ясно, что обычно-то он поддакивал. Не от его ли, Глеба, присутствия эта неумелая дерзость? Со стороны гаража показался караван тулупов с водочными ящиками, и про повара тут же позабыли. Подгоняя друг друга окриками, нарком и его дружки ломанулись в дом. Бокий переждал толкучку у входа и зашёл последним, чувствуя себя мальчишкой в чужом дворе, где играют во что-то непонятное. В столовой творился сущий разврат. Молочные поросята с пошлыми яблоками во рту, толстые ломти окорока и рыбы, холмы икры в икорницах попирали партийные приличия. Если у Янечки порок претендовал на утончённость, то здесь пёрло через край грубое бесстыжее изобилие. В дефиците были только стулья. Гарнитур купца Мещерина подрастащили, видимо, ещё на заре советской власти, поэтому обслуга принесла плетёные кресла с веранды и дощатую скамью. Для наркома из кабинета приволокли какой-то музейный трон, наново перетянутый, высоко и туго набитый. Обычная мебель была ему не по росту. Поговаривали, будто прозвище «Колька-книжник» он заслужил не начитанностью, а тем, что вечно подкладывал под задницу стопку книг. Шутки шутками, но с тех пор, как Ежов пошёл в гору, личная охрана возила для него специальную подушку. Глеб осмотрелся в поисках хотя бы завалящей кухонной табуретки, на которую он мог бы присесть, но все места расхватали. Стае не было дела до человека. — Чо-то нас много сегодня… Сядь-ка сюда, — Николай скатился с трона, стукнув подошвами в пол. Он улыбался — до чего шкодливая морда, неужто нарочно всё подстроил? Бокий без колебаний взгромоздился на его место, подмигнув перекошенному от злобы Фриновскому. Эх, высоко сижу, далеко гляжу… Благородный раздвижной стол на тридцать с лишним персон сделался низеньким, как в ташкентской чайхане. Пока Глеб с превеликой осторожностью размещал под ним ноги, Ежов перелез через подлокотник и больно плюхнулся костлявым задом ему на колени. — Ну вот, всех уважил, никого не обидел, да, Глеб Иваныч? С этими словами он поцеловал ошарашенного Бокия в губы, но тут же скривился и отпрянул, высунув язык. — Ух ёб твою, как ты это ешь? На-ка вот, — пальцами он ухватил с блюда кусочек сёмги и сунул Глебу в рот. Бокий машинально прожевал. Судя по смешкам и хрюканью чекистов, вид у него был предурацкий. — Что, Колька, вернулся к тебе лимончик? — хохотнул Лёвка Бельский, еврей с лицом тракториста, назначенный в ноябре ещё одним ежовским замом. — Ничо, щас мы его рыбкой, — Николай утащил ещё ломтик, свернул в трубочку и стал медленно, напоказ откусывать. Это было и вовсе нечестно: если от поцелуя Глеб просто оцепенел, то теперь он боялся шевельнуться — вдруг Ежов ляпнет что-нибудь по поводу бугра у него в штанах? Нет, стыдливость была ни при чём, на даче ещё не такое вытворяли. Просто именно с Николаем хотелось по-другому — без оргий, даже без чужих взглядов. Впервые в жизни что-то внутри Бокия мешало идти до конца, противилось новому опыту и знаниям. Ежов провёл своей блядской трубочкой по нижней губе и слизнул каплю золотистого жира. «Глупый Глеб!» — словно говорил его бесстыже приоткрытый рот. — «Зачем ты сюда припёрся-то, если не за этим? Посидеть за одним столом с быдлом, с которым срать бы не соизволил на одном гектаре?» Вслух же Николай сказал: — Давай пополам. Щёлкнув зубами, Бокий вырвал сёмгу из масленых пальцев. Лоскут розовой рыбьей плоти свесился ему на подбородок, нежный и скользкий, как продолжение языка. — Ты ж моё буржуйское отродье, — умилился Ежов. Лицо Глеба отражалось в его широких зрачках, многократно уменьшенное и оттого как будто застывшее. Он втянул в рот свисающий ломтик, откусил и съел. А потом поцеловал Бокия уже по-настоящему, мягко прихватывая губы, коротко и солоно касаясь языка своим. Принесли водку. Лёвка, бывший фармацевт, разливал, и чекисты по цепочке передавали ему стаканы. Нарком сел ровно, приосанился, как на трибуне, сделав Глебу ещё больней, и звенящим от волнения голосом, словно тостуемый мог его слышать, объявил: — Пока мы живы, и пока нам не отказала печень, первый стакан и был, и всегда будет за нашего дорогого, за любимого товарища Сталина! — Аминь! — раскатился над яствами семинарский бас Мишки. — Да тихо ты, не аминь! Я к чему веду-то: трудиться скоро будем не разгибаясь. Мне товарищ Сталин так и сказал: подготовь своих, летом придётся попотеть. — Кого в гости ждём? — чавкая красным от винегрета ртом, спросил Курский, начальник Секретно-политического отдела. — Э, брат, тут главарями дело уже не ограничится. Глубоко пустила корни проклятая зараза — в партию, в органы, в народ. Шарит вокруг, ищет, кого бы ещё подточить и сгноить. Живёт себе честный труженик и не замечает, как из него растят врага. Выходит натуральный волк в овечьей шкуре: все его помнят как друга, а он уже не друг ни хера. Прижмёшь гада к ногтю — орёт: товарищи, за что?! И если любой из нас в этот миг дрогнет — заразится сам. Чекисты внимали. Опытные практики, они быстро научились переводить ежовские метафоры в конкретные числа. В статьи обвинения и статьи расходов, лагерные сроки и сроки пятилеток. Холодом, кошмаром повеяло на Глеба, но член от этого, как ни странно, затвердел пуще прежнего. — Чем трудней задача, тем она почётней. Сегодня мы не просто пьём за товарища Сталина, мы клянёмся оправдать его доверие, — Николай подался вперёд, вытянув руку со стаканом. Чокнувшись со всеми, до кого мог дотянуться, он отпил и болезненно поморщился. — Блядь, опять ледяная, ну я же просил! — Заебало из-за тебя тёплую сосать, — не понижая голосища, ответил злопамятный Фриновский. — Сходи уже к зубному, не ссы! — Не, ну ты посмотри, что делает с человеком ревность, — Ежов откинулся назад, пристроив затылок Бокию на плечо. — Вчера был готов греть мой стакан в ладонях, а сегодня гонит к зубному. Учти, Миша, — обратился он уже к заму, — коммунист не может быть собственником! Фриновский, судя по выражению лица, узнал о себе много неожиданного, но смолчал. «Спорить с женщиной себе дороже», — учил когда-то юного Глеба возмужавший за лето брат Боря, и теперь его слова казались до смешного уместными. Выпили, чокаясь, за всегда живого Ильича, помянули Дзержинского, накатили за советскую власть, за доблестный наркомвнудел, за самого зоркоглазого, умного и красивого из наркомов. С Ежовым на коленях Бокию было трудно закусывать, и водка сильно дала в голову. От славословий перешли к свежим байкам — работники «горячих цехов» Лубянки рассказывали их с особым смаком. — Федотов, уёбище лесное, квасит фигурантам морды, а потом не может отличить одного от другого. У меня документы по харьковской группе, а он мне калмыка тащит. И главное, эти суки быстро просекли, что к чему, стали друг друга подменять. Оно понятно, по чужому делу и запираться проще, и колоться не так стыдно... Говорю: мудила, ты бы хоть сено-солому к ним привязывал, раз так путаешься. — Тебе-то какое горе? Вяжи оба дела в одно, да и всё. Вот у меня мудаки так мудаки. Разрабатывали ячейку монархистов, я, как водится, сказал самому упёртому, что подельник его заложил. Отошёл, возвращаюсь — а мои дурни посадили обоих в один карцер и смотрят, как они друг друга пиздят. Ну, посмотреть я и сам иногда люблю, но хули орать-то, как на стадионе, болельщики, бля... Хорошо, что звукоизоляция. Надавал обоим по харе и выговор объявил — будут знать, как за врагов болеть. — Приглядись к ним получше, мало ли Ягода говна к нам натащил. — Да брось, следаки как следаки. Сработанные малость, это да. Ну так шутка ли — стольких расколоть. — А это, между прочим, плохой знак. Крыша едет у тех, кто сомневается, — вклинился Ежов. — Мне товарищ Бокий рассказывал, что враги народа находятся на нижней ступени развития. То есть, они получаются как бы недолюди, и сочувствовать им нечего. А, Глеб Иваныч? Бокий сидел объятый кромешным ужасом и отвращением. Страх нестерпимым зудом пронизал всё тело, он сгущался внизу позвоночника и отдавался в налитой член. Слова Николая переполнили чашу. В штанах стало липко. Глеб извинился, не узнав своего голоса, приподнял Ежова под мышки, пересадил на колени Бельскому и выбрался из-за стола. Заплетающиеся ноги еле донесли его до уборной. Он сгорбился, обхватив унитаз. Глотку ошпарило блевотиной. Из глаз и носа текли слёзы, из желудка рвались позорные звуки. От запаха жирной шершавой массы, расплёсканной по фаянсу, его скрутило ещё сильней. В голове, как причитание, без конца повторялась единственная мысль: «Переврал, всё переврал!»