madness'n'reasons

Вечером во вторник, часов в десять, когда мама и папа смотрели телевизор в гостиной, я переоделся в шорты и майку, взял наушники и телефон, и тихонько выбрался через черный вход на улицу. Никогда прежде не делал этого так рано, но именно сегодня мне захотелось увидеть на пляже догорающее багровыми цветами небо и наступающую абсолютную темноту. В это время было не так немноголюдно, как, скажем, в полночь, но мне было этого достаточно. В половину одиннадцатого я уже сидел возле самой воды, зарывшись пальцами в мягкий и остывший песок, широко раскрыв глаза и наслаждаясь дуновениями теплого февральского ветерка. Нет, со мной не случилось ничего плохого в этот вечер. Я просто просидел полтора часа здесь, глядя на темное небо и гадая, что же скрывается за ним. Я знал, почему оно синее (почти черное, на самом деле), все дело в атмосфере, но ведь вряд ли полет фантазии и мыслей человека ограничивается ее слоями. Я, например, был уже далеко-далеко, наверняка сгорая под неистовыми солнечными лучами, пытаясь найти какие-либо цвета, кроме черного. И меня самого поражала некая философская мысль, спрятанная за тоннами бессмысленного шлака, но все же в моей голове. Неужели я не так безнадежен, как кажусь самому себе? На следующее утро все снова спали, и никто так и не узнал, что я ходил вечером на пляж. Нет, не так. Что я хочу на пляж каждый вторник и каждую пятницу. Я снова позавтракал, снова оделся (на этот раз я надел черные ботинки и темно-синюю футболку), и снова отправился в школу. Всего за три дня это превратилось в такой же ритуал, как и ночные прогулки, и мне от этого не было легче. Челюсть и ухо, конечно, уже не так уж и сильно болели, если вообще болели, но вот только я знал, что мне придется увидеться с Эштоном и Калумом, а так же с Кики. Почему мне совестно перед ними? Потому что я тоже человек. Но я уже точно знал, что стоит мне увидеть их лица, как все сожаление пропадет. Такова природа Майкла Гордона Клиффорда. Третьим уроком на сегодня была математика. Я знал, или, вернее, понимал, что завалил тест, который весь класс писал на прошлом уроке, но какая-то часть меня продолжала надеяться хотя бы на D*. Словно в замедленной съемке, я сел за свою парту, вытащил тетрадь и учебник и посмотрел на мисс Хеммингс. Она перебирала стопки листочков бумаги, на которых дети писали свои тесты по математике, заносила что-то в свою толстую книжку с оценками и хмурилась, мельком глядя на детей из класса. Когда прозвенел звонок, она встала со своего места, включила свет (хотя на улице было уже достаточно светло) и снова осмотрела всех присутствующих. — Я проверила ваши тесты, раздам их перед звонком. Но, прежде, чем начать урок, я бы хотела попросить мистера Ирвина и мистера Клиффорда зайти ко мне после окончания уроков, — она строго взглянула сначала на меня, а потом и на кудрявого. Неужели, она видела вчерашнее происшествие? Весь урок мы разбирали задания из теста, и это было скучнейшее занятие из всех. Сначала я пытался слушать и внимать всему сказанному мисс Хеммингс, но примерно на третьем задании мой мозг решил отказаться работать. Учительница ходила возле доски, подробно все рассказывая и вызывая тех, кто справился. Мое имя не прозвучало ни разу, и мне пришлось сгореть от стыда. Изнутри. Никто ничего и не заметил, на самом деле, и это было огромнейшим плюсом. Потому что на моем листе с тестом стоит оценка F. Сегодня был первый день, когда я не отправился на обед домой, а решил посетить кафетерий. Как и предполагалось, здесь было огромное множество детей и резко пахло жареным мясом. Все столики были заняты, все шумели и переговаривались, громко смеялись и веселились. Наверное, в школьных столовых происходит множество интересного, но вот только мне этого не понять. Взяв себе немного картофеля, соуса к нему и апельсинового сока, я прошел по коридору между длинных столов. Кто-то смотрел на меня с интересом, кто-то – с презрением, кому-то вообще было плевать, и именно это и радовало. Вдруг я заметил одинокий столик в самом дальнем углу у окна. За ним сидел Люк, уставившись на улицу. Его руки лежали на столе и не тряслись, как обычно, и выглядел он гораздо спокойнее, чем в классе. Разве можно придумать что-то более идеальное для обеда в новой школе? Ничего. Я молча сел за его столик, – на самое дальнее место от него, – и принялся за еду. Сначала он не замечал меня, и все пялился куда-то на улицу, ровно дыша и иногда перебирая пальцами. Затем он вздохнул, развернулся к еде и, тут же заметив меня, негромко вскрикнул, дернув руками. Я посмотрел на него, как смотрю на перепуганных котят в зоомагазинах – доброжелательно и успокаивающе. Клянусь, даже не смог сдержать снисходительной улыбки. Люк лишь молчаливо вздохнул, стараясь снова унять дрожащие руки, опустил взгляд в тарелку и стал ковырять такую же картошку, как и у меня. Я решил, что стесняю его, так что просто доел свою еду и убрал мусор, оставляя нервного блондина вновь в одиночестве. Что я испытывал в тот момент к мальчику, что не позволило мне грубить ему, и даже больше? Я улыбнулся ему. Это жалость? Вряд ли. Сочувствие? Нет, я не знаю, что с ним такое. Симпатия? Разве что как к человеку. Хотя, каким образом может нравиться психически больной человек? Почему он вообще не в психушке? Снова много вопросов. Их накопилось так много, что я могу уже составлять тетрадь, а потом вычеркивать из нее уже решенные. И это, наверное, самая здравая мысль за сегодняшний день, появившаяся в моей голове. После очередного урока физкультуры, который я провел уже не в библиотеке, опасаясь встретить там Кики, а возле своего шкафчика, где почти никогда никого нет, я поплелся в кабинет математики. На улице снова было жарко, но на сей раз еще и душно, поэтому я уже практически предвкушал грозу, шагая по стремительно пустеющим коридорам. Я знал, что, кроме меня, там будет еще и Ирвин, а это значило кое-что: во-первых, у него тоже плохая оценка за этот тест; во-вторых, мне следовало провести с ним не меньше часа наедине. Почти наедине, если учитывать присутствие мисс Хеммингс. Надеюсь, она почувствует, что воздух между нами напряжен покруче, чем перед грозой. Эштон уже сидел за своей партой, последней на первом ряду, когда я вошел. Учительница кивнула на мое место, после чего, тяжело вздохнув, посмотрела в окно. Я готов был поклясться, что этот взгляд наполнен тревогой. Затем она спешно отдала мне и кудрявой сволочи новые листки с заданиями и вернулась к своему столу, собирая какие-то папки. «Я доверяю вам. Решите все, а потом оставите на столе, если я не вернусь к тому времени. У нас незапланированное учительское совещание» — произнесла мисс Хеммингс, после чего тут же покинула кабинет, оставляя меня и Ирвина один на один. К моему удивлению, он не стал смотреть на меня с яростью, не стал скрежетать челюстями и сминать кулаки. Он просто собрал свои вещи и направился к выходу из класса. — Ты куда собрался? — воскликнул я в недоумении. Это вышло скорее по инерции, потому что мой внутренний голос отсчитывал секунды до его выхода из класса, чтобы я мог мысленно возликовать. — Это не твоего ума дело, — сквозь стиснутые зубы процедил Эш, поправляя смявшуюся футболку. Он даже не смотрел в мою сторону, — и, к тому же, я и не собирался сидеть в одном кабинете с тобой. — Ты сидишь со мной в одной комнате как минимум один раз в день, не считая кафетерия, дубинноголовый. Оказывается, это правда, что спортсмены такие тупорылые, а я еще сомневался, — я усмехнулся, откидываясь спиной на спинку стула. — Получишь свое, Клиффорд, даже не сомневайся. После этого он ушел. Он ни разу не поднял взгляд на меня, пока мы были в одном кабинете. Как мне это расценивать? Трусость? Или ему стыдно за то, что вмазал мне вчера? Раскаивается ли он? И раскаиваюсь ли я? И не многовато ли риторических вопросов? Я достал пустую тетрадь с аниме-персонажем, нарисованным на обложке, и стал поочередно записывать вопросы, которые я задал себе самому за последние два дня. Чем дольше я хожу в эту школу, тем больше путаюсь в себе, и мне совсем не понятно, кто в этом виноват: я или окружающие меня люди? Мама учила меня тому, что не бывает людей абсолютно правых и неправых. На каждом есть толика вины, во всем есть чуточка правды, даже в самых абсурдных высказываниях. И, наверное, она права. Я спокойно сидел и решал тест по математике, когда понял, что мне вдруг стало темно. Над городом повисла огромная темная туча. Ветер метал по асфальту сорванные с деревьев листья, люди за окном бежали под крыши. Все готовилось к буре. Сердце мое ликовало, ведь впервые я мог насладиться днем, а не ночью. Отложив перечерканный карандашом лист, я подошел к открытому окну. Холодный ветер тут же растрепал мои волосы, и я искренне улыбнулся. Пусть мне и не нравилось мокнуть под дождем, такие мгновения я обожал. За следующие пару минут произошла череда странных событий. Сначала за окном сверкнула молния, она была так близко, что если бы я вытянул руку на улицу, меня непременно долбануло бы. Спустя пару секунд раздался оглушающий гром. Настолько сильный, что на школьной стоянке сработала сигнализация хотя бы половины машин точно. Я закрыл окно и вернулся на свое место, и в этот же момент послышались торопливые шаги в коридоре. Они почти сливались со стуком капель об стекло и карниз, но неумолимо приближались. В класс забежал Люк. Я еще не видел, чтобы его трясло так сильно: он буквально вздрагивал всем телом, его руки не слушались его. Он бормотал что-то, постоянно оглядываясь и жмурясь. В моей голове возникла мысль о помощи ему, но я абсолютно не знал, что делать. Блондин метался возле учительского стола, пытался открыть ящики, что-то вскрикивал и хныкал. Я тогда жутко испугался: кто знает, что придет на ум сумасшедшему? Осторожно встав из-за парты, я медленными шагами пошел в его сторону, но он, казалось, совсем не замечал меня. А потом произошло нечто другое. — Мама, черт возьми, помоги! — закричал блондин, спихивая все вещи со стола и переворачивая стул. Он бился в истерике, закрывая лицо руками, но потом тут же молотил кулаками в стену, и все шептал «мама, где ты, мама?» Я не выдержал, бросился к нему и крепко сжал в объятиях, чтобы он больше ничего не трогал. Он заорал, а я опустился вместе с ним на пол, обнимая его трясущееся тело. — Тише, Люк, я тебе ничего не сделаю, тише, — повторял я, моя рука неосознанно гладила его непослушные, но мягкие волосы. Он больше не кричал, только смотрел на меня, широко распахнув глаза и вцепившись своими пальцами в мою футболку. Я наверняка еще сильнее напугал его, но мне показалось, что я все делаю правильно. — М..майкл? Зачем? — его губы дрожали, а из глаз лились слезы. Вряд ли он мог контролировать это, наверняка сгорал от стыда, но продолжал плакать, судорожно подрагивая в моих объятиях. Он больше не кричал, и мне показалось это хорошим знаком. — Чтобы ты не сломал ничего, чтобы тебе не было больно, — снова раздался приглушенный гром, и Люк тихо заскулил, утыкаясь носом в мою грудь. Он уже не боялся меня, я чувствовал это. Он лишь искал спасение от того, что было в его голове. Ему удалось немного унять дрожь, прижавшись ко мне. Я чувствовал его сухие искусанные губы возле своего уха. — Успокоительное в третьем ящике слева. Достань, пожалуйста, — прошептал Люк. Его сбивчивое дыхание щекотало мне кожу, и я, не выпуская его мальчика из спасительных объятий, достал практически пустую пачку. Непослушными пальцами Люк вытащил две таблетки и проглотил их, облегченно выдыхая, — И..извини, что отвлек тебя. Можешь оставить меня под столом, если ты спешишь. Но я лишь крепче прижал его к себе, боясь отпускать. И с этого момента я обрек себя, хотя слово «обрек» не очень хорошо подходит. Мне нравилось это.