Ды-ши ров-ней...

Саженец детских обид через годы Кроной проткнёт небеса, Кровью заплачут медовые соты, Губною гармошкой проводят народы. За хлебом по списку ты станешь трёхсотым, Закрой глаза... И вспомни, что главное можно увидеть лишь сердцем. А в маленьком сердце - таких же размеров Освенцим. (Татьяна Винокурова - Ave, Auschwitz)

Девушка невесело и хрипло смеётся, а затем кашляет - надрывно так, безысходно, до выступивших на глазах слёз. Без сомнения, тщательно продуманный образ пустоголовой малолетки в скрипящей кожей куртке и потёртых светло-голубых запятнанных чем-то жирным джинсах рассыпается застывшим на лету пеплом, уступая место резким морщинкам в уголках рта: тёмно-коричневая помада размазалась по подбородку неаккуратной кляксой, а динамик разбитого недорогого смартфона, потрескивая в продолжительной агонии, выдаёт очередную пародию на смутно знакомый голос. - Умрёшь от воспаления лёгких, - Ясу качает головой, глядя на открытую банку (он в этом уверен) дешёвого пива. - Если не сопьёшься раньше. - Одно другому не мешает, - она снова натужно кашляет, вперившись усталым взглядом в удивительно напоминающую ртуть беспокойную воду. - Знаешь, мне как-то хочется утопиться. Её глаза отливают ядовитой болотной зеленью, когда она встряхивает спутанными иссиня-чёрными волосами и смотрит прямо на него. Отливают болотной зеленью и - нет, не горят, - но истекают отчаянным смертельно усталым безумием, как густой тёмной кровью. - Зима внутри, в душе февраль, В твоих глазах - моя боль и моя печаль. Не уходи, я здесь одна. Только скажи, где весна, где моя весна!* Её голос - под стать смеху, такой же хриплый, невесёлый и страшно подходящий под расцвеченное умирающим днём серо-розовое небо. И ему становится жутко, жутко выдерживать всё это сумасшествие. Кажется, он сам как будто не в себе, раз ещё сидит на отдающем неизвестному Богу деревянную душу причале и болтает ногами над отливающей ртутью тёмной водой. А краски слишком яркие, ветер слишком холодный, и он не понимает, что делает, когда поёт ей песню о неправильном сексе, символе Венеры, и вывернутой наизнанку подделке Пикассо**. И когда она, дрожа, как будто в последней попытке выжить, накрывает своей ледяной ладонью его руку, он отмечает фотографией-воспоминанием серебристую геральдическую лилию на безымянном пальце правой руки. - В твоих глазах - моя боль и моя печаль, - повторяет она, и очередным чёрно-белым снимком отпечатывается в памяти шарик из хирургической стали на кончике правого уха. - Закрой глаза, - Ясу переплетает пальцы и пытается согреть холодную ладонь, наблюдая за тем, как потухший зелёный взгляд послушно прикрывается опухшими веками. Да, так, верно, было бы даже лучше, и, возможно, он бы сейчас решился на неправильный извращённый секс, лишь бы она не снилась больше никогда. Здесь и сейчас... Но нет - ему не с руки было бы заразиться безумием её хриплого отчаянного смеха и надрывного кашля, так что он просто молчал, грея мертвецки-холодную руку в своей, живой и горячей, зная, что очень скоро проснётся и больше её не увидит. И в его маленьком сердце царил таких же размеров Освенцим.