***
— Вить, тут вещи отдали из больницы наконец-то. — Какие вещи? Тамара шмыгнула носом, несмотря на то, что Валера отчаянно просил её держаться. Напоминание о том, что «Ему сейчас в разы тяжелее», несильно помогало молодой женщине справляться с тяжким чувством скорби по давней знакомой. Валера протянул непрозрачный пакет другу. — Мы только что оттуда. Я, правда, не знаю, что на ней было-то тогда, но все клялись и божились, что всё отдали. Витя взял пакет и заглянул в него. Трясущейся рукой вытащил на свет жёлтое платье и легко встряхнул его. Вещица была разрезана по шву, а на плече и вовсе небрежно разорвана. И сейчас напоминала обыкновенную пёструю тряпку. Перекинув то, что когда-то было дорогим нарядом, через локоть, молодой человек вновь запустил руку в пакет, привлечённый тем, что блеснуло в нём буквально на мгновение. Браслет. Они вернули даже его. Тамара поджала губы, опухшими глазами наблюдая за тем, как машинально Витя перебирал тонкое плетение меж пальцев, глядя куда-то в пустоту. Он словно был не здесь, не с ними. И он отвернулся от них, сжав браслет в руке, и подставил лицо теплому августовскому солнцу, словно не желая пересекаться взглядом с сочувствовавшими ему друзьями.***
…В прохладное помещение он вошёл самым последним. Не хотел, чтобы кто-то смел его торопить или мешать. Гроб из красного дерева стоял у стены, а позади него — крышка с Распятием. Белый саван словно подсвечивался из-за яркой люминесцентной лампы, что едва слышно жужжала под потолком. Только этот звук нарушал тяжёлую тишину, давившую со всех сторон. Эти стены никогда не знали радости и веселья. Им были известны лишь слёзы и горе. Его шаги отдавались гулким эхом, от которого по спине почему-то бежали мурашки. Всего каких-то пять шагов, но как тяжелы они были для совсем молодого мужчины… Витя на мгновение задержал руку в воздухе, прежде чем откинуть шёлковую ткань, а после трусливо зажмурился, отвернувшись. Смотреть на неё было невыносимо. И, если раньше он плохо понимал, почему умерших сравнивали со спящими, то теперь он чётко увидел причину. Сколько раз он видел её спавшей, а сейчас был вынужден смотреть на хрупкое безжизненное тело. Он видел её в последний раз. Ему говорили, что она не мучилась. Что, вероятнее всего, даже понять ничего не успела. Что была только вспышка боли, к которой она привыкла. И он понимал, что, скорее всего, так и было: смерть не успела поглумиться над ней и не оставила на лице практически никаких своих следов. Разве что нос заострился… А в целом… всё та же Лиза Черкасова, такая родная и близкая. Лиза Черкасова. В гробу. В двадцать один год. Молодому человеку пришлось задрать голову к потолку на несколько мгновений, чтобы немного прийти в себя. Осторожно он взял её руку, сложенную на груди, и сжал тонкие пальцы. Холодные, они словно обожгли его, но он не выпустил их, лишь сильнее сжав. Он держал её за руку в последний раз. Больше никогда не сможет сделать этого. Свободной рукой он провёл по её щеке и механическим движением поправил пушистые волосы, которые, как ему показалось, спутались; скинул на пол крохотную соринку с лёгкой белоснежной фаты. Пелена застлала глаза, но он больше не зажмуривался: он смотрел, не обращая внимания на выступившие слёзы. Он запоминал. Он хотел запомнить каждую черточку её лица, каждый сантиметр, потому что знал: всё это в последний раз. Теперь её не будет ни здесь, ни в Горьком, нигде. И он никогда больше не сможет бросить всё и приехать в другой город, чтобы просто увидеть её. Всё. Теперь некуда ехать. Тряхнув головой, Витя словно сбросил с себя оцепенение и полез в карман пиджака. Золото блеснуло в матовом свете лампы, и ему пришлось выпустить тонкие пальцы Лизаветы из своих. Осторожно он обвил украшением запястье девушки и с тихим щелчком замкнул ювелирное изделие. Браслет скользнул по холодной коже вниз, к локтю, и зацепился за кружевной рукав, необычно отсвечивая на резком белом свету. Обернувшись, чтобы убедиться в том, что никто не мог увидеть его манипуляций, Пчёлкин осторожно оттянул рукав и спрятал украшение под тонкую белую ткань. От греха подальше. Это был его подарок ей. У неё он и должен остаться. Навсегда. Осторожно он взял холодную ладонь в свои руки и зажал её, словно надеясь согреть. Сколько он стоял, вспоминая? Сколько сжимал эти тонкие пальцы? Время потеряло свой счет, да и не было его здесь, в этих стенах. Здесь жизнь сливалась со смертью в причудливую симфонию тишины и механического жужжания лампы. А он ни разу не слышал, как она играла на скрипке… Две скупые мужские слезы все-таки сорвались и упали на кружевной рукав белого подвенечного платья. Они высохнут, но их следы останутся на этой ткани навечно. Витя Пчёлкин отлюбил свое. В августе тысяча девятьсот девяносто первого года.***
Пчёлкины-старшие не думали, что их сын приедет к ним перед днем похорон, чтобы просто переночевать. И потому не успели убрать черно-белую фотографию, выбранную из толстого семейного фотоальбома, со стола. И именно на этот снимок и смотрел сейчас их сын, сидя на диване и уперевшись локтями в колени. Он приехал сюда, чтобы не быть одному. Одиночество ждало его вместе с алкоголем, а надо было продержаться ещё хотя бы один день. Завтра всё закончится. По крайней мере, для него: не надо будет сдерживаться, не надо будет сухо кивать в ответ на соболезнования. Можно будет запереться у себя в квартире, отключить все телефоны и вновь и вновь планомерно напиваться до бессознательного состояния. Никто не посмеет его упрекнуть. И наплевать на всё и всех. Плевать на «Курс-Инвест», плевать на грозивший кризис. На всё. А на фотографии она улыбалась. Сидела вполоборота на стуле и улыбалась так просто и открыто... Он и не помнил уже, когда делалось это фото. Судя по белому переднику, ближе к выпускному. Пушистые волосы были собраны в косу, перекинутую вперёд. Она сидела на школьном стуле и держала осанку, словно боясь испортить фотографию неудачной позой. Она бы ни за что не смогла её испортить. Она всегда была самой красивой. Она. Была. Валентина Степановна тихонько зашла в комнату — сын сидел перед столом, не шевелясь, и, казалось, даже не дыша. Она так и не сумела вытянуть из него ни слова, кроме скупого объяснения столь неожиданному визиту. Её сын сидел перед фотографией той — Валентина Степановна всегда надеялась на это, — с которой мог бы создать крепкую и счастливую семью. А что теперь? Теперь её сын словно осиротел. Осиротел, потерял ту опору, что поддерживала его, и сломался сам. — Витюш, — женщина осторожно опустилась на диван рядом с сыном и погладила его по плечу, — ну, ты как? Молодой человек сложил ладони лодочкой, прижал их к губам и носу и покосился на мать. Вопрос её остался без ответа, да Пчёлкина, впрочем, и не настаивала на нём. Она и сама всё видела. Как ещё он мог быть, когда чёрный костюм висел на плечиках на шкафу, ожидая своего часа, а на столе стояло фото его невесты, перетянутое чёрной лентой? Валентина Степановна закрыла глаза и провела рукой по сыновней спине. — Держись, Витюш, только держись. Жизнь длинная, всё пройдёт… Так больно не всегда будет, со временем полегчает. Витя опустил голову и, качнув головой, вдруг улыбнулся. Женщина удивилась настолько, что не сразу поняла, что это и не улыбка вовсе, а оскал. Холодный и бесчувственный оскал, которым он словно защищался от любых слов утешения в свой адрес. Валентина Степановна подалась было вперед, чтобы обнять сына, но тот вдруг спрятал лицо в ладонях и затих. И сидел неподвижно, словно даже и не дыша. — Мам, я жить не хочу, — гулко, не отрывая ладоней от лица, проговорил, наконец, Витя, и женщина, прикусив губу и покачав головой, всё же обняла сына и прижалась лбом к его плечу. Что она могла ему ответить? Разве можно что-то вообще ответить на такое? На то, что рвалось из самых потаённых уголков души. И как бы сейчас не было ей больно и тяжело — она не имела права корить его за такие слова. Ведь ему было больнее в тысячи раз… Она не сразу заметила, как задрожали плечи молодого человека. А, когда заметила и крепче обняла его, Витя зарыдал в голос, измученный и обессилевший. Это было так не похоже на него — всегда максимально весёлого и решительного, уверенного в себе. Сейчас он словно был другим человеком — слабым, забитым. Потерянным. Валентина Степановна потянула сына на себя, и тот уткнулся лицом в её колени, расклеившись окончательно. И родная мать никак не могла успокоить его, хотя готова была отдать всё на свете, лишь бы только ему стало хоть немного легче. — Поплачь, поплачь, — тихо пробормотала она, гладя зачёсанные назад светлые волосы и стараясь держаться сама. Лиза успела стать ей по-настоящему родной, и женщина вот только недавно успокоилась. Как она радовалась и за своего сына, и за эту милую девчушку, когда Витя совсем недавно рассказал о том, что встретил ее вновь… А как был счастлив он сам… Как клялся самому себе, что непременно осчастливит и её… Витя Пчёлкин рыдал, будучи не в силах успокоиться. Он в принципе никогда этого не делал, разве что только в детстве, и сейчас плакал так, как обычно плакали именно дети — безысходно и отчаянно. Кто-то сказал однажды, что слёзы облегчают мучения. Видимо, его горе было им неподвластно.***
День выдался ясным и солнечным, что, конечно же, можно было считать везением. Ведь если бы лил дождь, всем присутствовавшим было ещё тяжелее. Хотя, казалось бы, куда уж ещё-то тяжелее?.. А народу собралось много. Даже очень много. Никто не ожидал такого наплыва людей. Никто не мог даже предположить, что у простой советской девушки могло быть такое количество искренне скорбящих и любивших её знакомых и друзей. Все они стояли под тенью деревьев, каждый думая о своём. Они были самыми разными, но для него представляли однородную безликую чёрную массу. Витя Пчёлкин стоял отдельно ото всех, даже не думая подойти хотя бы к друзьям. И никто не решался шагнуть к нему — столь пугающий вид был у молодого человека. Нет, он не плакал, не срывался. Но красные, воспалённые и болезненные глаза, преисполненные безразличием и холодом, на фоне бледного лица ясно давали понять, что сейчас его лучше не трогать. Молча стоял он, опустив руки, слушая сдавленные рыдания Аллы Дмитриевны и собственной матери, и, казалось, даже не слыша их. Он думал. О чём? Не знал и он сам. Гроб из красного дерева, её последнее пристанище. Рядом с рабочими стоял Саша Белов, следя за тем, чтобы с его давней знакомой и хорошей коллегой обращались как можно осторожнее. В отдалении стоял Валера, а позади него, уперевшись лбом в плечо мужа — Тамара. Людочка тихо плакала, уронив голову на плечо растерянному Космосу. И только Виктор стоял в полном одиночестве. По очереди каждый подходил к могиле и бросал горсть влажной земли. И лишь двое стояли, держась друг за друга и не отходя от неё ни на шаг. Алла Дмитриевна и Андрей Степанович. Казалось, эти совсем ещё не пожилые люди старели буквально на глазах. Казалось, слёзы их невозможно было остановить. И в рассеянном сознании Пчёлкина красной нитью то и дело проскакивала мысль о том, что отныне стоило быть внимательным к Лизиным родителям. Мало ли, что… Виктор опустил голову и вздохнул. Его выводила из себя вся эта разношёрстная толпа людей, большая часть из которой была ему практически не знакома. Больше всего на свете ему хотелось остаться здесь в полном одиночестве, чтобы рядом не было этих косившихся на него людей, то и дело перешёптывавшихся между собой. — А кто это? – вот, пожалуйста: очередной бестактнейший вопрос от одной из женщин. Кажется, она была из Горького, чуть ли не Юркина родственница. — Жених. — О, Господи, Боже мой… Он так и не понял, кто окрестил его таким статусом. Ведь никаким женихом он ей не был. Не был, потому что просто не успел. А, раз не успел, то разве мог так называться? — Вить, — негромкий голос окликнул его, заставив обернуться. Это Ольга подошла к нему — притихшая, с опухшими глазами, державшая в руках охапку тёмно-красных роз. — Надо подойти. Он вновь взглянул на могилу. Нет, он не сможет. У него сил никаких на это не хватит. Казалось бы: собери ты силы в кулак, подойди, брось несчастную горсть земли, да тут же уйди. Но это оказалось сильнее его. И потому он лишь покачал головой и устремил взгляд себе же под ноги. Ольга ничего не ответила — понятно было, что он уже всё решил. Он не сделает и шага в сторону могилы, как его не уговаривай. Девушка отчитала десяток роз и, взяв Пчёлкина за руку, буквально вложила цветы в его ладонь, стараясь сделать это как можно аккуратнее — чтобы шипы не впились в кожу. И буквально заставила его сжать стебли. — Всё нормально, Оль, — прохрипел Виктор, на мгновение взглянув на девушку. Он хотел бы улыбнуться ей, дабы успокоить и уверить в правдивости своих слов, но сил не хватило. И Белова всё поняла — тихо она отошла в сторонку, украдкой вытерев глаза. А молодой человек, вновь оставшись один, невидящим взглядом взглянул на данные ему цветы. Почему розы? Она же никогда их не любила… а он совсем забыл заказать ромашки. Рабочие перехватили лопаты и вонзили их в землю. Мгновение — и первые комья земли с глухим стуком упали на красное дерево. Алла Дмитриевна взвыла, и ему вдруг захотелось зажать уши, чтобы не слышать ни плача, ни этих глухих звуков. Последние оказались настоящей пыткой и вызывали желание застонать от боли. Виктор отвернулся от могилы и отрешённо взглянул на присутствовавших. Примерно половина тут же опустила головы, пряча глаза. Скользнув взглядом по толпе, молодой человек задержал рассеянное внимание на мужчине, что стоял в максимальном отдалении от собравшихся, скрытый тенью клена. Облачённый в чёрную водолазку и брюки, он сжимал в руках букет белых роз и по внешнему виду почти ничем не отличался от большинства присутствовавших. Длинный шрам через половину лица — вот, что привлекло Пчёлкина. На какой-то миг ему даже показалось, что он где-то уже видел этого человека. Но что могло связывать Лизавету с ним? Витя нахмурился, глядя на этого незнакомца, но тот лишь перехватил цветы другой рукой и вытащил из кармана пачку сигарет. Руки его дрогнули, и Пчёлкин понял — Лиза была дорога этому мужчине. Виктор отвернулся, упёрся спиной в толстый ствол дерева и закрыл глаза. За что ему всё это? За что ей такой конец? Как ему жить теперь, зная, что её нет? Нигде нет, и никогда она больше не вернётся. Оттуда не возвращались… Никогда больше она не будет рядом, никогда он почувствует её прикосновений, не услышит её голоса. Ему оставалось просто жить. Жить дальше. Хотя бы как-то. Живи, Витенька. Живи и помни, что ты наделал. Он виноват во всём случившемся. Он сам убедил себя в этом. Сам принял на себя тяжкий грех. Правая рука сжалась в кулак, и шипы роз впились в ладонь. Но он не почувствовал боли. Это он, он породил ту цепочку, что привела к сегодняшнему итогу. Он ударил её. Сорвался, и вот она — его расплата. И ему жить со всем этим. Со всей этой правдой. Только ему одному. Мимо прошёл тот самый мужчина со шрамом. Тряхнув головой, Виктор отогнал навязчивые мысли и проследил за ним взглядом. Не обращая внимания ровным счётом ни на кого, незнакомец стремительно подошёл к могиле и, присев, опустил розы на холм. За его спиной тут же зашептались, но, когда он встал и обернулся, все притихли: видимо, испугались изуродованного лица. Но ему было совершенно наплевать на реакцию людей: взглядом он нашёл Пчёлкина, и в этом взгляде последний сумел различить ненависть. Смешно даже подумать, сколько людей могли ненавидеть его, не зная, как в эти минуты он ненавидел самого себя. Гораздо больше, чем все они, вместе взятые. Мужчина не стал задерживаться и стремительно покинул место последнего пристанища Лизаветы — Пчёлкин только и успел, что глазом моргнуть. Молодой человек окинул взглядом присутствовавших — некоторые из них уже стали расходиться, а цветы и вовсе остались лишь у него. И вновь Ольга Белова шагнула к нему, предварительно что-то сказав Саше. И молча встала рядом с другом мужа, сочувственно взглянув на него и коснувшись локтя. — Вить, ехать уже пора. Пора. На поминки. Неужели они и впрямь думали, что он поедет в этот чёртов ресторан, и дальше терпя на себе десятки взглядов? Да ни за что на свете. Всё. Он сделал всё, что должен был, и теперь предоставлен одному лишь себе. И будет делать то, что захочет. И плевал он на всех. — Я не поеду, — молодой человек произнес это тихо, хрипло, но от того не менее уверенно. Оля провела ладонью по его плечу, жалея, и он завел руки за спину, прежде чем вновь опереться о дерево и задрать голову к небу, надеясь, что сумеет сдержать чёртовы слёзы. — Это я во всем виноват… — Это не так, — прошептала девушка и тихо всхлипнула. Если бы она могла хоть как-то его успокоить!.. Но весь его вид говорил о том, что никто не в силах ему помочь. — Это так, Оль. Так. Не дождавшись ответа, молодой человек отошёл от Ольги и направился к могиле. За охапками цветов не было видно даже фотографии — ему пришлось откинуть несколько роз и гвоздик, чтобы чёрно-белый снимок в рамке стал заметен. Опустившись на одно колено, Витя положил цветы куда-то в сторону, подальше от снимка. Она ведь не любила розы, и он чувствовал себя предателем, опуская их на холм. Молча смотрел он то на фото, то на табличку с её именем и двумя датами. Умереть в двадцать один от инсульта. Сгореть дотла за какие-то несколько часов. Она умерла на рассвете. Наверное, это здорово — умирать под утро. Легче, чем в другое время. Народ постепенно расходился. Аллу Дмитриевну и Андрея Степановича — серых, постаревших за несколько дней лет на двадцать — буквально увели Саша и Космос. Родители Виктора тоже ушли вслед за Черкасовыми. Через какое-то время он, как и хотел, остался один. Один на один со своим горем и чёрно-белой фотографией в обрамлении цветов. Стоя на коленях перед могилой, он обхватил голову руками и судорожно выдохнул. Ему придётся жить дальше. Жить и помнить обо всём, что случилось с ним. И о том, как любила его та скромная девчонка-староста из десятого «А». И о том, что никогда ему больше не испытать такого же чувства, которое испытывал он к ней. К Лизе Черкасовой. К той, которую отныне так и будет считать своей невестой. Она бы, наверное, была не против…