***
Кагами со злостью накручивает шаги по кампусу университета, чувствуя себя до глубины души оскорбленным и сбитым с толку, потому что его выставили с тренировки, хотя он — ас команды. Ну, просто в голове не укладывается. А всё из-за гребаного Химуро, который каждый раз своим появлением переворачивает жизнь Тайги. В конце концов, Кагами набирает номер Алекс с твердым намерением отчитать её за то, что дала Тацуе его адрес. Плевать, что с того момента прошло уже несколько дней. Кагами хотел выплеснуть злость, сверлящую его изнутри, так что он быстро и очень кстати припомнил грешки Алекс. — Чего тебе? — Алекс ответила на звонок в привычной грубоватой манере, вероятно, из-за того, что Тайга потревожил ее сон. — Какого черта ты дала Тацуе мой адрес? — Он меня достал, — выдохнула Алекс, зевнув, — изо дня в день компостировал мне мозги своей любовью к тебе, так что я решила отправить его по адресу, а не выслушивать всё это в тысячный раз. Сердце Кагами пропустило удар, когда Алекс упомянула о любви, хоть и прозвучало это довольно небрежно. — Спасибо, удружила, — вздохнул он, после короткой паузы. — Ну, извини меня, пожалуйста, — огрызнулась она, теряя самообладание. — Только я никак не возьму в толк, Тайга, чего ты тянешь кота за хвост? Объясни ему доходчиво, что нет у него ни единого шанса, и пусть возвращается в штаты. Покажи ему, что ты счастлив с Куроко. Кагами промолчал, потому что сам себе не мог дать ответа на один простой вопрос. Тецуя или Тацуя? — Ведь счастлив же, да? — серьезно спросила Алекс. Ей не понравилось это затянувшееся молчание в трубке. — Конечно, счастлив, — вяло произнес Кагами, словно отмахнулся, и сам не до конца не верил в свои слова. — Ну, ладно, — по голосу Алекс тоже было понятно, что ответ её совсем не убедил. Кагами завершает вызов, совершенно неудовлетворенный результатом. Он надеялся, что Алекс скажет ему, что всё неправда и всё ложь, что Химуро преследует какие-нибудь низкие цели, просто играется с ним, но Алекс упомянула о любви, и это возымело совершенно обратный эффект на Тайгу. В самом начале он был настроен решительно, но теперь его одолевает еще больше сомнений. В конце концов, Тайга посылает всё к чертям и набирает номер Куроко. — Хей, привет, я уже освободился. Ты скоро? — Нет, еще одна лекция, а после я иду на собрание волонтеров. Кагами вздохнул. — Значит, тебя не ждать? — Не стоит. Ладно, я должен идти. Вдруг Кагами показалось, что Куроко в последнее время слишком часто его игнорирует. То у него какой-то проект, и он задержится. То у него в кафе какая-то вечерняя программа, и он задержится. То теперь этот волонтерский отряд, и он снова, блять, задержится. Такое ощущение, будто Земля перестанет свое вращение, если Куроко не будет чем-то занят и не задержится где-нибудь. Да к черту. Кагами решает для себя и отправляется домой. На тренировку его не пустят. Кагами знает характер тренера, тот сейчас просто из вредности не разрешит Кагами продолжить тренировку. А лекции... да клал он на эти лекции. Кагами идет домой, снедаемый разными мыслями, чувствуя себя как никогда одиноким. Именно сейчас ему нужен кто-то рядом, кто смог бы растворить все сомнения и остаться с ним без лишних слов, кто бы понял его и поддержал. Но только Кагами сам не может ответить для себя на простой вопрос: кого бы он хотел видеть рядом с собой прямо сейчас? Господи, как же бесит это дерьмо. Войдя в квартиру, Кагами швыряет сумку с вещами куда-то в сторону, а сам падает на диван и лежит неподвижно, бог знает сколько времени, потому что не может найти в себе сил пошевелиться. Тайга бездумно пялится в потолок и мучается от дикой головной боли. В какой-то момент ему даже кажется, будто мысли в его голове сталкиваются друг с другом и с грохотом взрываются, оглушая его сильнее и сильнее. В ушах стоит звон, виски пульсируют от боли, и кажется, что если сейчас Тайга пустит себе пулю с лоб, то будет не так больно. Внезапный звонок в дверь грозой гремит в тишине, и Тайга поднимается на локтях, чтобы прислушаться, не показалось ли ему. Трель звонка снова заполняет тихую квартиру, и Тайга из последних сил сползает с дивана и на автопилоте плетется к двери. Он думает, что это вернулся Тецуя, совершенно позабыв о том, что Куроко всегда открывает дверь своим ключом. Тацуя выглядел так, словно не хотел, чтобы кто-то открыл дверь. Он как будто был застигнут врасплох, что странно, ведь когда ты звонишь в дверь, то ожидаешь, что тебе откроют. — Зачем ты пришел? — спросил Кагами, в его голосе не было злости или раздражения, он слишком устал и запутался для этого, да и головная боль никуда не делась. — Резок, как всегда, — пытается съязвить Химуро, но в его голосе сквозит отчаяние? Или это тоска? Надежда? Тайга не уверен. Они стоят по обе стороны порога и молчат. Кагами не понимает что происходит, а Тацуя ждет приглашения. Сегодня он не наскреб достаточно наглости, чтобы вломиться внутрь. — Проститься с тобой ты мне позволишь? — в конце концов выдает Химуро, грустно улыбаясь. — Ведь через пару дней я уеду от тебя навсегда. Сердце Кагами сжалось в болезненный узел и как будто скатилось к ногам, глухо ударившись о пол, оставив на своем месте зияющую пустоту. Кагами едва не задохнулся от этой пустоты. Вдруг он почувствовал себя больным и очень старым. Тайга интуитивно шагнул назад, облокотившись спиной о стену в коридоре. Химуро принял это за приглашение войти и аккуратно шагнул внутрь, прикрыв за собой дверь. Он смотрел на Кагами, сжимая потеющие ладони в кулаки. Всё его напускное спокойствие исчезало, растворялось, оголяя умело замаскированную боль и отчаяние. Ему хотелось отбросить к чертям всё и умолять Кагами снова полюбить его. Тацуя делает еще один шаг, который дается ему тяжело. Он словно идет в огонь. Воздух кажется раскаленным, он обжигает кожу и легкие. Обнажает хрупкие чувства, запрятанные в сердце, которое разрывается прямо сейчас, рассыпается как крылья мотылька от горячего пламени. И Химуро, подобно этому мотыльку, тянется к Тайге, больно опаляя крылья в огне Кагами. Они стоят так близко, что каждый из них может чувствовать дыхание другого на своих губах. Химуро оборачивает свои ледяные от волнения пальцы вокруг запястий Кагами, слегка сжимает их, словно пытаясь таким образом удержать этот хрупкий момент, не позволить Кагами разрушить его. Химуро пришел проститься. Он понимает, что никогда не сможет смириться с выбором Кагами. Никогда не сможет простить себя за ту роковую ошибку. Никогда не сможет отпустить и просто жить дальше. Потому что его жизнь — Кагами. Вот и всё. Но вчера, просидев на кухне Алекс ночь напролет, он уговорил себя принять свое поражение и уйти. Так что он пришел попрощаться. Химуро отрепетировал слова, которые собирался сказать, повторил их несколько раз, стоя на лестничной площадке, и даже несколько раз порывался убежать, ведь, если разговор не состоится, то и между ними всё так и останется незаконченным. Однако отступать уже поздно. Но при виде Тайги, от его запредельной близости, Химуро растерял все слова, позабыл всё, что собирался сказать, и прямо сейчас жаждет лишь одного — поцеловать Кагами. Поцеловать так, как будто он его, как будто их история не закончилась так глупо. Химуро тянется за поцелуем к губам Тайги, как за спасительным вдохом, но Кагами отворачивается, разбивая Химуро на осколки всего одним жестом. — Всего один последний раз, — шепотом умоляет Тацуя и дрожащими пальцами касается лица Тайги, поворачивая его к себе. — Ты довел меня до отчаяния. — Это сделал ты сам, — тихо напомнил Кагами, больно царапнув словами по сердцу Химуро и своему тоже. — Боже, Тайга, хотя бы сейчас, прошу, не говори ничего. И Кагами замолчал. Он весь сдался, бросил попытки отбиться, словно исполняя последнюю волю Тацуи, позволил ему поцеловать себя. Химуро осторожно припал губами к губам Тайги и поцеловал его, издав при этом какой-то болезненный стон. Он прижимался своими губами к губам Кагами крепче и крепче, словно никак не мог утолить жажду. Словно разорвать этот поцелуй для него было равносильно смерти. Тайга почувствовал, как на него нахлынуло отчаяние, столь сильное и неконтролируемое, что от этого у него даже подкосились ноги, и единственное что теперь удерживало Тайгу в реальности — это ощущение губ Химуро на своих губах. Но Химуро отстранился, и Кагами едва устоял на ногах. Ему казалось, будто внутри него что-то треснуло, сломалось, и теперь из-за этого он сам весь разрушится, позорно рассыпется к ногам Химуро. Тацуя лишь молча смотрел на Кагами. Смотрел на него, как на палача и как на спасителя, мысленно умоляя, чтобы Тайга попросил его не уезжать, попросил его остаться. Всего одно слово, всего одно его слово, и Химуро почувствует себя самым счастливым. Но Кагами молчал и смотрел на Химуро стеклянными, ничего не выражающими глазами. На его лице не было ни злости, ни сомнения, ни разочарования. Лицо Тайги не выражало ничего. Химуро ждал, что Кагами закричит на него или ударит, но он молчал, и это было хуже всего. Это означало, что теперь между ними всё действительно кончено. — Прощай, Кагами Тайга, — выдохнул Тацуя и даже нашел в себе силы и мужество на прощальную улыбку. — Надеюсь, ты будешь счастлив. И он отстраняется и всего за секунду оказывается так далеко от Тайги, что Кагами буквально каждой клеточкой своего тела чувствует неприятный, почти болезненный холод, которым мгновенно пропитывается. Кагами не чувствует больше тепла Тацуи, не чувствует его дыхания на своей коже. Химуро уходит, поворачивает ручку двери и медленно оборачивается, чтобы посмотреть на Тайгу еще раз. В его глазах поселилась печаль, такая глубокая и неизмеримая, улыбка слетела с губ, затерялась где-то на полу, как и разбитое вдребезги сердце, оказавшееся ненужным. И в этот момент Кагами чувствует, как что-то внутри него щелкнуло, и вдруг всё прояснилось и стало таким простым и понятным, словно где-то в нём загорелась табличка с подсказкой. Он теперь точно знает, чего он хочет и что для этого он должен сделать. Не дать ему уйти. Не позволить Химуро сделать это снова. Тайга толкает дверь, и та захлопывается прямо перед лицом Химуро. Но едва Тацуя успевает что-то сообразить, как Тайга прижимает его к двери и припадает к губам Химуро с поцелуем. Это поцелуй не похож на предыдущий. От него не веет отчаянием, тоской и неизбежным концом. Этот поцелуй воскрешает, дарует еще одну жизнь, дает надежду и веру, что с этого момента всё будет хорошо. В этом поцелуе чувствуется только уверенность, потому что этот поцелуй не смирение, а осознанный выбор. Кагами оборачивает свои руки вокруг Химуро, сжимает того в тиски и крепко, до боли в ребрах, прижимает к себе. Тацуя молчит, сердце в его груди колотится так громко, что Химуро кажется, взорвись рядом с ним что-то, он не услышит. — Останься, — полушепотом выдыхает Кагами в ключицы Тацуи, и Химуро вдруг почувствовал, как отчаяние отступает, а где-то в груди оживает сердце, делает первый удар и после долгого молчания разносит по сосудам жизнь. Химуро обмяк в руках Тайги и беззвучно зарыдал, уткнувшись в плечо Кагами.***
Куроко возвращался домой совершенно без сил. Ему хотелось принять ванну, выпить любимое какао, завалиться на диван с ноутбуком и смотреть какое-нибудь тупое телешоу до самой ночи. Не хотелось ни с кем разговаривать, не хотелось никого видеть. Даже Кагами. Потому что Куроко почувствовал настроение Тайги, когда говорил с ним по телефону, и поэтому был уверен, что по возвращении домой ему придется объясняться. Тайга давно уже проявлял недовольство по поводу активности Куроко в университете или в кафе, но он не показывал его явно, не ссорился из-за этого с Тецуей, предпочитая держать все свои претензии при себе, так что когда-нибудь должен был наступить день, когда терпение Тайги закончится, и похоже, что этот день наступил сегодня. Куроко медленно повернул ключ и открыл дверь, всем нутром надеясь на то, что Тайга сейчас достаточно зол на него, чтобы не разговаривать с ним. Но вместо этого Куроко застает Кагами на кухне с незнакомым парнем, и не может точно сказать что именно он чувствует в этот момент — замешательство, злость или разочарование от того, что в их доме гость. — Ох, Куроко, — подскакивает Тайга, нервно перебирая руками. — Я думал, ты придешь позже. Впервые Куроко хочет съязвить, но вовремя берет себя в руки. — У нас гости? — спрашивает он, остановившись в дверном проеме. — Эм, да, это мой, эм, друг, — с бегающими глазами тараторит Кагами, продолжая нервно теребить пальцы, и это странно, это злит Куроко еще больше. — Привет, — улыбается гость. — Меня зовут Химуро Тацуя, и я друг детства Тайги, мы с ним росли вместе в Штатах. — Друг? — Куроко вопросительно хмурится, глядя на затихшего Кагами. — Странно, что Кагами-кун ничего мне о тебе не говорил. — И в самом деле, странно, — подхватывает Химуро, раздражающе улыбаясь. — Но мы можем это легко исправить прямо сейчас, — предлагает Тацуя. — Например, для начала ты можешь сказать мне как тебя зовут. — Куроко Тецуя. — Тецуя? — с восторгом восклицает Химуро, хитро взглянув на Тайгу. — Да мы с тобой практически тезки, — смеется он, хлопнув Тецую по плечу, и Куроко потребовалось приложить огромные усилия, чтобы улыбнуться в ответ в попытках быть вежливым. — Предлагаю отметить наше знакомство и встречу старых друзей с чем-нибудь покрепче чая, — говорит Химуро. — Мы с Тайгой по-быстрому сходим в магазин, а потом мы все вместе продолжим общение, да? — Кагами лишь слабо кивнул, словно они с Тацуей ходят по тонкому льду. — Вот и отлично. И прежде чем Куроко успел понять хоть что-то или возразить, Химуро уволок несопротивляющегося Тайгу в сторону выхода, оставив Куроко одного в квартире. — Возьми себя в руки, черт побери, — шипит Химуро, когда они с Кагами едут в лифте. — Или ты хочешь рассказать Куроко о нас сейчас? — Нет! — мгновенно выпалил Кагами, на что Химуро лишь грустно усмехнулся. — Я не могу так с ним поступить, я ему обещал. — Тогда зачем ты попросил меня остаться? — серьезно спросил Химуро, глядя на Тайгу холодным взглядом. — Я сам еще не понял, — соврал Кагами. — Просто потрясающе, — закатил глаза Химуро, отвернувшись. До магазина они идут в тишине. Химуро чувствует себя преданным, но отчаянно цепляется за слова Тайги и его просьбу остаться. А Кагами чувствует себя мудаком. В магазине они перебрасываются скупыми фразами, и обратно идут молча. — Сейчас мы войдем в твою с ним квартиру, — внезапно начал Химуро, глядя прямо перед собой. — И кем ты хочешь, чтобы я был? — Тацуя, — выдыхает Кагами, захлебнувшись в горечи голоса Химуро. Двери лифта со скрипом разъезжаются, и начинается представление. Химуро один вывозит весь вечер, и неудивительно, что через два часа он уходит, сославшись на усталость. Напряжение, витавшее за столом, можно было резать ножом. Куроко, наконец, уходит в душ, о котором мечтал, а Кагами убирает со стола и чувствует себя крайне паршиво, обманывая Тецую, а еще он не может отделаться от ощущения, что Куроко всё понял и в представление, которое старательно они с Химуро разыгрывали не поверил. — Почему ты не рассказывал мне о Химуро? — спрашивает Куроко, когда они с Кагами лежат в кровати спинами друг к другу. — Мы с ним поругались и не общались долгое время. — Ясно. Этот день был очень тяжелым и бесконечно долгим.***
Вроде бы Аомине знает Сацуки почти всю свою жизнь, но все никак не может привыкнуть к тому, что подруга вечно опаздывает. И опаздывает намного. За время их дружбы Аомине мог бы понять, что вовсе необязательно приходить на встречу вовремя, ведь он точно знает, что Сацуки еще даже не вышла из дома. Но все равно каждый раз Дайки приходит в назначенное место вовремя, потому что не может позволить себе опоздать на встречу с Сацуки. Он коротает время за чашкой кофе и листает меню с настройками в телефоне, потому что несчастный смартфон надоедает своими ежедневными уведомлениями о заполненной памяти. Дайки делает глоток, пока телефон удаляет выбранные элементы, терпеливо ждет, пока система обновит данные и покажет что еще можно удалить, чтобы освободить память. И казалось бы, что Аомине вообще не скачивает лишние приложения, да и фото с видео у него не так много, но почему-то эта чертова память вечно забита. Телефон заканчивает с обновлениями и открывает папку с угрюмым названием «Старые файлы» и настоятельно рекомендует удалить их. Аомине нажимает на папку, и в следующем меню всплывает несколько иконок: «Приложения», «Медиафайлы из сообщений» и «Галерея». Дайки выбирает последнее, потому что думает, что там нет ничего важного. Он ставит галочку на «Выбрать всё» и уже хочет нажать на кнопку удаления, как перед ним всплывает предупреждающее окошко с советом «Проверьте данные перед удалением. После удаления данные восстановить будет невозможно». Дайки пожимает плечами, делает очередной глоток кофе и нажимает на «Просмотреть». Он пролистывает ленту с файлами галереи, бегло просматривая иконки с фотографиями, пока бегунок на боковой панели не опускается к самому низу, и Дайки замечает единственную совместную фотографию с Куроко в его телефоне. Это был восемнадцатый день рождения Тецу. Момои испекла праздничный торт. Наверное, единственный съедобный торт в ее практике. Кисе купил много-много воздушных шаров, которые не сочетались с безумным настроением праздника и крепким алкоголем. В тот день все были безумны и с каждым поздравлением посвящали Куроко во взрослую жизнь совершеннолетнего человека. Но ключевым моментом в празднике стали не добрые слова друзей, не подарки, а почти конец вечера, когда гости оставили именинника в покое и просто веселились. В тот день рождения Дайки ничего не подарил Куроко, но в конце вечера, когда Тецу стоял один и со стороны наблюдал за всеми, счастливо улыбаясь, Аомине подошел к нему незаметно и, схватив Тецу пальцами за подбородок, повернул его лицом к себе и поцеловал. И они так сильно было поглощены друг другом в тот момент, что не заметили, как к ним подобралась Момои и сделала несколько снимков на телефон Дайки. Аомине после удалил все, кроме той, на которой он, наконец, заметил подругу и вытянул руку, чтобы прикрыть объектив. В кадр попала часть его ладони, ехидная улыбка, нахальный взгляд и Куроко, полностью утонувший в поцелуе с ним. Его закрытые глаза, чуть заалевшие щеки и пальцы, сжимающие воротник рубашки Аомине. Куроко тогда еще о многом мечтал, на многое надеялся и бурно реагировал на каждое проявление нежности со стороны Аомине. Столько воды утекло с тех пор, столько изменилось. Они оба стали другими. Куроко со временем закалил себя в отношениях с Дайки и научился контролировать свои эмоции и не выплескивать на Аомине переполняющий его трепет в моменты их неожиданной нежности. Аомине снял галочку с этой фотографии и нажал на удаление. Следующий глоток кофе показлся невообразимо горьким, и Дайки отодвинул от себя чашку, убрал телефон в карман и уставился в окно, ожидая, когда придет Сацуки и принесет с собой сладкий аромат духов и спокойствие. Но в этот раз Сацуки вместо привычного тепла принесла с собой колючий холод. Она пришла без улыбки, с грустным выражением лица и печалью в глазах. Случилось что-то плохое. Момои взяла руки Дайки в свои и крепко сжала их. — Сегодня мне позвонила мама, — начала Сацуки, глядя прямо в глаза Дайки. Аомине нахмурился, совершенно не понимая, что такого необычного в том, что мать позвонила своей дочери. Любая нормальная мать звонит своему ребенку. Это нормально, но вот только причем тут Дайки. — Мама сказала, что ей позвонила твоя мама, — продолжала Сацуки. И опять же в этом тоже не было ничего удивительного, ведь их матери дружат уже много лет. Именно потому, что их родители дружат, они с Сацуки и росли вместе. — Твоя мама позвонила, чтобы сказать, что... — она замялась, сделала глубокий вдох, словно слова застряли у нее где-то в горле и мешают дышать, делают больно. — Она позвонила, чтобы сказать, что твой отец... Дайки, твой отец, он... — Сацуки снова замолчала и прикрыла глаза, от чего Аомине уже начал терять терпение. — Он умер, Дайки. Мне очень жаль. Я подумала, что ты должен знать. Повисла тишина. Оглушающая. Тикающие часы на запястье Дайки сейчас казались такими громкими, словно это не часовая стрелка отсчитывала секунды, а отбивал ритм метроном. Сацуки практически не дышала, она не знала, как отреагирует Дайки на смерть отца. — Передай им, что на похороны я не поеду, — произнес Аомине и, смахнув ладони Сацуки со своих потянулся к чашке с кофе и сделал глоток, поморщившись — холодный кофе еще больше горчил на языке. — Мы с ним десять лет назад похоронили друг друга. Если честно, Момои пришла не только за тем, чтобы сказать Дайки о смерти его отца, но и о том, чтобы какими-нибудь правдами и неправдами убедить Дайки не ехать на похороны. Потому что ее мама сказала, что ни сестра Аомине, ни его мать не желают видеть Дайки на похоронах. — Дайки, мне так жаль, — она снова потянулась, чтобы взять его за руки, но Аомине отдернул свои руки. — Сацуки, завязывай с этим дерьмом, — сморщился Аомине раздраженно. — Мне похуй, ясно? И не надо делать такое страдальческое лицо. — Он опрокинул в себя проклятый кофе, чтобы горечь была только на языке, и, с глухим стуком поставив чашку на стол, поднялся из-за стола. — Всё, я ушел. Момои смотрела через окно, как Аомине садится в машину, как он старательно изображает равнодушие, выезжая с парковки у кафе. Ему больно. Когда-то давно, будучи пьяным в хлам, он говорил Сацуки, как сильно ему порой не хватает семьи, отца. Он потерял их в один день. Они разошлись громко и упреками, грубыми выражениями ненависти, словами унижения и угрозами расправы. Его последний разговор с отцом был пропитан ядом, а Дайки, как и любой ребенок, хотел, чтобы родители его признали, но вместо этого у него было их разочарование и взаимная ненависть. — Кисе, нужна твоя помощь, — упавшим голосом говорила она в трубку, глядя на пустую чашку из-под кофе. — Ты сейчас нужен Дайки. Пожалуйста, побудь с ним. Дайки притормозил на светофоре и только сейчас позволил себе снять маску показушного равнодушия. Конечно, ему не было похуй. Всю его сознательную жизнь его душила несправедливость отношения к нему его семьи. Они предали его, когда отреклись от него. Дайки носил в себе эту боль десять лет. И где-то в глубине души, в самом темном и уголке он спрятал позорную надежду на то, что придет день, и его родители захотят извиниться, вернуть сына. А теперь его отец умер. Дайки чувствовал сейчас распирающую боль за грудиной, такую острую, словно участок его души, где теплилась эта глупая надежда, умирал, источая сильный яд, который попадал вены и циркулировал по всему организму, отравляя Дайки, убивая и его тоже. Дайки ошибочно полагал, что не будет чувствовать ничего при упоминании его семьи. Он никого из них не видел уже десять лет. Ни отца, ни мать, ни сестру. Но слова Момои обожгли и потрясли его. Но больше внезапностью, чем вложенным в них известием. Словно призраки прошлого нагнали его и сжали горло, снова лишая возможности дышать, как тогда, десять лет назад. Когда Дайки нашел в себе смелость признаться семье о своей ориентации. Когда он еще был достаточно наивным, чтобы поверить в них и попытаться найти у них поддержку. Но вместо понимания он получил болезненный укол прямо в сердце, и не какой-нибудь иголкой, а раскаленным копьем. Дайки до сих пор помнит ту ярость, которой горели глаза отца, до сих пор помнит привкус противной желчи на языке, когда отец кричал на него, проклинал его. И до сих пор помнит, как в нем что-то треснуло и сердце со звоном осыпалось в груди от сухого «У меня больше нет сына» из уст матери. Тот Дайки умер еще тогда, в день признания, и на смену ему пришел закаленный и не такой наивный человек. И хотелось бы верить, что этот человек сильнее того Дайки. Но разве может быть сильным человек, состоящий из осколков стекла? Из прострации Аомине вывел нетерпеливый сигнал позади стоящего автомобиля. На светофоре уже горел зеленый свет. В ушах Дайки звенело. Он чувствовал себя паршиво, хотелось вскрыть заживо грудную клетку и лезвием соскоблить со стенок любые воспоминания о семье, о той боли, которая сидит в нем и поедает его изо дня в день. Почему нельзя, как с телефоном, выбрать ненужные файлы и удалить? Почему это должно сидеть в тебе и ломать изнутри ребра? Почему в его жизни всё и всегда идет по пизде? Это проклятие или что?***
Кисе приехал к Аомине через час после звонка Момои. Он бы приехал раньше, но гребаное такси задержалось где-то там по непонятным причинам. Кисе пришлось десять минут настойчиво ломиться в дверь Аомине, чтобы тот, наконец, открыл. Кисе был готов ко всему. К тому, что он застанет Аомине с парнем-проституткой, отсасывающим ему посреди гостиной, пока сам Аомине будет потягивать алкоголь прямо из бутылки. Он готов был к тому, что Дайки взбесится из-за его появления и захлопнет дверь перед ним, так что Кисе был готов даже сражаться за право войти внутрь. Но ничего из этого не было. Аомине выглядел как обычно и вел себя вполне адекватно. Ну, настолько адекватно, насколько может вести себя Дайки. Открыл дверь, немым жестом позволил войти, предложил виски. Кисе растерялся. Он был не готов к такому повороту событий, и плана на этот случай у него не было, так что он стоял как истукан у порога. — Ты приходишь или уходишь? — вопросительно развел руками Аомине. Кисе чувствовал себя застигнутым врасплох, что звучало крайне нелогично, ведь это именно он пришел без предупреждения. — Мне позвонила Сацуки, — начал Рёта, решив не юлить, а сразу обозначить почему он здесь. Дайки кивнул. Не бросил в него стакан, не вспылил, не съязвил. Просто кивнул. — Выходит, ты не просто так в гости заглянул, а пришел проверить меня. — Поддержать, — поправил Кисе. — Если тебе это нужно. Аомине усмехнулся. — Бурбон? — предложил Дайки, уклонившись от ответа, но и этого было достаточно, чтобы Кисе понял, что Аомине сейчас не хочет быть один. Они пьют до глубокой ночи, выкуривают все сигареты в доме Аомине, пару раз порываются идти в клуб, но потом шлют к черту весь остальной мир, сидят на кухне в четыре часа утра и едят сомнительную еду, которую нашли в холодильнике, и упорно игнорируют основную проблему. Хотя порой Аомине кажется, будто он кожей чувствует отцовский взгляд на спине. Словно призрак отца глумится, глядя на Дайки, и наверняка наслаждается, наблюдая за тем, как сын топит себя в алкоголе из-за его сметри. Аомине кажется, будто он проиграл. Самую важную битву в жизни проиграл. Не смог доказать отцу, что он лучше, чем тот думал о нем, что он многого добился и кое-что из себя представляет, у него есть друзья, которые принимают его таким, какой он есть, со всеми его недостатками. Аомине иногда представлял, как они с отцом случайно пересекаются где-нибудь, и тогда он сказал бы отцу всё, что сидело в нем все эти годы, гложило его, грызло изнутри, ломало. Позавтракав в четыре утра, они решают, что нужно перейти в более устойчивое положение, и, прихватив с собой бутылку виски, ложатся прямо на ковер в гостиной, опрокинув при этом журнальный столик, который сейчас был совершенно некстати. Они на пару раскуривают последнюю оставшуюся у них сигарету, которую Кисе еще несколько часов назад заложил за ухо и благополучно о ней забыл, запивают дым алкоголем, и каким-то странным образом могут связно говорить, учитывая сколько спирта циркулирует по их венам. Аомине лежит, раскинув руки, и смотрит в потолок, который крутится без остановки. Кисе о чем-то болтает, но Дайки слышит только свои мысли, особенно громкие в этот момент, прокручивает в голове все негативные моменты своей жизни, которые случились с ним только из-за того, что он — гей. Хотел, как лучше, признался, а в итоге всё полетело к черту. Гребаная ирония. И от этого так паршиво становится на душе, как будто эта боль уже не пережита и не выстрадана. — Думал, мне будет похуй, — гремит Дайки, глядя в потолок. — Должно же быть похуй, разве нет? Из сознания Кисе выветривается хмель, и он ясно понимает, что Дайки плохо. Ему на самом деле плохо. Какими бы ни были отношения у него с отцом, он все-таки был сыном своего отца, который верил, надеялся и ждал, что когда-нибудь всё наладится или хотя бы просто станет лучше. — Тебе больно, и это нормально. Он всё-таки был твоим отцом. Аомине молчал. А Кисе думал, что лучше бы Аомине набросился на него сразу же, как он признался, что Сацуки все рассказала, выплеснул всю свою злость и обиду на него. Кисе бы выдержал. Кисе поднялся и сел. Аомине лежал неподвижно с закрытыми глазами и казался сейчас таким уязвимым и слабым. Хотелось защитить его, забрать хотя бы часть его боли. — Всё будет хорошо, слышишь? Дайки фыркнул. — Ага, конечно, — ворочает языком Аомине, сочась сарказмом и неверием. — Вот всегда ты так, Аомине-чи, — ворчит Кисе. — Никогда не веришь в лучшее. Вот почему ты такой? — Потому что верил, — тускло отвечает Аомине. — Несколько лет верил, что всё наладится, — тихо говорит Дайки, а внутри его распирает от того, как сильно хочется выть теперь от безысходности ситуации. Отец должен был увидеть, каким человеком стал Дайки, и признать, что ошибался на его счет, и, может, даже извиниться. Вот тогда, когда бы отец признал это, Дайки бы поверил, что всё может наладиться. А теперь что? Ничего не будет хорошо. — Эй, — мягко зовет Кисе, Аомине неохотно открывает глаза и смотрит на Кисе глазами загнанного в угол зверя, и Рёта крошится изнутри, просто от взгляда Аомине, а что же тогда чувствует сам Дайки, и в этот момент Кисе понимает, что никакие обещания о светлом будущем не возымеют никакого эффекта. Вообще никакие слова сейчас не помогут. Может быть, позже, но не сегодня и не сейчас. Так что Кисе просто наклоняется к лицу Аомине и невесомо касается поцелуем губ Дайки. В былые времена Дайки сам так делал. Не говорил ничего, вместо этого притягивал Кисе к себе и целовал — удивительно, но это всегда помогало Рёте. Так что Кисе надеялся, что и Аомине это поможет. Аомине грустно улыбается уголками губ и закрывает глаза — алкоголь гасит сознание, и Дайки больше не может сопротивляться. — Спасибо, что пришел, — хрипло выдыхает он едва слышно, прежде чем провалиться в пустой сон. Кисе в свою очередь засыпает с твердой уверенностью, что скоро все будет хорошо. Должно быть. Потому что не может же Аомине постоянно хлебать это дерьмо. Поэтому всё наладится. Должно!