Динго и Пёс

Идиот! И я, и он! Но у него хотя бы есть оправдание: он просто псих-одиночка.

Шпиону снился странный сон. Ну, точнее, ему очень бы хотелось, чтобы все это было сном: по крайней мере можно было бы объяснить происходящее. Можно было бы объяснить поведение… Динго. Шпион сам не знал, почему это происходит. Почему он позволяет Снайперу дотрагиваться до себя, почему позволяет стаскивать рубашку, стягивать штаны, приподнимать маску, не снимая ее, почему… почему сам стрелок это делает, не собираясь останавливаться… и почему французу очень, очень не хочется, чтобы он останавливался. — Твои волосы жесткие, Динго… Он не ответил: поражен был тем, что Шпион внезапно запустил пальцы в снайперские волосы, ероша их. Видимо, принял это за сигнал, потому что нагнулся ближе. Глаза, не спрятанные за стеклами авиаторов… что-то новое, что-то странное, что-то, заставляющее то, что внутри, подниматься теплой волной вверх и распространяться по всему телу. Шершавые пальцы, пахнущие табаком, бродящие по всему телу, после чего кожа покрывается мурашками, теплые, теплые. И губы, сухие, обветренные, тоже чуть шершавые, касающиеся кожи спустя полсекунды после пальцев. Ощущения — вплоть до судорожных вздохов, вплоть до закусывания губы, вплоть до поддавания навстречу, чтобы еще раз, еще раз почувствовать все это. — N'arrête pas… Потом поцелуй, больше похожий на укус. Еще один, еще, в шею, в ключицу, еще раз в шею — не важно, потому что пальцы Снайпера спустились ниже, и, mon Dieu, почему Шпион так остро на это реагирует, запрокидывая голову и дрожа всем телом?! — Боже… насколько же ты пьян… В кои-то веки плевать. Еще один укус. Больнее — чтобы отрезвить? Шпион цепляется пальцами за чужие плечи, царапает их и старается не стонать, потому что укусы — больно, но все остальное — слишком сильные ощущения. Хочется большего. Большего, но Снайпер медлит. Медлит и продолжает пытать. — N'arrête… — язык заплетается. — S'il vous plaît… Не так, прошу тебя… Он объясняет. Объясняет, пока может объяснять, потому что дальше становится тяжело. Полюса меняются: теперь укусы, поцелуи и прикосновения не болезненные, теперь они — центр délice. А потом контраст теряется, потом теряется вообще все: остро отточенный слух, зрение, слова — остаются только ощущения. La petite mort. — Черт бы тебя побрал… На плечах Снайпера несколько красных полос. По четыре на каждом, если быть точным. Но Шпион не считает, Шпион пытается поймать мысль, которая вертится в голове. Приходит одна — «Ты пожалеешь об этом» — но ее сминают, словно бумагу, и отправляют далеко и надолго. — Динго, — пока на английском, — mon Dingo, — опять заплетается язык и тяжело думать, — je veux plus… Он, как ни странно, понимает. А Шпион начинает понимать, что это не сон: распахивает глаза, приоткрывает рот в беззвучном крике, выгибается и вновь царапает плечи Снайпера — потому что во сне не может быть так адски больно и в то же время так невыносимо приятно. — Ты возненавидишь меня за это, — стрелок наклоняется, тяжело дышит, — за все, что здесь было. Не так ли? Естественно. Но не сейчас. Сейчас Шпион поскуливает, пытаясь быть ближе, потому что и этого ему пока мало, пытается выровнять дыхание — не удается, пытается, в конце-то концов, расцепить онемевшие пальцы и уронить руки. В фургоне невыносимо душно, мокрое тело липнет к… где они там находятся — не так важно… к телу же липнет неснятая маска, а в глазах плещется желание. Желание. Что у Шпиона, что у Снайпера. И последний все же сдается, начиная двигаться: сначала медленно, привыкая, потом быстрее, потом снова медленно, теперь уже дразня, заставляя метаться, заставляя выгибаться, заставляя вновь царапать, на этот раз уже чужую спину, а не плечи… заставляя просить, даже умолять: — Je vous prie… Encore… Je… — Шпион получает то, что хочет, стонет уже в голос, не стесняясь и окончательно теряя связь с реальностью. — Touchez moi, — вновь исполненное желание. Вновь маленькая смерть, от которой не спасает даже Респаун. На этот раз — умерли оба. Секунда. Две. Десять. Пятнадцать. Тридцать. Тяжёлое дыхание становится легче. — Завтра не смей даже заикаться о том, что тебе не понравилось. Шпион молчит, приводит в порядок дыхание, закрывает глаза. — Иди проспись, — сильные руки приподнимают, и француз обмякает, расслабляется, отцепляется от снайперской спины — донельзя исцарапанной — и позволяет себе заснуть. Чтобы сейчас, утром, очнуться в чужой кровати и понять, что это все же был не сон. Снайпер выжидал, сидя у стола и куря одну сигарету за другой. Вот он услышал шорох, вот тихий стон и свистящее «Merde…», сказанное явно не от большой любви к похмелью. Вот еще один шорох, еще что-то на французском. Судорожный вздох. Пять. Четыре. Три. Два. Один… — QU'EST-CE QUE JE FAIS DANS TON LIT, FILS DE PUTE?! Оказывается, французский язык тоже мог звучать довольно грубо. Особенно, если говорили так громко и с интонацией, явно подразумевающей непечатное ругательство и вопрос «Что я, …, вообще тут делаю?!». — Доброе утро. Вновь ругань, на этот раз тише. Снайпер позволил себе встать и прислониться к стойке с раковиной; скрестив руки, принялся смотреть на Шпиона. Тот явно разрывался между желанием кого-нибудь убить и безумной жаждой и дичайшей головной и не только болью. — Если тебе интересно, что ты вчера учудил… — Захлопни пасть, Динго, — приказал француз, потирая виски. — Я, à mon grand regret, прекрасно помню все, что было, — он попытался приподняться и сесть, но со стоном опустился обратно. — Mon Dieu, как я мог так опуститься?.. Où j'ai péché?.. За что мне все это?.. Он попытался было слезть. Свесился вниз до половины тела, понял, что высоко. Забрался обратно. — Ты специально оставил меня здесь, чтобы я не смог спуститься? — Нет. — Сними меня и принеси выпить. — Пошел к черту. Шпион вновь разразился витиеватым ругательством. Снайпер с каким-то сожалением отметил, что трикстер смотрится намного приятнее, когда он вдрызг пьян. Если, конечно, убрать желание соблазнить все, что движется и не движется. Француз, тем временем, попытался спуститься еще раз, на этот раз с большим успехом; просто сполз и грохнулся вниз, каким-то чудом себе ничего не сломав. Собрался подняться, опираясь на шкаф, но ничего не получилось. Стрелок нахмурился и протянул руку помощи, которую бесцеремонно откинули в сторону. — Не прикасайся ко мне, вонючий Динго! — Надо же, — австралиец приподнял бровь, — не так давно ты говорил совсем другое. «Ты же тоже из моей команды, — довольно похоже передразнил плачущего Шпиона, — почему ты ненавидишь меня?»… А минут через пятнадцать — что-то на своем лягушачьем, но, судя по выражению твоего лица, в переводе это не нуждалось… — Tais-toi, — процедил француз сквозь зубы, — просто заткнись, ПРОСТО ЗАТКНИСЬ, ТЫ НЕ ВИДИШЬ, МНЕ И БЕЗ ТЕБЯ ПЛОХО?! — внезапно выкрикнул, заставив Снайпера, вроде невозмутимого и спокойного, вздрогнуть. И замолчал, тяжело дыша и кутаясь в одеяло, утащенное с кровати вместе с самим собой. — Дай мне закурить. — Я же сказ… — Пожалуйста. Сигаретой Шпион затянулся так, что она почти сразу истлела наполовину. Выпустил дым, причудливым узором поднявшийся к потолку фургона. Снайпер тоже закурил, не сказав ни слова. На улице было часов около семи или восьми вечера; большая часть команды собиралась ужинать, а кто-то — и вовсе ложиться спать. Вскоре снаружи послышался дико громкий звук хлопающих крыльев: Медик выпустил полетать и проветриться своих голубей. Где-то далеко пели другие птицы. Солнце падало за горизонт. «Я же говорил, что это дерьмовый день», — подумал Снайпер и, надвинув шляпу на глаза, откинулся назад, упираясь в стену фургона. — То, что я говорил… — Ты был пьян. — Oui. Верно. И я думаю, мое состояние — достаточная плата за то, что произошло на том Респауне. Шляпа приподнялась: Снайпер наблюдал, как Шпион, уже поднявшись, — хоть и с трудом — собирал свою одежду, раскиданную по полу. — То есть, ты дотащился со мной до фургона, порыдал на моем плече, позволил себя трахнуть прямо на обеденном столе — и теперь говоришь, что это плата за твою жизнь? — Я неверно выразился, — он пытался застегнуть рубашку. — Ты пытался показать свое превосходство надо мной с того самого момента, как притащил сюда. Я думаю, сегодня я пал достаточно низко, чтобы ты в полной мере наслаждался этим. Ne pas me mépriser plus. — Выражайся по-английски, — Снайпер опять надвинул шляпу на глаза. — Пошел к черту, — внезапно сказал пересмешник голосом стрелка. — Я ничего тебе не должен и ничем тебе не обязан. Заруби себе это на носу, Динго. И не смей больше вытаскивать меня из моих же проблем; ты сидел в своем углу со своими банками до моего появления — продолжай сидеть и дальше. J'ai tout dit. — Знаешь что, — стрелок вновь приподнял шляпу; глаза за авиаторами угрожающе блеснули, — а ведь ты в чем-то прав: я не обязан расхлебывать кашу, которую ты заварил, пёс. Не обязан — но я вытащил тебя с того Респауна живым и здоровым и притащил в BLU; я развлекал команду, когда ты перекинул на меня свой разговор с придурком Скаутом и свалил; я забрал тебя из комнаты Демо раньше, чем он решил напоить тебя той же смесью, которую он запихивает в свои бомбы. Почему-то именно я оказываюсь поблизости, когда тебе страсть как хочется куда-нибудь вляпаться. — Вот и не оказывайся больше, — огрызнулся Шпион. — Пройди мимо, можешь остановиться и посмеяться. Синие слишком любят меня, чтобы дать в обиду, а тебя вряд ли заметят, разве что ты совершишь что-то из ряда вон выходящее. Расскажешь еще одну сказку, например, — он рыкнул, будто бы смеясь. Снайпер оскалился; рука сама потянулась к ППМ, лежащему на полочке над окном. — Проваливай. Вон из моего фургона. Иди ищи себе неприятности где-нибудь в другом месте. — Avec joie, — фыркнул француз, щелкая по часам и уходя в невидимость. Спустя какое-то время дверь фургона хлопнула так, что стекло в окне звякнуло, а маленькое зеркальце, висящее на двери, упало и разбилось. Снайпер поднялся, поднял с пола одеяло и, вновь зажав в зубах сигарету, забрался на кровать. «У тебя нет инстинкта самосохранения. Ты абсолютно домашний, пёс. Ты умеешь решать только те проблемы, которые создал сам и для кого-то другого. Постоянно влипаешь во всякое дерьмо — не замечал? — просто рядом всегда найдется тот, кто, против своей воли и без всякого желания, но поможет тебе выбраться. А если же таковых нет, то ты просто скакнешь вверх, может быть, оставшись без оружия или долбанной вонючей сигаретки, зато оставив кого-нибудь другого разгребать, черт возьми, то, что лень разгребать тебе самому. Рано или поздно это прекратится. Кто-нибудь из BLU или RED догадается, кто ты на самом деле. Догадается и закончит то, что не смог закончить я. А до той поры, мне, к большому сожалению, придется присматривать за тобой. Потому что я, в отличие от тебя, хочу остаться при своих очках, шляпе и винтовке, и при этом без вороха чужих проблем». Вечером, когда потемнело, стало холодно и заморосил мелкий дождь. Впрочем, на самих базах было тепло: у RED вовсю полыхали камины, а у BLU работала система отопления. Команды расходились на боковую, позевывая и желая друг другу спокойной ночи. Вскоре огни окон погасли, и на всей территории стало темно и тихо. И вот тогда кто-то решил прогуляться. Куртка не спасала от дождя, а шляпа — от холода, поэтому он шел быстро, стараясь ни на что не отвлекаться. Где-то рядом сверкнула молния. Замереть, закрыть глаза и — как в детстве — отсчитать секунды до того момента, как грохнет гром. Одиннадцать. Завтрашний день встретит команды грозой. Двери Респауна открылись, включился свет; однако, не найдя, кого ему освещать, выключился снова. Через пять минут — то же самое, а потом одинокая фигурка, поправив шляпу, отправилась в сторону базы BLU. Молния вновь сверкнула, гром вновь загремел, но на этот раз тише. Гроза уходила пугать других людей. Тем лучше. Меньше грязи — меньше проблем. Лампа Синего Респауна также приветственно мигнула, но два метких выстрела быстро оборвали ее радость. Разбитое стекло заскрипело под подошвами ботинок; их обладатель шикнул сам на себя, чтобы не производить столько шума, и, подобрав осколки, выбросил их на улицу. На этот раз времени потребовалось больше, намного больше, поэтому когда он вышел, было совсем темно, а дождь усилился. Капли пробирались под куртку, поэтому ночной гуляка запахнулся посильнее и зашагал обратно. На полпути остановился и вгляделся. Оба Респауна выглядели как обычно. Тогда он позволил себе усмехнуться и пойти дальше. Дошел до своей комнаты, закрыл дверь и, устало прислонившись к ней, закурил. Позволил себе хрипло рассмеяться. — Прекрасно.