Чем тяжелее становилась жизнь в деревне, бывшей когда-то оплотом покоя и миролюбия, тем изощреннее и причудливее делались способы выживания, создаваемые ее обитателями. Одни, впавшие в забытье от тревог, переставали доверять тем, кого раньше считали своими друзьями и близкими, полагаясь исключительно на собственные силы и хитрость, другие же наоборот, стремились держаться вместе, чувствовать опору в ближнем своем, и, всегда готовые подставить собрату плечо, старались предвидеть самые худшие концовки этой истории, надеясь, тем не менее, на благую волю своих божественных покровителей. Но что бы ни делали люди, в какие бы крайности ни впадали, на какие бы жертвы ни шли - болезни и несчастные случаи косили человеческие жизни с пугающим постоянством, не оставляя шансов даже самым предприимчивым.
Однако же в любой, даже самой тяжелой ситуации, преимущество всегда предпочитает сторону тех, кто не плачет над собственной распахнутой могилой, а живет жизнь так, словно никакие беды не в силах его смутить. Поселившийся в деревне целых пять лет назад Флинт отнюдь не впадал в уныние, день за днем оставаясь столь же непоколебимым, как и ранее, и, если не довольным жизнью, то, по крайней мере, не огорчившимся в ней. Стол в его отнюдь не скромном доме трещал и ломился от богатых яств, одежда изобиловала дорогими шелками и украшениями, а люди все чаще и чаще с завистью глядели в его окна. Вор был щедр на подарки своим друзьям, но неизменно хитер: он с охотой делился провизией, то и дело осыпал неминуемо оказывающихся в его объятиях молодых девушек дорогими камнями и самоцветами, а слушателям, полюбившим его истории за непредсказуемость и изысканную речь рассказчика, дарил все новые и новые сюрпризы: детям доставались сладкие яблоки, матерям — расшитые салфетки. Каждая уважающая себя женщина в почтенных летах мечтала выдать свою дочь за городского рассказчика, вечно удачливого и сытого. «Ну и что, что вор, — качали они головами, отвечая на укоризненные взгляды недоверчивых друзей, — семью прокормить сможет, а за кражей его ведь ни разу не поймали. Еще доказать надо, что он это все украл».
Дни тянулись медленно, давая людям в полной мере вкусить все испытания, выпавшие на их долю. Солнце на небе скрывалось за облаками уже третью неделю, и ранняя весна, и без того еще довольно холодная, стала похожа на внеочередную зябкую и сырую зиму. Дети, вырвавшиеся из-под неустанной опеки наседок-матерей на короткую прогулку, толпились возле кузни, жар от которой оплавлял хрустящий наст на зернистом колючем весеннем снегу и создавал хоть какое-то ощущение уюта и надежды на скорые солнечные времена. Ганс, раздувая жар огня кузнечными мехами и, не взирая на темные мешки под глазами от ночи, проведенной за работой, краем глаза то и дело поглядывал на собравшуюся вокруг него любопытную ребятню. Не первый раз он, замечая на себе взгляды больших, ясных глаз, рассуждал, сколько их несчастные матери смогут продержаться, кормя вкусной и сытной едой своих многочисленных отпрысков. В деревнях в редкой семье живет всего один ребенок, чаще — трое или четверо, а до ближайшего урожая хлеба еще слишком далеко, да и вряд ли кто-либо взялся бы утверждать, что долгожданного зерна хватит на всю следующую зиму.
Работы было еще много, но дрожащие от усталости и душного воздуха, давящего на сознание, руки не слушались, а пот холодными ручьями стекал по лицу и спине. Мужчина кликнул своего заспанного подмастерье, показавшегося откуда-то из-за покосившейся кузнечной стены, и, дав ему все указания и легкий напутственный подзатыльник, накинул плащ и быстро зашагал по скрипящим остаткам грязного снега к центральной улице.
По моему скромному мнению, дорогой мой слушатель, торговля — одна из тех отраслей жизни, которая будет процветать вечно. Даже в голодные годы, в отчаянные дни все же находятся те, кто готов тратить деньги на сущую ерунду. Жизнь на центральной улице, гордо прозванной за долгие годы «Рыночная площадь», била ключом, и даже самые грустные лица на миг озаряла улыбка надежды — ведь если счастье все еще живет здесь, то, может быть, оно скоро переметнется во все людские сердца, живущие окрест?
Тут и там мельтешила неусидчивая детвора, бегая от дома к дому, устраивая сражения на самодельных деревянных мечах, наигрывая простенькие мелодии с помощью незамысловатых дудочек и громко смеясь собственным выходкам. Женщины что-то горячо обсуждали с торговцами, стоя возле больших мешков с крупами, которые теперь были едва ли не на вес золота, но самая пестрая и увлеченная толпа всегда теснилась возле старого каменного дома. Год назад в этом прочном и, казалось бы, нерушимом строении случился страшный пожар, унесший жизни трех маленьких детей и их отца. Овдовевшая женщина, так и не приходя в себя от горя утраты, в слезах просила не продавать этот дом никому, покуда она жива, со страхом в глазах твердя, что дом окутало проклятие и любой грешник, шагнувший в него, незамедлительно умрет страшной смертью.
Впрочем, эта байка себя не оправдала. Дети, подстрекаемые любопытством и жаждой приключений, уже через месяц без страха залезали в шаткие руины, играя там и споря, кто сможет провести среди рухнувших комнат целую ночь. Постепенно легенды, опутавшие это место, привлекли и взрослых, и, конечно же, главного городского сказочника, чьим призванием было создавать в воображении других именно такие мифы. С недавних пор возле этих стен чаще всего и можно было встретить самого богато одетого жителя деревни и услышать самые захватывающие истории. Именно к этому дому шел быстрыми шагами бывший убийца.
-…за холмами надрывно завыли волки, и с тех пор никто его больше никогда не видел. Поговаривают, что…
Ганс громко кашлянул, привлекая к себе внимание, что было излишне: высокая, мрачная фигура мужчины и без того приковывала к себе опасливые взгляды стоящих рядом. Несмотря на то, что именно этот человек последние годы работал за семерых, всячески помогая своим друзьям и соседям, собрав под своим крылом больных и бедных, большинство людей все равно продолжало сторониться того, чье прошлое было неразрывно связано с грехом и человеческой кровью. Нет сомнений, находились и те, кто открывал перед своим благодетелем двери дома, благодаря за все хорошее, сделанное для них, но страх день ото дня становился сильнее человечности, и привычные любезности уходили в забытье.
Флинт прервал рассказ и, театрально поклонившись со вздохом расступившимся слушателям, попросил его извинить.
-Дружище! Не виделись с тобой с самого равноденствия! — вор оскалился в улыбке, стиснув запястье старого приятеля в железном рукопожатии, — какими дорогами, какими судьбами? Неужто решил вспомнить былые годы и послушать мои байки?
-Не совсем. Пришел сам тебе рассказать историю.
Мужчины отошли чуть в сторону, отдаляясь от толпы в тень двухэтажного здания благоухающей пряностями бакалеи. Флинт прислонился спиной к стене, вопросительно поднимая бровь и ожидая объяснения такому суровому началу встречи верных друзей. Если уж из-за этого разговора пришлось прервать полюбившуюся всем историю, то это должно быть нечто, действительно достойное обсуждения.
-Твоя одежда, -Флинт ответил на еще невысказанный вопрос, окидывая презрительным взглядом собеседника с головы до ног, — одежда, украшения, твоя расточительность. Город голодает, людям и без того не хватает еды, а твои проделки лишают их последних грошей! Ты мастер фокусов и обманов, но сейчас это не к месту, Флинт.
-Не понимаю, о чем ты. — хитрая улыбка моментально осенила бледное лицо вора, — Моя совесть чиста, как и мои руки, и если ты пришел только ради того, чтобы обвинить меня во всех горестях этого поселка, то ты зря потратил свое время.
Ганс стиснул зубы, глядя в смеющиеся глаза друга. Как давно прошли те времена, когда они дружески смеялись и шутили, словно братья! После смерти Милтона они виделись все реже и реже, каждый проводя время по своим предпочтениям: один — за честной работой, другой — срезая кошели с поясов селян.
-Ты все прекрасно понимаешь. Прекрати воровать, иначе…
-Иначе что? — прервал его мигом посерьёзневший мужчина, — ты убьешь меня, кузнец? Я хотя бы сохранил свое лицо за серостью этой деревушки без жизни и времени. А ты слился с этими простаками, вкалываешь денно и нощно, гнешь на них спину и живешь в бедности. Посмотри на себя, похож на жалкого бродягу, где былой азарт и сила духа? Когда ты последний раз ел, Ганс? День назад? Три? Шесть? Ты отдаешь все босякам, которые вертятся под твоими окнами и клянчат хлеб. А я сыт и хорошо одет, дружище. Вот и подумай, кто из нас ведет правильную жизнь. Мы оба после смерти будем гореть в аду за то, что делали в попытках выжить там, за пределами этого загона, но я хочу пожить хорошей судьбой хотя бы на этом свете.
Завершив пламенную речь вор тяжело вздохнул, глядя на молчащего, спокойного как статуя собеседника. Ничто не выдавало бы чувств Ганса, если бы не смертельная бледность, опустившаяся на осунувшееся за эти годы лицо и крепко стиснутые, дрожащие кулаки. Он заговорил лишь минуту спустя, тихо и вкрадчиво, словно не желая сболтнуть лишнего.
-Ты однажды пожалеешь о том, что делаешь, Флинт. Не мне тебя судить, но ты был моим другом долгие пятнадцать лет, и я не хочу, чтобы ты вляпался во что-то, из чего даже я не смогу тебя вытащить.
-Разве я хоть раз давал повод за меня переживать? Я никогда не попадусь, дружище, и ты это должен был уже усвоить за долгие годы работы со мной. Вот что. Сегодня ночью я иду на большое дело, но после него, клянусь, воровать буду только ради пропитания. В моем доме роскоши будет не больше, чем требуется трудолюбивому и небогатом человеку. По рукам?
Ганс горько усмехнулся. Кому, как не ему, знать, насколько эти обещания пусты и недолговременны.
-По рукам. Тебя заждались слушатели.
Вор положил руку на плечо друга, заглядывая в темные, всегда равнодушные к происходящему глаза. Глаза того, кого долгие годы он считал своим наставником, непоколебимым воином, для кого клинок был не приспособлением, а продолжением его собственной руки, на душе которого покоились десятки оборванных человеческих жизней. Не убийце учить вора порядочности, не ему.
Флинт быстрым шагом вернулся на свое место, где нетерпеливо шепталась заждавшаяся его публика. С серого неба начали падать первые мелкие капли холодной мороси. Вор аристократично отвесил поклон людям, бегло обводя преданную толпу взглядом.
-Все в порядке, любезные, ничего не случилось, просто наш кузнец грозился меня убить, — толпа мгновенно подхватила сиплый смех вернувшегося рассказчика, готовясь слушать продолжение незавершенной истории.
Но каждый из смеющихся украдкой поглядывал на стоящего возле бакалеи с каменным лицом убийцу, смотрящего куда-то в бесчувственное, мокрое небо, и гадал, велика ли доля шутки в настораживающих словах сказочника.
***
Вечер оказался на редкость теплым: начавшийся еще днем дождь перешел в ливень, смыв почти все остатки серого снега, а после землю наконец пригрело долгожданное весеннее солнце. Птицы, не веря своему счастью, заливались радостным пением, люди с улыбками выходили из домов, наслаждаясь таким редким, но таким вожделенным теплом.
Этим вечером Флинт ушел от сгоревшего дома раньше обычного. Хороший для всех вечер пророчил ему новые успехи: раз уж все вышли на улицы, то пробраться в чужой дом и выйти оттуда не пойманным не составит никакого труда. Целью его было высокое, по сравнению с стоящими рядом избёнками, трехэтажное здание с резными ставнями и богатым убранством. Дом этот испокон веков принадлежал роду деревенских старост. Ныне в нем жил древний старец, окружаемый заботой двух своих сыновей, которые, как приметил зорким взглядом корыстного человека вор, только и ждали, когда их отец испустит дух и они смогут разделить богатейшее наследство. Суровые времена требуют немалых жертв — что ж, он по праву мог считаться основоположником этого закона в когда-то тихом и праведном селе.
Очень быстро теплый и алый закат сменился слегка душной, но бесспорно прекрасной ночью. Небосвод заливался сиянием мириадов звезд, полная луна бдительно и заботливо хранила покой своих детей, наблюдая за ними своим ясным, как горный родник, взором. Казалось, что весь мир, от гор до реки, от реки и до самого края земной тверди замер, убаюканный благодатной тишиной и едва ощутимыми дуновениями сонного, ласкового ветерка.
Друг мой, доводилось ли тебе когда-нибудь испытывать тот благоговейный трепет, который чувствует отчаявшийся человек, глядя в звездное небо, черное, как душа самого продажного из грешников, но, в то же время, горящее праведностью звездных бликов и надеждой скорого искупления? Небеса всегда вселяли в сердца людей чувство собственной возвышенной отрешенности. Перед бескрайним небесным сводом каждый простак становится сам себе королем и сам себе вассалом; перед его душой, смятой и трепещущей, расцветает ароматным цветком целый мир, которым он может наслаждаться каждую ночь до самого рассвета. Тебе не ведомо такое чувство, твои глаза не видят этого восхищения, увы, друг мой. Но есть сердца, не предназначенные для искупления, есть души, не желающие молвить слова покаяния. Именно такая жила в теле Флинта. Твердая, зачерствевшая от времени, она не ждала и не верила в прощение. Смирение руководило им, смирение с собственной порочностью. Вор умело вершил свое дело. Меньше чем через четверть часа после заката он выпрыгнул через распахнутое на втором этаже окно величественного дома, и степенно, словно бы и не боясь быть пойманным, зашагал прочь, петляя по тропинкам между плетенями и ветхими сараями. В грубом льняном мешке за его спиной покоилось нечто, ради чего действительно стоило пойти на страшный риск: серебряный ларец, украшенный крупными рубинами, который передавался в роду старика поколение за поколением, похоже, от самых начал времен. Конечно же, завтра утром нерадивые сыновья старейшины хватятся пропажи, но найти им ее никак не удастся, в этом Флинт был уверен. Каменья можно легко вытащить и завтра же обменять у торговцев, а сам ящик до срока будет упрятан под половицей в доме покойного дурака. Там уж его точно не вздумают искать, а если и вздумают, то кто сможет угадать, чьих это рук дело?
Возможно, не будь вор так погружен в свои мысли, он бы заметил, что темнота вокруг него становилась с каждым шагом все гуще и страшнее, тени шевелились, оплетая узорами ноги, ступающие на их землю, но не могли притронуться к живому телу, не могли причинить ему боли. А вот человек мог. Человеческая тень шагнула из темноты, ступая след в след за впервые в жизни потерявшим бдительность от пьянящей удачи вором. С твоего позволения сказать, любезный слушатель, тень была по-человечески счастлива. Кому, как не людям свойственно наслаждаться злом, которое они несут миру? Терпеливо ждущий получает свое, и пять лет кропотливого бдения в засаде, вот-вот подходящие к своей кульминации, не могли не радовать даже такую черную душу, забывшую смысл счастья...
***
Женский крик, надрывный, словно звук лопнувшей скрипичной струны, разнесся по деревушке раньше, чем солнце успело взойти, а первые птицы — проснуться и огласить мир своим щебетом. Селяне выглядывали из окон, выходили к воротам, кто-то выбегал на улицы, спрашивая у соседей, не знают ли они, что стряслось. Сонная деревня закипала суетой, и постепенно, согнав с себя негу предрассветной дремы, люди медленным шагом направлялись туда, откуда только что раздался этот тревожный, несущий лишь дурные предзнаменования звук.
Женщина, чей голос этим утром и разбудил южную часть села, сидела на земле, судорожно теребя руками подол юбки и безумным взглядом косясь на людей, окружающих ее, словно она и была виновницей всей суеты. Но подходящие люди ни мгновения не задерживали взгляда на испуганной бедняжке. В двадцати шагах от дрожащей девушки, покрытое пылью и песком, лежало обезглавленное тело. Упавшее плашмя на грудь тело покойника в руке крепко сжимало грязный мешок, в котором что-то ярко блестело, повторяя бликами цвета поднимающегося за спинами стоящих солнца. Селяне стояли плечо к плечу, сутуля спины и теснясь, то ли для того, чтобы позволить все подходящим своим соседям тоже увидеть ужас происшедшего, то ли от страха, ища друг в друге поддержку и опору. Каждый видел в смерти близких свой ужас, каждый питал свой страх, но даже людей, уже привыкших к смерти, живущей среди них, колотила крупная дрожь нарастающего отчаяния. Последний человек, который мог отвлечь их от страха и потерь, теперь лежал перед ними, безвольный и бездвижный, павший жертвой того, от чего он сам еще вчера защищал своих соседей. Кто-то в толпе, совладав с собственным срывающимся на хрип голосом, тихо произнес обращаясь скорее сам к себе, чем к кому-то из присутствующих:
-А… А где же его голова?
Ропот недоумения прокатился по дрожащей толпе. Смерти от огня, несчастных случаев или болезней жителей уже ни капли не удивляли, но кому в такое время, когда жизнь стала истинным сокровищем, понадобилось убивать, да еще и украсть голову? И кто в этой деревне, где каждый был другому приятелем, братом, мог убить? Пусть людям и было страшно, но не настолько, чтобы кто-то из них лишился разума и жестоко вершил судьбы своих друзей.
-Ни капли крови! Как будто рану тут же прижгли!
Селяне все удивлённее и озадаченнее переглядывались, кто-то из мальчишек вызвался сбегать за стражей, в надежде что та, как представитель закона и порядка, разрешит хотя бы часть вопросов, вертящихся в головах людей. Но стражи, заспанные и испуганные не меньше остальных, прижатые грузом возложенной на них ответственности, только пожимали плечами, неуверенно убеждая людей разойтись по домам и не нагнетать панику.
Все, скорее всего, забыли бы про ларец, лежащий возле ног тела под складками грубой ткани, если бы один из сторожей нечаянно не пнул его ногой. Ящик с глухим шуршанием проехал по влажной земле и ударившись о большой камень, раскрылся. Три золотых, украшенных самоцветами кольца выкатились из-под распахнутой крышки, тихо позвякивая в наступившей тишине. Люди замерли.
-Так значит это все же был он. — женщина, первой поднявшая крик при виде трупа, наконец заговорила, мгновенно обратив на себя все внимание, — он воровал наши деньги. Он ведь клялся, что жизнь обманщика осталась в прошлом.
-Вот этими словами он нас впервые и обманул. Хотя все ведь знали, чья рука нечиста, больше было некому, только опытный вор мог уходить незамеченным от нас пять лет.
-За этого его и порешили. — подвел итог стоящий возле открытого ларца покрасневший сын деревенского старосты, —, но только кто? Ларец наш, кольца тоже, но мы с братом и не думали сегодня ночью куда-то выходить. Как вернулись вечером — так и легли ко сну…
-Нашлись у вас защитники-благодетели, -ироничный девичий голос звучал громко и пронзительно, -но вот все мы знаем, с кем накануне бедняга Флинт повздорил, и у кого рука не дрогнет вскрыть человеку глотку. Вы же сами посмотрите, друзья-соседи, ни капли крови, ни следа! Если это и сделал и один из нас, то выбирать не приходится!
-А если нет? — древний, слепой старик-староста, с седой бородой, ведомый под руки своими сыновьями, говорил тихо, но отчетливо, так, чтобы все стоящие подле него могли разобрать слова, — Ежели это Чёрный взялся за свое, то не нам искать виновника. Похороним тело как и положено, этот вор был нам всем другом. Я сам потешался его рассказам, и не держу обиды за украденный ларец. Пусть же покоится с миром.
Тем же днем тело вора, завернутое в ткани, похоронили чуть поодаль того места, где покоились тела остальных селян. Люди боялись хоронить убитого и обезглавленного рядом со своими праведными почившими отцами и матерями.
Суеверие в тяжелые годы не имеет границы, друг мой. Разумам, которым надо было бояться того, что их окружает, всюду мерещились дурные знаки и предвещания еще больших бед. Порой люди, тонущие в собственном кипящем страхе, захлебывающиеся в густой, как смола, лжи, забывают, что чаще всего виной их бед являются они сами. И до последнего мига, до последнего своего вздоха они, проклятые сами собой, сыплют обвинения на голову других, таких же несчастных, теряя рассудок и сворачивая не туда на последней развилке, ведущей к спасению или к смерти. И не удивительно, что побывав на этой развилке, человек становится совсем другим, он гасит последние отголоски огня души в своей груди. Тебе это знакомо, мой любезный слушатель, не так ли?..
