Духовые оркестры, Шумный круг танцплощадки, Стародавнего лета далёкий мотив. Над рекою невесты Провожают закаты, И соловей на ветвях свистит. Широченные брюки, Ватных плечиков мякоть, Полевые планшеты недавней войны — Всё слилось в эти звуки Удивительных тактов Послепобедной моей страны. Александр Розенбаум
Начиналась мирная жизнь. В середине августа сорок пятого года Людмила с Даней вернулись в родной и до безумия любимый Ленинград. Город узнавался с трудом. После недолгих споров поселиться решили на Петроградской стороне у Даниной сестры Светланы. Поселиться, расписаться по-человечески в ЗАГСе и найти работу. Именно такие первостепенные друг для друга задачи они поставили, когда добирались до Ленинграда. Сестре Даниил написал ещё из Берлина, она ждала их приезда. − Светка, это Люда, жена моя. − Здравствуйте, очень приятно, Светлана. Данька, не стой на пороге, что ты как я не знаю. Ребят, проходите. Даня, занеси вещи сразу, чтоб они не стояли в коридоре и не мешали соседям. У нас соседи новые, я потом вам всё расскажу и покажу. Комнаты наши не забыл где? — Девушка, стоявшая в коридоре ленинградской коммуналки, очень была похожа на Даню и очень тараторила. И, пока Даниил отмечал изменения в привычном образе сестры, Светлана сама занесла вещи и заперла дверь. − Не забыл. − Тогда ваша с Людой комната будет та, которая не проходная, дальняя… − Бывшая детская. — Продолжил за сестрой Даниил. − Именно. Вы устраивайтесь, отдыхайте. Я забегу на работу, сделаю копии с ключей и вернусь. Тогда и посидим… − Я понял, Свет. − И это замечательно. — Светлана улыбнулась и наконец, обняла брата. — Я очень соскучилась, Дань! А вечером они сидели и разговаривали. Почему-то все темы уходили в сторону войны. Она коснулась каждой советской семьи и очень важна была для брата с сестрой. Слишком многое она в их жизни изменила, изменила так, что прошлое уже никогда не вернёшь. − Ты знаешь, Дань, я маму по-человечески похоронила. Успела, можно сказать… — слова давались с трудом. − Где? − Рядом с отцом. Если ты захочешь, я завтра выходная, можем с тобой съездить. − А потом? − Потом была зима, — глухо ответила Светлана, — самая страшная первая блокадная зима. Как я выжила, до сих пор не знаю на самом деле. − У тебя же была карточка… − Карточка… Карточка служащего, я же в госпитале работала. А по карточке служащего полагалось столько же, сколько по иждивенческой. Нет папирос ни у кого? − Светка… − У меня где-то были, могу поискать. — Людмила пошла в соседнюю комнату и там, на дне сумки нашла целую пачку. — Вот, возьми. − Спасибо. — Светлана взяла пачку, достала из неё одну папиросу. — Я тут покурю, можно? Не хочется на лестницу идти. − Кури. — Даниил пожал плечами. — Людка, ты же вроде не куришь. Откуда папиросы? − Купила. На рынке. В Берлине ещё. Пожалела там одну женщину, и купила. Дань, что-то я не поняла, — в шутливой форме стала возмущаться Людмила, — мы с тобой вместе всего ничего, а ты уже какие-то претензии предъявляешь. Мы же даже ещё не расписаны официально, можно сказать. Как это называется, Дань? Как только Людмила произнесла последнюю фразу, Даня засмеялся, обнял любимую за талию и усадил к себе на колени. Несмотря на прожитые военные годы, где-то в душе они до сих пор оставались детьми, которым хочется смеяться и веселиться несмотря ни на что. − Какие же вы счастливые, ребят. Очень. Я за вас очень рада! — Светлана потушила папиросу и посильнее открыла форточку, чтобы табачный дым ушёл. Курить она начала в первый год войны, сразу после того, как похоронила маму. Так справляться с постоянным волнением было немножко легче. Её никто за это не осуждал, всем окружающим было как-то всё равно. Почти всем. Кроме… Нет, забыть и про него не думать. Она его очень любила, любит. А от него ни одного письма уже почти полгода. Хотя, именно перед ним, перед Володей ей было за курение стыдно. И вот теперь, перед Даней тоже. Стыдно и очень неприятно. И как-то с этим придётся бороться. Правда как Светлана пока не знала. − Ты же меня не знаешь, — из мыслей её вывел голос Людмилы, — может я ненадёжная, или не знаю, вообще какая-нибудь… − Я Даньку знаю всю свою жизнь, все свои двадцать два года. Если б ты была «какая-нибудь», то он бы тебя никогда не выбрал и не полюбил. А раз полюбил, то значит ты надёжная. — Светлана улыбнулась. Людмила ей понравилась. Впервые её понравился кто-то, с кем у Дани был роман. Это что-то значило. Что-то очень важное.***
К Марине Людмила решила съездить сразу же на следующий день по приезду. Но сначала, надо было решить вопрос с работой, а соответственно и с карточками. Поэтому, план был такой: она едет на Васильевский, в ту школу, где работала после института (то, что школа цела ей по её просьбе написала Марина), а потом к Марине с Надюшкой. В школе вопрос с работой решился достаточно быстро. После войны, а особенно в Ленинграде, учителей не хватало и, поэтому Людмилу взяли на ту же самую должность, на которой она после окончания института отработала год. Тот самый последний предвоенный год. − Значит так, Людмила, съездишь в роно за направлением, а через неделю – Директор взглянула на календарь – числа двадцать четвёртого сюда. Я тебя познакомлю с нашим завучем и с парторгом. Ты же член партии? − Теперь да, Наталья Захаровна. – Людмила кивнула. В партию она подала заявление в сорок третьем году, практически сразу же после того, как получила от Марины письмо о смерти отца. Такой поступок именно в тот момент Людмиле показался очень правильным и необходимым. − Очень хорошо. Всё, Люда, жду тебя двадцать четвертого, и с сентября уже можешь приступать к работе. − Хорошо, спасибо, Наталья Захаровна. Поездку в роно Людмила запланировала на следующий день, поэтому после разговора с Натальей Захаровной она поехала к Марине в их старую квартиру. То письмо Оксане очень помогло Марине с Надюшкой, нашлись какие-то документы, доказывающие то, что до войны они действительно жили в Ленинграде. − Люда, ты бы предупредила, я Надю тогда попросила бы дома остаться, никуда не бежать. Люда, господи… − Они обнялись, Марина заплакала. – Люда… Сколько они так простояли в прихожей, обнявшись? Минуты три или больше? Марина плакала, Людмила гладила её по спине, пыталась успокоить: − Марин, ну не надо. Вот я сейчас перед тобой стою, я жива. Со мной ничего не случилось (практически – добавила она про себя). Я встретила человека, с которым готова идти по жизни дальше, в котором я уверена, что он меня никогда не предаст и не оставит. Он очень надёжный и я думаю, что он бы папе очень понравился. Я вас обязательно познакомлю. Ну не плачь, Марин. − Всё, не буду. – Женщина вытерла слёзы тыльной стороной ладони и пристально посмотрела в глаза Людмиле. Она спросила, улыбаясь: − Сильно я изменилась? − Пока мне кажется, что не очень. Но я не уверена. Пойдём, выпьем с тобой чаю, и ты мне всё расскажешь. Не потеряет тебя Даня? Про Даню Людмила написала ей не сразу, долго медлила с этим, но в итоге решилась. − Не должен. – Людмила улыбнулась. – Я ему говорила, что к тебе поеду. Они очень долго тогда разговаривали, даже какие-то моменты детства вспомнили, но Надю Людмила так и не дождалась. Наступил вечер, а, так как с транспортом были перебои, нужно было торопиться, чтобы успеть на Петроградку до разведения мостов. Так началась мирная жизнь советской семьи Болотовых. А то, что Людмилу и Даниила свела война, это не так уж и важно.