И звезда обелиска. И любовь. И война

И давняя песня тревожит им душу: Споёмте «Землянку», споёмте «Катюшу», Давайте «Землянку», давайте «Катюшу». Они говорят о боях, о полётах, О тех, кто глядит с пожелтевшего фото, И слёзы к глазам подступают незвано. А помнишь Танюшу? А помнишь Светлану? Мы помним Танюшу, мы помним Светлану. Илона Броневицкая

      Шло время, росли дети. У Болотовых их было двое – через 1,5 года после Леши родилась девочка, которую счастливые родители назвали Татьяной. Когда Тане исполнился год, Людмила вышла на работу. Жизнь проходила достаточно ровно и спокойно, без каких-либо потрясений. Отпуск Людмила и Даниил предпочитали проводить в Одессе, продолжали традицию, начатую в 1946 году. Глупо было этого не делать, если у Чёрного моря жил близкий и родной человек, у которого можно было остановиться. У Светланы и Виктора тоже достаточно скоро родились дети – у них была одна дочь, Тая, появившаяся на свет летом 1949 года. А летом 1956 Людмила решила нарушить традицию. Какое-то время от своего отпуска – дней пять она планировала провести в Киеве.       ‒ Дань, ты же знаешь наверное, что я с Антониной переписываюсь. Так вот, она в последнем письме меня в гости зовёт. Пишет, что теперь её очередь гостей принимать. Хотя это глупость, потому что, когда она была в Ленинграде по каким-то рабочим вопросам, мы вообще на улице встречались и общались, она не захотела к нам домой идти.       ‒ Тебя одну?       ‒ Меня одну. Она с племянницей в коммунальной квартире живёт, ты представляешь, что будет, если мы все вчетвером приедем туда?       ‒ Представляю. – Мужчина улыбнулся, а Людмила продолжила говорить.       ‒ Я, знаешь, как думала, пожить с вами неделю в Одессе, потом к Тоне съездить на несколько дней, затем вернуться в Одессу и вместе всем нам вернуться домой. Я говорила сегодня со Светкой, она сказала, что по такому случаю может на время моего пребывания в Киеве написать себе отпуск и помочь тебе с детьми. Как ты на это смотришь?       ‒ Как я могу на это смотреть, если вы за меня всё уже решили? Едь. Я не против.       ‒ Спасибо. – Людмила подошла к сидящему за столом мужу, нежно обняла его за плечи.       Именно так в июле 1956 года Людмила оказалась в Киеве. Антонина встречала её на вокзале. Поезд «Одесса-Киев» прибывал в столицу Советской Украины в полдень.       ‒ Здравствуй. – Людмила немного прошла по перрону и среди встречающих наконец обнаружила подругу. Они обнялись.       ‒ Я не стала прямо к поезду подходить, ты ведь не обиделась?       Людмила покачала головой.       ‒ Не сильно устала? Просто домой можем пешком пройтись, а можем на троллейбусе проехаться.       ‒ Не устала. Я первый раз в Киеве, заодно город посмотрю.       ‒ Ну хорошо, прогуляемся тогда. – Антонина улыбнулась.       Они вышли из здания вокзала и неспеша пошли по залитым солнцем киевским улицам.       ‒ Красиво как! – Людмила восхищенно глядела по сторонам.       ‒ Красиво. Центр совсем недавно окончательно восстановили. Я когда вернулась, в сентябре сорок пятого, это ужас такой был. Просто город был практически стёрт с лица земли. Не знаю, как было в Ленинграде, не думаю, что лучше, ты, наверное, сможешь понять мои чувства в тот момент. Я тогда поняла, в тот самый момент, когда с вокзала вышла, ну вот как с тобой сейчас. Я тогда поняла, что всё, что происходило на фронте, было не зря. Что это всё было для того, чтобы мой Киев и моя страна продолжали быть моими. Я шла тогда по городу, абсолютно не представляя, что делать буду в этой мирной жизни, но я в тот момент была ужасно счастлива! Просто потому, что я дома. Потом всё завертелось, я о Валентине узнала, ездила в Чернигов, её из детского дома забирала, эмоции притупились постепенно. Но то чувство счастья я до конца своей жизни помнить буду.       ‒ Слушай, Тонь, я спросить у тебя хотела, ещё в Ленинград, когда ты приезжала, в письме как-то неудобно такие вопросы задавать. Как так получилось, что ты о племяннице внезапно узнала. Я просто такую ситуацию представить не могу, чтобы я о Надькином ребёнке узнала спустя восемь лет. Если я не в своё дело лезу, ты так и скажи, просто я правда не понимаю.       ‒ Нет, я расскажу. Это такая история, на самом деле… Николай, отец Валентины, он меня постарше был, лет на пять. Он на последнем курсе института женился и вместе с женой их в Харьков распределили, оба инженеры были. Там они с тридцать третьего и жили. Мы близки никогда особо не были, так, открытки по праздникам друг другу посылали. Папу арестовали, когда, мама звонила ему, спрашивала, что делать, может он помочь может. А Николай как услышал об аресте, трубку бросил. Ничего не сказал. Ни со мной, ни с мамой он больше не общался. Я обиделась тогда на него очень. Особенно, когда он на мамины похороны не приехал. Она после того, как узнала от кого-то в тюремной очереди, что «десять лет без права переписки» — это расстрел, очень быстро сгорела. Я замуж тогда вышла, фамилию сменила. Поэтому очень удивилась, когда через неделю после моего возвращения в Киев, письмо увидела. Писала соседка Николая, что он на фронте погиб, жена прямо перед освобождением Харькова, что дочку их в детдом отдали. Я тогда впервые узнала, что у Коли дочь есть. Вот такая вот история, Люд.       За разговорами они дошли до дома и уже поднимались по лестнице в квартиру. Квартира была обыкновенной, ничем не примечательной коммуналкой. Почти такая же, как та квартира, в которой Людмила с мужем жили в Ленинграде. Антонина не стала искать в недрах сумки ключи, а просто позвонила в звонок определённое количество раз. «Ткаченко, два звонка». Дверь им открыли почти сразу же, на пороге стояла девушка лет двадцати.       ‒ Ключи просто долго искать было. Я тебя разбудила?       ‒ Нет, но, по-моему, тётя Тоня, это бесчеловечно. Я после ночной смены, могла звонка и не услышать. Хотя, нет… - Девушка на какую-то долю секунды задумалась. – Меня бы тогда разбудили крики Чернышевой о том, какая я бессовестная, дверь не открываю, когда нам звонят.       Антонина рассмеялась:       ‒ Действительно. Люда, ты проходи. Валя, это моя подруга, я тебя предупреждала. Люда, это моя племянница Валентина.       ‒ Очень приятно. – Одновременно сказали Людмила с Валей. Потом рассмеялись.       ‒ Я тебе потом тапочки дам, когда найду. Пока не разувайся. – Распоряжалась Антонина.       ‒ Я пойду, сварю кофе себе. Вам сделать?       ‒ Сделать. Спасибо, Валюш.       Когда Валентина ушла, Антонина добавила:       ‒Вот такая она, Валька. Я думаю, вы с ней найдёте общий язык. Пошли, покажу тебе наши «хоромы».       Антонина с племянницей жили в одной комнате, но по своим размерам она была почти такой же, как две комнаты Болотовых в Ленинграде. Комната была очень светлой, этому способствовали два окна.       ‒ Я хотела какую-нибудь перегородку смастерить, чтобы как бы две было. Но склад ума что у меня, что у Вальки абсолютно не инженерный, как это сделать мы пока себе не представляем. Думали, ширму поставить, чтоб не мешать друг другу своими шагами по ночам, но ширма не спасает. Просыпаешься все равно, от света, от того, что дверью хлопнули случайно. Я-то ладно, мне Вальку жалко. Она в прошлом году не поступила в медицинский, я ей помогла устроиться операционной сестрой, а там же почти сплошные ночные смены, после которых хочется просто лечь, уснуть и ни о чём не думать. В этом году снова будет поступать, надеюсь у неё это получится. ***       ‒ Знаешь, мне иногда самолёты снятся, куча самолётов прямо. Вот, что интересно и странно, люди не снятся совсем. Ни силуэтами, ни как. Снятся самолёты. И я боюсь даже представить, что иногда снится Даньке, потому что он на войне гораздо больше видел, не то, что я с бумажками в штабе возилась.       ‒ Не преувеличивай. Бумажки бумажками, но под Ленинградом тебя всё-таки зацепило. Болит?       Людмила покачала головой.       ‒ И хорошо, что не болит.       ‒ Хорошо. Тонь, я сейчас чушь несу, наверное, ты сама много видела смертей и горя, а я тут со своими снами…       ‒ Перестань, я понимаю. Я пока Валю не забрала из детского дома, спала только со снотворным, чтоб без снов и совсем ничего не видеть. Не скажу, что это нормально, но других вариантов для себя я тогда не видела. Потом просто появилось множество забот и на ночные кошмары не осталось времени.       Помолчали пару минут, потом Антонина продолжила:       ‒ На самом деле, я очень не хотела сначала, чтобы Валя шла в медицинский. Врачи они же все военнообязанные, независимо от специальности. Но потом поняла, что её это не остановит. Главное, чтобы не хирургию выбрала. – Женщина мягко усмехнулась.       ‒ Это уже как пойдёт, тётя Тоня. Мне поступить сначала надо, а все остальное приложится. – Валя вошла в комнату, но за стол садиться не стала, села в небольшое кресло.       ‒ Приложится. – Повторила вслед за племянницей Антонина. – Только бы не было войны.       Опять помолчали. Теперь уже дольше, чем в первый раз. Тишину прервала Людмила, которая абсолютно неожиданно для всех, и в какой-то степени даже для себя самой, начала петь:       ‒ Эх, дороги... Пыль да туман.       У Людмила был очень красивый голос, хотя пением она никогда не занималась. Антонина подхватила песню почти мгновенно, а вот Вале понадобилось немного времени. Но в итоге в комнате звучала песня. Песня, которая появилась почти сразу же после войны, песня, очень простая с точки зрения своего текста. Но эта песня трогала душу всех троих женщин, сидевших в комнате, несмотря на разницу в возрасте:       ‒ Эх, дороги... Пыль да туман, Холода, тревоги Да степной бурьян. Снег ли, ветер, - Вспомним, друзья! Нам дороги эти Позабыть нельзя.