***
Эдмон ждал, когда, наконец, на пороге «Терры Нуары» снова появится Лефевр, сияющий неподдельной радостью и объявит ему, что он, герцог Эдмон де Дюран, арестован по подозрению в убийстве Андре Лорана и должен быть сопровожден в тюрьму, где ему предстоит пребывать вплоть до суда. Он даже желал этого, потому что его арест означал бы начало конца этой истории, логическую и ожидаемую развязку. К тому же, в тюрьме ему наверняка разрешат увидеться с кем-нибудь. Сидеть здесь, в четырех стенах этого дома, ему было не выносимо. Родовое поместье теперь казалось ему похожим на склеп, а он был ещё слишком жив, для того чтобы спокойно терпеть эту атмосферу. Слуги всё ещё почтительно кланялись и обращались к нему «господни герцог», но Эдмон видел, что они отсчитывают время до его окончательного падения. Он чувствовал то, что чувствует умирающий, когда родственники понимают, что смерть уже неизбежна и перестают скрывать жадный блеск в глазах. Городские сплетни, он нисколько не сомневался в этом, уже с некоторым сожалением обрекли его на гильотину. Он хорошо знал общество, а потому прекрасно представлял себе, как люди начинают злорадно перешептываться, когда в поле их зрения попадают Клод или Ида. Друг убийцы и враг убийцы, но по роковому стечению обстоятельств брат и сестра. Вся его жизнь была переполнена иронией, как и он сам, а смерть видимо будет под стать жизни. В ночь с 24 на 25 апреля, под давлением мрачных мыслей, которые одолевали его в тюрьме, которой стал для него собственный дом, и выдержанного арманьяка, Эдмон уселся за стол в своём кабинете и переписал своё завещание. В голове стояла уже давно ставшая привычной пьяная пустота и не отвлекаясь от написания документа, Эдмон подумал, о том, что с тех пор как он приехал в «Терру Нуару» его каждодневная норма алкоголя увеличилась уже почти втрое. Поставив внизу листа роспись он поглядел критическим взглядом на новый текст своей последней воли. Подчерк, что странно, был ровным и спокойным, а выражения такими сухими и бездушными, что он даже поразился этому. Не то чтобы герцог Дюран всерьез решил умереть, но он всегда допускал любое развитие событий и теперь считал этот вариант одним из самых вероятных. Сложив завещание он убрал его в конверт и, запечатлев на алом вязком сургуче фамильную печать, подписал на обороте: «последняя воля и завещание герцога Эдмона Кармеля Антуана де Дюрана». Конечно, у него уже было завещание, хранившееся в нотариальной конторе в Париже, но оно ему никогда особенно не нравилось. Вероятно, потому что было написано в пьяном бреду юношеского максимализма и требовало, в насмешку над отцом, похоронить его рядом с матерью, а состояние равными долями разделить между всеми его женщинами, список которых был хвастливо приложен. Оставив конверт с завещанием на столе, среди неоплаченных счетов, чтобы его нашли как можно быстрее, Эдмон откинулся на спинку кресла и просидел так, постепенно трезвея, около часа. Когда к горлу подступила тошнота, а голова начала кружиться, свидетельствуя о том, что опьянение проходит, герцог, пошатываясь, поднялся и распахнул окно, чтобы хоть как-то облегчить своё состояние. В помещение ворвался холодный ночной воздух, принося вместо облегчения озноб. Закрывая окно, Дюран в который раз подумал, что мог бы совершенно спокойно выпрыгнуть из него, сбежать и тем самым усугубить свое положение. Сейчас, в мрачном темном кабинете, ему казалось даже странным, что его не преследует призрак невинно убиенной жертвы. Терзания совести, так красочно описываемые в романах, его тоже не мучили. Ему по-прежнему было все равно. Когда в окна забрезжил рассвет он наконец перешел из состояния глубокой задумчивости к состоянию глубокой дремоты, от которой он внезапно очнулся, когда уже совсем рассвело. Часы на каминной полке показывали восемь. Эдмон с усилием поднялся. Из-за сна в кресле тело ломило и хотелось как можно быстрее сесть обратно. Пройдясь по кабинету в попытке размяться, он замер возле зеркала. Лицо казалось похудевшим, глаза были мутными и уставшими, под ними темнели синяки, как доказательство того, что последние ночи были напряженными. Костюм помялся и на осунувшихся плечах смотрелся как на покойнике. Усмехнувшись этой мысли Эдмон, пошатываясь, вышел из кабинета и направился в свою спальню. Нужно было переодеться и привести себя в порядок. Если Лефевр захочет приехать сегодня, а он в этом не сомневался, то он должен выглядеть соответственно своему устоявшемуся в обществе образу. Эдмон де Дюран и ночь, полная мрачных раздумий? Никогда. По крайней мере не так, что бы об этом знали те, кто был для него врагом. Посередине его спальни лежала на ковре свернувшаяся в клубок Арэ. Когда хозяин вошел, она лишь подняла на него темные глаза и издала жалобный звук. Как будто всё понимала и знала. Эдмон протянул к ней руку и животное поднялось на зов, пристраивая голову под его ладонь. Потрепав свою любимицу по лохматой шее, Эдмон взглянул на кровать, на которой в аккуратном порядке была разложена выглаженная и вычищенная одежда. Он совсем забыл, что велел ещё вчера подготовить один из лучших своих костюмов, который предназначался для особенно важных визитов и вечеров. Это была очередная его насмешка над судьбой, с которой они смеялись друг над другом всю жизнь. Медленно сняв сюртук и жилет Эдмон подошел к зеркалу и снова посмотрел на себя, на этот раз своим обычным критическим взглядом, каким созерцал себя каждое утро в этом самом зеркале. Не помешало бы побриться и принять ванну, в тюрьме он вряд ли будет окружен какими-либо удобствами. На нетерпеливый зов хозяина явилась заспанная полуодетая горничная, которая вначале даже не понимала, что от нее требуется. Поняв, наконец, суть приказа она поклонилась и быстро побежала будить остальных, чтобы приготовить всё для обычного утреннего ритуала герцога, с помощью которого он приводил себя в порядок каждое утро. Через два часа ожиданий и кропотливых приготовлений Дюран вновь стоял перед зеркалом застегивая на запястьях золотые запонки с голубыми топазами. В галстуке красовалась такая же изысканная, но простая булавка. Накрахмаленный воротничок кипенно-белой рубашки изящно обхватывал шею. Фрак сидел на нем так, как будто он родился в нем, на жилете поблескивала золотая цепочка часов с небольшим брелоком. Удовлетворившись, наконец, своим внешним видом Эдмон быстрым шагом спустился в кабинет. Не изменяя своим привычкам, он попросил кофе и, пройдясь по кабинету, остановился напротив лежавшей на столике возле камина скрипки, его постоянной спасительницы. Он уже давно не брал её в руки и инструмент был сильно расстроен. Кое-как настроив его на слух, Эдмон извлек несколько нот любимой мелодии, сильно фальшивя, и поморщился. Продолжая ходить по кабинету кругами он попробовал начать второй раз, и третий, и четвертый. На пятый соната Альбиони, наконец, приобрела торжественность, подобающую церковной музыке прошлого столетия. Прервавшись на чашку кофе Эдмон вернулся к недоигранной сонате. Он мог часами ходить по комнате играя одно произведение за другим, даже не задумываясь о том, куда падают его пальцы: в такие минуты раздумий он, как ни странно, никогда не фальшивил и не ошибался. Звуки музыки успокаивали, направляли мысли в какое-то своеобразное русло и будущие не виделось столь мрачным, как накануне, когда размышления происходили с бутылкой спиртного. К тому же, скрипка была для него третьим, что заставляло забыть обо всем на свете. Возглавляла этот список разумеется Ида. Поэтому, когда на пороге его кабинета, как всегда ворвавшись без доклада, появился Лефевр и маячивший за его спиной Роше, Эдмон не обратил на них ни малейшего внимания, продолжая играть, медленно прохаживаясь по комнате. — Герцог де Дюран, — Лефевр кашлянул, но Эдмон вновь его проигнорировал, — у меня есть ордер на ваш арест. — Прекрасно, — отозвался Эдмон, не прекращая играть и Роше вновь почувствовал прилив уважения к этому красавцу. — Поздравляю, детектив. — Я обязан доставить вас в тюрьму, где вы будете пребывать до суда, — объявил Лефевр, поднимая вверх бумагу с гербом и печатью. — Великолепно, — снова ответил Эдмон, преодолевая один из сложнейших пассажей. — Может быть, вы прекратите это, наконец? — Лефевра выводило из себя спокойствие этого человека и его насмешка надо всем, с чем он сталкивался. — Господин Лефевр, это одно из красивейших произведений в своем жанре, а я не такой уж плохой исполнитель, — Эдмон непременно усмехнулся бы, но скрипка мешала это сделать. — Я могу узнать, в какую тюрьму меня отправят? — В Консьержери, — Лефевр вскинул голову, наблюдая за реакцией Дюрана, но тот продолжал спокойно играть. Не то что бы ему было совсем наплевать на свою жизнь, но определенная степень безразличия присутствовала. Консьержери, в конце концов, считают лучшей из всех парижских тюрем, она вполне достойна наследника герцогской фамилии. Правда, мало кто из её узников вышел на свободу, большинство закончили свои дни на эшафоте. Уверенно взяв последние несколько нот Эдмон резко выпрямился и, все ещё держа инструмент у плеча, спросил: — Я могу оставить короткую записку другу? Лефевр неуверенно кивнул и настороженно проследил за тем, как Дюран бережно положил скрипку на её прежнее место и подошел к столу, как будто арестованный мог в любую минуту предпринять попытку к бегству. Эдмон же замер над листами бумаги, не зная, что написать. Наконец, спокойным и ровным подчерком он вывел два предложения: «Меня арестовали. До суда я буду в Консьержери». Уверенно подписав свое короткое послание, он сложил лист пополам и подозвал одну из служанок, которые маячили за дверью с любопытством ожидая развязки драмы. — Попроси кого-нибудь доставить это господину Клоду Лезьё и побыстрее, — с божественной спокойной улыбкой приказал он, отдавая листок несколько смутившейся девушке, которая поспешила выскользнуть из кабинета. Молча проводив ее взглядом, Эдмон медленно прошел через кабинет и обойдя Лефевра и его помощника направился сквозь мрачную анфиладу комнат к выходу. — Вы что, поедите в тюрьму во фраке и бриллиантовых запонках? — воскликнул Лефевр, быстро бросаясь следом. — А почему бы и нет? — спокойно приподнял бровь Дюран, принимая из рук дворецкого плащ, и накидывая его на плечи добавил,- и это, кстати, топазы. — Это тюрьма, а не светский раут! — не выдержал наконец Рено. — А я герцог, господин Роше, — все так же спокойно парировал Эдмон. Лефевр закатил глаза, что в любой другой момент могло бы показаться несколько театральным, поражаясь ветрености всех без исключения аристократов, которых заботит лишь внешний вид, как свой собственный, так и чужой. Ему казалось это возмутительно дерзким: он пришел арестовать этого преступника, а он рассуждает о том, в каком фраке ему надлежит быть в тюремной камере и играет на скрипке. Впрочем, теперь это должно иметь мало значения, раз герцог де Дюран вскоре ответит за все свои проступки. — Вы наденете на меня наручники или мне будут оказаны честь и доверие? — с холодной усмешкой прервал его размышления Эдмон, натягивая перчатки из серой кожи, в тон плаща. — Вам будет оказано доверие, хотя вы этого и не достойны, — не менее гордо ответил детектив, вскидывая голову. Разумеется, дело было не в доверии, пропади оно пропадом, а в том, что заковывать наследника герцогской фамилии в наручники было бы немного нагло. В конце концов Лефевр, к величайшему своему сожалению, вел его всего лишь в тюрьму, а не на эшафот. Другими словами детектив, будучи человеком мстительным, опасался, что если Дюрана оправдают, хоть шанс и был мал, то тот припомнит ему и обвинение, и домашний арест, и наручники, и непозволительную дерзость. Двое жандармов осторожно взяли арестованного под руки и вывели из дома. Эдмон не сопротивлялся и спускаясь по широкой лестницы «Терры Нуары», чувствовал не один десяток глаз направленных в его спину. Казалось, слуги вылезли из всех уголков дома, чтобы проводить его в этот, возможно последний, путь. Лефевр и Роше шли впереди и молчали, каждый по своему осознавая свершившийся арест. В нескольких метрах от крыльца стояла внушительная карета, видимо тюремная. При её виде Эдмон непроизвольно поежился, мгновенно прогоняя с лица беспечно-насмешливое выражение. На козлах гордо восседал жандарм, кутавшийся в форменную шинель и словно засыпавший на ходу. Карета предназначалась для Лефевра, Роше, арестанта и одного жандарма, который видимо должен был предотвращать возможные попытки побега. Второй конвоир взобрался на козлы к своему товарищу, мгновенно заводя какой-то бессмысленный разговор. Эдмона несколько грубовато втолкнули в темное пространство экипажа первым, что позволило ему тут же забиться в угол и прислонившись головой к стенке закрыть глаза. Усталость, вызванная почти бессонной ночью, давала о себе знать и сейчас ему казалось, что он готов уснуть даже на этом неудобном жестком сиденье. Дорога в Париж обещала быть долгой и тихой, потому как Роше и Лефевр явно не были настроены разговаривать в присутствии жандарма и тем более арестанта, который хоть и выглядел спящим, вполне мог притворяться.***
Клод влетел в холл «Виллы Роз» едва соскочив коня и чуть не сбив с ног Жака, не спрашивая ни у кого разрешения, ворвался в кабинет Иды. Средняя виконтесса Воле сидела в кресле и читала, когда в её тихом и темном уголке появился взмыленный, раскрасневшийся и задыхающийся кузен. Он рухнул в кресло напротив, не снимая ни пальто, ни перчаток, ни выпуская из рук хлыста, ни поздоровавшись с ней. Закинув голову и тяжело переводя дух, он несколько мгновений смотрел в потолок. Ида молча ожидала его слов, оглядывая с ног до головы. Волосы растрепаны, золотая прядь упала на лоб, лицо бледное, мокрое, щеки покраснели, галстук сбился, воротничок рубашки помялся. Она догадывалась, какую весть он принес. Но Клод не торопился говорить. Ида решила не торопить его и, спокойно поднявшись, хотя это спокойствие давалось ей с трудом, отошла к шкафу и убрала книгу на полку. Как только она встала, Клод мгновенно вскочил, так что средняя виконтесса Воле вздрогнула от неожиданности, и сделал круг по кабинету. Последовало ещё несколько секунд тишины. — Эдмона арестовали, — наконец выдохнул Клод. Это было единственное, что он сказал, падая в кресло, в котором раньше сидела Ида, и закрывая руками лицо. Ида побледнела и, вздрогнув, отступила на шаг. Сейчас она благодарила Бога, за то, что Клод сидит к ней спиной и не может видеть её лица за высокой спинкой кресла. Стараясь взять себя в руки, она спросила громким, но всё же дрогнувшим голосом: — И где его держат? В Венсенском замке, конечно же?* Клод встал и повернулся к сестре. Он был бледен, почти так же как и белоснежный воротничок рубашки. — В Консьержери**, — негромко сказал он. Ида медленно повернулась к окну и крепко сжала в кулаке нитку жемчуга на шее. — Ида, оттуда не выходят живыми, — Клод стоял, опустив голову. — Точнее выходят, но редко. Я пришел тебя просить… Скоро будет суд… Я знаю, ты ненавидишь Эдмона… Но ты красноречивей Шэ д'Эст Анжа*** в сто тысяч раз, если захочешь, и я прошу тебя выступить на этом процессе, как свидетельницу защиты. — Ты мне льстишь, — ответила Ида. Она и сама желала выступить на этом суде больше всего на свете и не важно, с какой стороны, она в любом случае защитила бы Эдмона. Но теперь, когда её просит это сделать Клод, она не должна соглашаться так быстро. — Ида, прошу тебя… — Клод рванулся было к ней, но она остановила его властным жестом и ответила: — Я подумаю. Я бы не хотела, что бы мое имя фигурировало в этом деле. — Ида, речь сейчас не о твоей ненависти! — воскликнул Клод. — Речь о жизни человека! Неужели ты так его ненавидишь, что готова отправить на гильотину за то, чего он не совершал? — Клод, успокойся, — Ида пыталась взять себя в руки. — Я всё прекрасно понимаю. Клод снова опустился в кресло и, уронив голову на руки, негромко проговорил: — Я понимаю тебя, ты не видишь в нём ни одного качества, ни одной черты, за которую его можно было бы любить, но он мой друг. Я не хочу потерять его. Я уверен, если бы ты была на его месте, он бы помог тебе. Он не так плох, как его видит общество. Ида снова отвернулась к окну, скрестив на груди руки. А ведь она могла бы быть на его месте. Могла бы сейчас сидеть в камере Консьержери. Могла бы ждать помощи от единственного друга и уповать на чудо, мучить себя мыслями о предстоящей казни, представлять суд, свою дорогу на эшафот. — Хорошо, — прошептала она дрогнувшим голосом, — я выступлю свидетелем защиты, но только если меня вызовут в этом качестве. Клод бросился к застывшей сестре и, обхватив её за плечи, радостно воскликнул: — Боже мой, Ида, я знал, что ты согласишься! Эдмон не останется в долгу, он всё же не так циничен и неблагодарен, как о нём говорят. — Я делаю это не ради него, — средняя виконтесса Воле мрачно отстранилась от брата. — Я делаю это ради тебя, Клод. У меня мало друзей и я знаю, как больно их терять. Я не хочу, что бы ты терял человека, которым дорожишь. Как она бесчеловечно врет… Так правдоподобно, что, наверное, даже Бог поверил бы в эту ложь, стой он сейчас перед ней. Да, ей бы не хотелось, что бы её брат лишился друга, но это был второй мотив. Основополагающим была её собственная любовь. И чувство вины, которое ужасно её мучило. Ощущение, что это убийство случилось из-за неё. А теперь к этому прибавиться ещё и чувство вины по поводу того, что она своим эгоизмом оскорбляет самого чистосердечного человека из всех ей известных. — Я немедленно поеду в Париж и навещу его в тюрьме, — Клод заметно оживился и теперь болтал, не обращая внимания на то, что сестра его не слушает. — Да, конечно, — кивнула Ида и снова отвернулась к окну, даже не проводив брата до дверей. В библиотеке он столкнулся с Жюли и Моник и быстро с ними раскланялся, уже ни о чем, не задумываясь кроме участи своего друга, вылетел на улицу и, вскочив на ошалевшую от быстрой скачки лошадь, снова погнал её во весь опор по подъездной аллее. — Ида, — Жюли недоуменно показала рукой в след стремительно умчавшегося кузена, — что это было? — Герцога Дюрана арестовали, — Ида продолжала смотреть в окно. — Что? — воскликнула Моник, бледнея буквально на глазах. — Герцога Дюрана арестовали, — спокойно повторила средняя Воле. — Клод хочет, что бы я выступила на суде свидетелем защиты. — Ты же согласилась? — Моник бросилась к сестре и схватила ее за руку. — Скажи, что ты согласилась! — Я сказала, что выступлю свидетелем защиты, если только меня вызовут в этом качестве, — Ида мельком взглянула на сестру и осторожно выдернула у неё руку. Моник, бледнея ещё больше, отступила на шаг. — И где же держат нашего графа Монте-Кристо? — безразлично спросила Жюли, считавшая, что этот человек наконец-то получает то, чего действительно заслуживает. — В Консьержери, — отозвалась Ида. — О, боюсь, что здесь бесполезно пытаться что-либо сделать, Моник, — сказала Жюли, направляясь к двери. — Пойдем, нам нужно закончить с платьем. Моник хотела ещё что-то сказать Иде по поводу её обязанности защитить Эдмона, но увидев её взгляд, ясно говорящий о том, что разговор закончен, молча поджала губы и вышла вслед за старшей сестрой. Ида ещё немного постояла у окна, а затем прошла через кабинет и бессильно опустилась в кресло, закрывая глаза рукой. Она должна что-то сделать, она обязана. Если она не предпримет какую-нибудь авантюру, то Эдмон не выйдет с процесса победителем. Дай силы, Господи. И веру. И надежду.***
Тем временем Клод, словно ветер, носился по своему поместью, руководя своими сборами в Париж. Впервые в жизни он понятия не имел, на сколько дней покидал свой дом и каким он вернется сюда. Чем закончится для него эта поездка в столицу, он даже боялся представить. Возможно, когда он переступит порог этого дома в следующий раз, его друг уже будет мёртв или осужден на пожизненное заключение. Жером наблюдал за беготней брата с поразительным и даже раздражающим спокойствием. — Ты уедешь сегодня? — спросил он, когда Клод в очередной раз пронесся мимо него с пачкой каких-то бумаг. Клод на мгновение остановился и, посмотрев на брата, ответил: — Да, хочу успеть на вечерний экипаж. Времени у меня мало. Скорее всего, дата суда уже назначена. — Тогда такая спешка ни к чему. У тебя, скорее всего, есть время до конца недели, — Жером устало махнул рукой. Клод с возмущением бросил бумаги на стоявший рядом стол и подошел к брату. — Ты думаешь, я еду туда, чтобы сидеть в номере отеля, пока мой друг, и твой, кстати, тоже, проводит своё время в тюрьме в ожидании суда? — глаза Лезьё горели решительным огнем. — Я попытаюсь сделать все, что в моих силах, что бы помочь Эдмону. А ты, если хочешь, можешь явиться на суд и посмотреть. Я уверен, они разыграют там чудесное представление. — Клод, Дюран в состоянии помочь себе сам. Даже из тюремной камеры. Он герцог, чёрт побери, — усмехнулся Жером, которому доставляло странное удовольствие наблюдать за раздражением брата. — А я его друг и я не могу позволить себе бросить его в таком положении, — Клод сверкнул глазами и, подобрав брошенные бумаги, снова направился к двери, но уже на пороге его настиг мрачный и немного истерический смех Жерома: — А ты уверен, что он сделал бы тоже самое для тебя, будь ты на его месте? — В отличие от тебя и Иды, я ещё верю в человеческую искренность и бескорыстную доброту и в то, что ими обладает каждый, — резко бросил Клод через плечо и вышел из комнаты, со злостью захлопнув за собой дверь. Больше на глаза брату он старался не попадаться, впрочем, Жером не особенно переживал по этому поводу. Он прекрасно знал, что при первой же неудаче брат напишет ему из Парижа длинное письмо на четырех листах с просьбой приехать, как можно скорее, и что он, конечно же, приедет действительно, как можно быстрее и будет слушать жалобные излияния Клода. Уж такова была их природа: как бы они не ссорились, существовать друг без друга им было не возможно. Спешка Клода всё же была не напрасной и на вечерний экипаж он все же успел. Теперь он мысленно уже был в Париже и мрачно вздыхал от того, что кони такие медленные и возница не подгоняет их. Он одновременно и желал, что бы всё кончилось, как можно скорее, и боялся этого. Боялся из-за возможного неблагоприятного исхода. Желал, потому что за последние два дня он пережил столько, что, казалось, ещё немного волнения его сердце не выдержит. Не то что бы Клод был сильно чувствительным. Просто когда дела касались людей действительно ему близких, обычная сдержанность и рассудительность отступали на второй план.