Дикие розы

— Допрос свидетелей обвинения окончен, — объявил судья, ударяя молотком. — В зал вызываются свидетели защиты. — По делу Эдмона де Дюрана защита вызывает первого свидетеля, виконтессу Иду Мари-Мадлен де Воле-Берг, — объявил адвокат, поднявшись со своего места. По залу прокатился легкий шепот, когда из боковой двери появилась Ида, и это был шепот восхищения. Она спокойно, с поистине королевским достоинством окинула взглядом зал и, шелестя юбками, прошла к кафедре, возле которой её уже ждал прокурор с Библией. — Положите правую руку на Библию. Клянитесь говорить правду и ничего кроме правды и помните, что ложь во имя спасения остается ложью, — напутствовал её прокурор. — Точно так же, как и ложь во имя правосудия, — холодно ответила Ида. В зале одобрительно зашептались. «Какая женщина, ты посмотри!» уловил Эдмон голос мужчины из первого ряда и невольно улыбнулся. Ида тем временем положила руку на книгу и, не мигая, глядя в глаза прокурору, проговорила: — Клянусь. Прокурор указал ей на кафедру и вернулся на свое место. Ида уверенно поднялась на возвышение и предстала перед судом. Судья кивнул адвокату, и тот, для важности заложив руки за спину, спросил, обращаясь к своей свидетельнице: — Итак, госпожа Воле, расскажите, в каких отношениях вы находились с обвиняемым. — Я его ненавижу, — спокойно ответила Ида, вызывая в зале легкий смех. Очевидно, многим её слова показались остроумной шуткой. — И прежде, чем суд задаст мне несколько совершенно абстрактных вопросов, я хотела бы сказать несколько слов о том, что считаю действительно важным. Судья и прокурор недоуменно переглянулись. — Давайте будем честными, — начала Ида, и сама чуть было не рассмеялась от этих слов. — Я могла прийти сюда, как свидетель обвинения, но чем больше я думала, тем больше я укреплялась во мнении, что человек, против которого я иду свидетельствовать невиновен. И сейчас я объясню, почему я решила выступить в его защиту. — Прошу прощения, мадемуазель Воле, — сдержанно улыбнувшись, прервал её судья, — но какое отношение это имеет к делу? — Самое прямое, ваша честь. Зал, удивленный таким раскладом, зашептался. Виконтесса Воле тем временем продолжала говорить: — Во-первых, если говорить по совести, у герцога де Дюрана не было причины убивать господина Лорана. Кроме одной, о которой здесь просили не упоминать, но раз уж я решила нарушать правила и быть честной… Господин Лоран, суду это известно, а вот зрителям нет, был несколько иных взглядов на мир и предпочитал мужчин женщинам. По залу пронесся гул удивления, несколько женских возгласов, выражавших крайнее удивление и недовольство. Мужчины шептались о том, что суд намеренно скрывает детали с целью осудить невиновного. Такого поворота событий не ожидал даже Эдмон, который хоть и привык к Иде, но все же не понимал её до конца. — И это была причина, по которой герцог де Дюран ненавидел Андре Лорана, — продолжала Ида, не обращая внимания ни на что. — Признаюсь, я тоже ненавидела бы мужчину, который домогался бы ко мне, при условии, что я тоже мужчина. Но убивать бы господин герцог из-за этого не стал. И сейчас я объясню почему, это будет во-вторых. Господин де Дюран, это известно всем, любит жизнь гораздо больше, чем хочет, что бы люди думали. Субъекты такого сорта, как он в принципе любят жизнь. Так вот, он не глуп и прекрасно понимает, что в убийстве человека, с которым он состоял в напряженных отношениях, буду называть это формулировкой суда, в первую очередь обвинят его. Уже хотя бы поэтому он не стал бы убивать. В-третьих, как я уже сказала, господин де Дюран далеко не глупец, чтобы так очевидно подводить себя под обвинение. Я убеждена, что будь он виновен, он бы присутствовал на этом суде, как зритель или как свидетель, но не как подсудимый. Восхищение столь смелой красавицей-виконтессой в зале достигло пика своего развития, и Эдмон не без гордости слышал, как многие говорили о ней в возвышенных тонах. Бунтарство было, видимо, в крови этой девушки, раз даже на суде она не смогла себя сдержать. Во всяком случае, этот акт неповиновения был отрепетирован и отрепетирован хорошо. Ида, воодушевленная одобрительным гулом за спиной, гордо вскинула голову и произнесла: — Поэтому я выступаю в защиту этого человека, хотя я сама до смерти ненавижу его. Кроме того, я не находилась в хороших отношениях ни с мадам Шенье, ни с Андре Лораном. И то, что в тот злополучный вечер он увивался вокруг меня — это лишь его прихоть. Такая же странная, как и он сам. Это все, что я хотела сказать и если у суда ещё остались вопросы я с радостью отвечу на них. — У меня нет вопросов, — проговорил адвокат, усаживаясь на свое место. Судья вопросительно взглянул на прокурора. Тот лишь молча покачал головой. Задавать ей вопросы было бесполезно, она продолжала бы отстаивать невиновность Дюрана, как волчица, оберегающая жизнь волчонка. На секунду у него мелькнула мысль, что может быть эта гордая женщина влюблена в этого проходимца с обворожительной улыбкой, но эта мысль покинула прокурора так же быстро, как и всех остальных в зале: такие женщины слишком хорошо знают свою цену, чтобы влюбляться. Они не совершают опрометчивых поступков. — Госпожа виконтесса, вы можете занять свое место в зале, — объявил судья, ударив молотком. Ида, победоносно вскинув голову, направилась к своему месту в первом ряду, где сидели все ранее допрошенные свидетели, собирая со всех сторон восхищенные взгляды, как мужчин, так и женщин. Проходя мимо скамьи подсудимых, она слегка улыбнулась Эдмону, и он еле заметно кивнул ей в ответ, впрочем, уже ожидая следующее, не менее шокирующее зрелище. Защита на этом процессе была сплошь скандальной. — По делу Эдмона де Дюрана защита вызывает второго свидетеля, Клода Лионеля Лезьё, — объявил адвокат. В зал вышел Клод. Женщины негромко зашептались, обсуждая то, что лучший друг подсудимого тоже достаточно мил. Не так мил, как герцог де Дюран, но тоже в каком-то смысле хорош. Клод нервно оглядел зал и слегка передернулся. Впрочем, в зале была лишь одна девушка, которая ждала его появления больше, чем появления кого бы то ни было из свидетелей. Этой девушкой была Жозефина де Лондор, которая теперь, не отрывая глаз, следила за Клодом. Он был необычайно серьезен. Глаза слегка прищурены, брови сведены к переносице, скулы казались более выраженными. Он выглядел помятым и сильно не высыпавшимся в течение нескольких дней. Казалось, что он был не здесь, а где-то в другом месте. Он посмотрел на Эдмона и на зал, но, казалось, не узнал никого. Когда прокурор подошел к нему с Библией и требованием поклясться говорить правду, Клод сначала положил на кожаный переплет левую руку, потом извинился и, положив правую, машинально проговорил слово «клянусь», и так же бездумно поднялся на кафедру. — Скажите, господин Лезьё, — начал адвокат, который избрал местом, с которого будет вести допрос, один из углов перед кафедрой. — Было ли вам известно о недопонимании, возникшем между моим подзащитным и убитым? — Только по городским сплетням, — покачал головой Клод. — От моего друга я не слышал ничего такого. — Скажите, насколько мой подзащитный и вы хорошие друзья? — спросил адвокат, медленно переходя в другой угол зала. — Я бы сказал очень хорошие, господин адвокат, — Клод несколько оживился и поднял голову. — И ваш хороший друг не рассказал вам о вражде между ним и другим человеком? — адвокат остановился, но не повернулся к свидетелю. — Я полагаю, что он счел это совершенно недостойным внимания, — пожал плечами Клод. — Эдмон не из тех людей, кто скрывает свое отношение к человеку. При всех недостатках — лицемерие не его порок. Эдмон слабо улыбнулся этой сомнительной похвале, а многие в зале переглянулись. Адвокат набрал воздуха в грудь, чтобы задать следующий вопрос, но внезапно его жестом остановил судья. Сильно подавшись вперед, почти перевесившись через стол, он обратился к Клоду со словами, которых тот ждал: — Господин Лезьё, быть может хотя бы вы, наконец, прольете свет на то, почему подсудимый отказывается говорить о том, где был в ночь убийства? Клод почувствовал, как у него пересыхает в горле и сердце замирает. Эдмон выпрямился на скамье и устремил в спину друга взгляд, который сложно было описать словами. Ида замерла, боясь шевельнуться. Сейчас все зависело от Клода и Алин. Жизнь Эдмона была в их руках. Как они сыграют роль — таким и будет приговор. — С огромным удовольствием, — ответил, наконец, Клод. В зале воцарилась тишина, каждый человек в нем смотрел на Лезьё, ловил его малейшее движение. Эдмон ещё больше подался вперед, краем глаза взглянув на застывшую в ожидании Иду. — Он был здесь, в Париже, — спокойно и уверенно произнес Клод, чувствуя, как по его затылку катятся крупные капли пота. В зале возобновились оживленные обсуждения. — Что, простите? — переспросил судья, от неожиданности даже целиком вернувшийся в свое кресло. — Да, вы не ослышались, — повторил Клод, — Он был в Париже. — И кто кроме вас это может подтвердить? — спросил прокурор, выходя в центр зала и подходя к самой кафедре. — Алин Ферье, — ответил Клод, гордо глядя на него сверху вниз. Зал зашелестел ещё сильнее, но его уже никто не пытался успокоить. — Алин Ферье? — судья сдвинул брови и, переводя взгляд с подсудимого на свидетеля, спросил, — Это ещё кто такая? — Это я! — раздался из самого дальнего конца зала слабый, но уверенный женский голос. Клод даже не обернулся, молча улыбаясь торжествующей улыбкой. Эдмон же, а с ним и весь зал повернули головы на голос. В проходе между скамьями стояла молодая девушка с детскими чертами лица в ярко-красном откровенном платье, сиявшая огромным количеством безвкусной бижутерии и выкрашенными в огненно-рыжий цвет волосами. Провожаемая всеми взглядами и шепотом, она спокойно двинулась по проходу к суду, готовясь занять место Клода. Ида, которая должна была разыгрывать роль оскорбленной любовницы и удивленной сестры, быстро перевела взгляд с нее на Эдмона. Он вздохнул, как будто собирался что-то сказать, но прикусил губу и отвернулся. Клод, который сошел с кафедры и теперь просто стоял как раз напротив скамьи свидетелей, смотрел в пол, избегая встречаться взглядом с сестрой. Алин тем временем поднялась на кафедру и, не дожидаясь, пока к ней подойдет прокурор сказала, положив правую руку на сердце, а левую подняв вверх: — Клянусь говорить правду и ничего кроме правды, смысла лгать мне все равно нет. — Представьтесь суду, — потребовал немного пришедший в себя судья, — Имя, фамилия, возраст, место рождения и род деятельности. — Алин Ферье, двадцать лет, родилась в Ла Кро, близ Тулона. Проститутка, — спокойно, не моргнув глазом, ответила Алин, — Можно подумать, вы не знаете меня. По залу пронесся легкий смешок, который судья был вынужден прекратить нервным ударом молотка. — Так вот, в ночь убийства, которое вы тут обсуждаете, этот человек — Алин указала на Эдмона, — был со мной и мы обсуждали личное дело, которое к этому всему не имеет никакого отношения и касается только меня и его. Если сомневаетесь, можете спросить хозяйку, она здесь со мной, и она подтвердит, что это правда. Судья молчал. Молчали прокурор и застывший на месте адвокат. Только зал продолжал негромко переговариваться, обсуждая столь пикантные подробности, вскрывшиеся так внезапно. — У суда больше нет к вам вопросов. Можете занять свои места в зале, — наконец произнес судья, ударяя молотком и откидываясь на спинку своего кресла. Со стороны казалось, что ему хочется как можно скорее прекратить это безумие. Алин сошла с кафедры и, улыбнувшись Клоду, прошла на свое место. На Эдмона она даже не взглянула, хотя тот и хотел отблагодарить её легким кивком головы. Лезьё поспешил на свое место рядом с Идой, не глядя ни на кого, как и многие на этом процессе. — Что это значит? — шепотом зашипела Ида, — Ты был с ним, да? Клод виновато склонил голову. — Сначала выпивка, а теперь и продажные женщины, — Ида скрестила руки на груди и отвернулась от брата, — А потом что? Совращенные девушки, карты и долги? — Ида, умоляю тебя, — дрожащим голосом прошептал Клод, — Я все тебе объясню, но не сейчас. — Уже жду этого момента, — сухо ответила средняя виконтесса Воле и одарила своим полным презрения взглядом Эдмона, который лишь попытался развести руками, что было весьма проблематично в его положении, и виновато улыбнуться.

***

— Речь обвинения! — громогласно объявил судья, уже пришедший в себя, и стукнул молотком. Зал вновь затих. Для них начиналась одна из самых интересных частей: поединок сторон один на один. Прокурор неторопливо поднялся со своего места и, выйдя на пустующее пространство перед скамьей присяжных, откашлявшись и поправив перчатки начал: — Суд, господа присяжные, дамы и господа, мы собрались здесь сегодня, чтобы вершить правосудие и быть свидетелями его свершения. На рассмотрение было вынесено убийство, которое ужасает вдвойне тем, что убийца хладнокровно пытался скрыть своё преступление и до сих пор не выказал ни малейшего раскаяния. И я спрашиваю вас — достоин ли этот человек хотя бы малейшего проявления сострадания? Может ли в принципе претендовать на сострадание человек, который сам не спешит сострадать? На секунду он остановился, обводя зал вопросительным взглядом, словно и правда ждал ответа. Некоторые нерешительно покачали головой. — Но перейдём к сути дела, — продолжал прокурор. — Несколько минут назад мы наблюдали вот здесь, за этой кафедрой свидетелей, которые, как один, сказали, что у подсудимого были напряжённые отношения с убитым. Несомненно, этот факт стоит тоже брать в расчёт, но я хотел бы обратить ваше внимание на нечто другое. Здесь прокурор снова остановился, делая короткую выжидательную паузу. — В нашем обществе существует такое понятие, как репутация, и она присваивается человеку, как наверняка каждый из вас замечал, небезосновательно, — продолжил он, наконец, и Эдмон стиснул зубы, видя, как обвинение упирает на самый очевидный из его недостатков. — Репутация человека, который сегодня занимает скамью подсудимых, уже давно далека от идеальной. Можно даже сказать, никогда таковой не была. Вы будете совершенно правы, если скажете, что человек с не совсем безупречной репутацией необязательно должен быть преступником, и я соглашусь с вами. Но, вместе с этим, я напомню вам, что мы имеем дело с человеком, который всегда отличался несдержанным, необузданным нравом и аморальным, во всех смыслах, поведением. Разве может быть хоть что-то запретное для такой натуры? Разве может человек, ни в чём не знающий меры, остановиться, когда ему придёт время переступить ту черту, после преодоления которой нельзя вернуться? Разумеется, нет. Так вот, дамы и господа, наш сегодняшний подсудимый именно такой человек. В довершение этой речи, прокурор бросил на Эдмона выразительный и несколько сочувственный взгляд. Герцог Дюран в ответ одарил его божественной улыбкой, которая была переполнена издевкой. По залу прокатилась волна изо всех сил сдерживаемого смеха. Прокурор гордо вскинул голову и, отвернувшись от подсудимого, продолжил: — Как вы можете видеть, даже сейчас, когда его вина почти доказана, он продолжает вести себя так, как будто даже гордиться содеянным. И позволяет себе подобные плевки в лицо правосудия. «Вся судебная система плевок в лицо правосудию» чуть было не произнес герцог Дюран, но вовремя прикусил губу, понимая, что подобную наглость ему вряд ли простят. — Итак, дамы и господа, — продолжил прокурор, — я спрашиваю вас, достоин ли такой человек, человек, который гордится хладнокровно совершенным убийством, гордится даже тем, что его причастность так быстро открылась, какого либо сострадания и мягкости с нашей стороны? Возможно, кто-то и ответит «да», но давайте забудем о громких именах и титулах. Если мы простим, если закон закроет глаза на подобное сейчас, то любой из подсудимых сможет совершенно справедливо сказать суду «Почему вы осудили меня? Разве я хуже того хладнокровного убийцы?» Прокурор и снова обвел зал вопросительным взглядом. Эдмону нравился этот прием. Вряд ли бы зрители стали возражать авторитету прокурора, а согласившись внешне, они непременно стали бы сомневаться в несогласии внутренне. — Но, дамы и господа, никто не лучше и не хуже, — продолжал прокурор. — В нашей стране, как и во всем цивилизованном мире, закон един для всех. И если человек виновен, если его вина доказана, он должен быть осужден в соответствии с законом. А вина этого человека, и что, на мой взгляд, важнее — его злой умысел, были не раз подтверждены здесь, в этом зале, показаниями свидетелей и самим подсудимым, который, не стесняясь, демонстрировал свою истинную натуру и здесь, и в обычной жизни. Мы могли бы ещё многое сказать и ещё очень долго рассуждать о том, что и как может совершить человек, моральные принципы которого столь извращены, но все мы здесь потому, что желаем справедливости, желаем наказания для убийцы. И я верю, так же как и вы, в то, что сегодня закон, как и всегда, одержит верх и совершивший это ужасное преступление будет наказан. Потому как только тогда, когда подобных этому развращенному и жестокому человеку не останется в нашем обществе, мы придем к истинному процветанию. Но если мы проявим слабость, если закон не будет суров и справедлив, тогда мы все станем подобны ему, и наше общество придет в небывалый, невиданный упадок. Этого ли мы хотим? Разумеется, нет. Поэтому я призываю вас, господа присяжные, к принятию справедливого решения, которое позволит виновному в смерти Андре Лорана ответить за содеянное так, как положено, а закону восторжествовать на аморальностью и беззаконием. Проговорив последние слова, прокурор непроницаемым взглядом обвел сначала присяжных, а затем и весь зал. Зрители, пораженные этой короткой, но уверенной речью одобрительно кивали и не менее одобрительно перешептывались. Другого эффекта прокурор, впрочем, и не ждал. Быстро, почти неуловимо, взглянув на подсудимого, он усмехнулся и, явно удовлетворённый произведенным впечатлением, вернулся на свое место и, снова усмехнувшись, что-то шепнул помощнику. Очевидно, отпустил ядовитый комментарий о предстоящей речи защиты. Эдмон сидел, молча и исподлобья глядел на Ланфера, который как-то судорожно собирал разложенные перед ним бумаги. Речь прокурора явно лишила несчастного адвоката последних остатков решимости, а мысль о том, что сейчас от него зависит жизнь герцога де Дюрана почти лишала сознания. Речь обвинения была хороша, а господин прокурор имел такой авторитет, какого у Ланфера не было, и быть не могло. Присяжные, хоть и должны были быть беспристрастны, были все же людьми.

***

— Речь защиты! — объявил судья и замер в ожидании зрелища. Ни для кого не было секретом, что как адвокат Реми Ланфер был ни на что не годен и поэтому его сольную речь все ждали с особым трепетом. Ланфер поднялся со своего места и, выйдя на середину, туда, где до этого стоял прокурор, с некоторым загнанным выражением лица обвел взглядом присяжных и зрителей. Ему было не по себе. Он репетировал эту речь целый день, но так и не смог обрести даже сотой доли уверенности, необходимой для её произнесения. В голове его царила совершенная пустота, на мгновение ему даже показалось, что он забыл и текст речи. — Господа присяжные заседатели, суд, дамы и господа, — торжественно произнес адвокат, но тут же сменил тон на более скорбный, — Я не оправдываю рассматриваемого здесь сегодня деяния, но оправдываю моего подзащитного. Человек, невиновность которого была доказана свидетельскими показаниями, по-прежнему одной ногой стоит на эшафоте. Я, как и все здесь присутствующие, жажду правосудия, но не суда, и поэтому убеждаю вас в невиновности моего подзащитного. Да, этот человек не идеален, как и все мы, как каждый присутствующий здесь, но все же он не совершал этого убийства, хотя бы потому, что нет ни одной улики, которая, хоть бы и косвенно, указывала на его прямую вину. Он осужден потому, что тело несчастного, который оказался жертвой, было найдено в пределах его владений, потому что его отношения с этим человеком были далеко не гладкими и потому, что не было улик оправдывающих его невиновность. Но ведь вместе с тем, не было и тех, которые доказывали бы его вину. Как говорил один известный полководец: люди охотно верят тому, чему желают верить. Что предоставляет обвинение для подкрепления своих доводов? Лишь показания свидетелей, слова, которые, как вам известно, являются самым ненадежным аргументом в таких делах. Вы обвиняете человека лишь потому, что его жизнь не вписывается в написанные вами стандарты, но разве кто-то здесь, в этом зале не совершал ошибок? Разве можно обвинять человека в убийстве только потому, что когда-то он ступил не на ту дорогу и выбрал не тот путь? Будь сейчас на его месте, на этой скамье, тихий и добродетельный молодой человек из семьи, известной своим благочестием, никто бы не сомневался в его невиновности, пусть даже бы его виновность была подтверждена неоспоримо. Но, к несчастью, сейчас на скамье подсудимых сидит человек, который неоднократно нарушал статьи морального кодекса и лишь, поэтому он кажется вам тем, кто мог совершить холоднокровное убийство. То, что происходит здесь сейчас — это пародия на правосудие, потому как вы, я не побоюсь сказать это, хотите осудить того, кого осудить удобно, не желая дойти до сути преступления и найти истинного преступника, который, это весьма вероятно, дамы и господа, сейчас находится в этом зале и торжествует, оставшись неизвестным. — Черт возьми, кто написал ему эту речь? — довольно громко прошипел помощник прокурора. — Он же туп, как осёл, что бы додуматься до такого. — И для моего подзащитного этот бой неравный, — продолжал адвокат, мельком взглянув на самого прокурора, и чувствуя, что вот-вот потеряет суть произносимых слов. — Если вы хотите сделать зрелище из его казни, как сделали зрелище из этого процесса, то мои слова мало что смогут изменить. Но если вы желаете правосудия, если вы желаете торжества закона и справедливости, то вам нужно судить того, кто действительно ответственен за смерть господина Лорана. И я напоминаю вам, дамы и господа, что правосудие — вещь безликая и беспристрастная. И потому оно не должно делать виновным того, чей моральный и нравственный облик поставлены, пусть даже не один раз, под сомнение. Закон должен быть беспристрастен и, это было много раз сказано до меня, и сказано, несомненно, лучше, не должен иметь ничего общего с моралью. Закон не должен уподобляться светским сплетницам, осуждая тех, кто удобен для осуждения, а зал суда не должен иметь ничего общего с великосветской гостиной и уж тем более с приемной дамы полусвета. Я хочу сказать этим то, что неприемлемо решать жизнь человека за сигарой или чашкой кофе. — Я призываю вас, — Эдмон еле слышным шепотом вторил адвокату, голос которого вновь набирал уверенность, — к справедливому суду, который будет основываться на чем-то большем, чем сплетни, сказанные за спиной моего подзащитного. Я призываю вас к соблюдению закона, ради торжества которого мы все здесь собрались сегодня. Я утверждаю, что человек, которого я защищаю сегодня в этом зале, совершенно чист перед его лицом и должен быть оправдан. Не потому, что он мой подзащитный, но потому, что вина, возложенная на его плечи, не подкреплена ни одним сколь-нибудь веским доказательством. И я призываю вас сейчас полагаться на ум и здравый смысл, а не на сердце и чувства, которые, несомненно, говорят вам, что этот человек виновен лишь потому, что вы прониклись жалостью к семье, потерявшей своего родственника. — Не удивлюсь, если эту речь написал сам подсудимый, — фыркнул прокурор, но Ланфера, вошедшего в раж уже ничто не могло сбить с пути и он, с несвойственной ему твердостью голоса и жестов продолжал: — Я глубоко соболезную утрате этой семьи, как и все вы здесь, но все же заявляю вам — мой подзащитный невиновен. И если для того, что бы принять это, вам не достаточно того, что было здесь сказано против него и в его защиту, то я умываю руки, и вместе с ним буду ждать решения суда. Но я верю в то, что сегодня закон и справедливость восторжествуют над предвзятостью общественного мнения. Я верю, что сегодня будет вершиться правосудие, но не суд. Я верю в то, что для вас, господа присяжные, торжество закона куда важнее слепого следования общественному мнению. Я верю, что здесь, в этом зале, есть люди, которые так же, как я, жаждут справедливости и честного суда, потому что карать смертной казнью за то, что человек не следовал той морали, которая была принята в обществе, на мой взгляд, слишком жестоко, но, тем не менее, не соблюдение того, что называют общепринятой моралью — единственная вина моего подзащитного. Я не оправдываю его жизни, но я оправдываю его в том, что он не совершал рассматриваемого здесь убийства. Я искренне верю в его невиновность, которая для меня, и я уверен, для многих присутствующих здесь, полностью доказана. Я искренне верю в то, что оглашенное сегодня решение будет справедливым, иначе, чем мы лучше линчевателей, которые казнят без суда и следствия. Проговорив последние слова, он остановился, и, тяжело переводя дыхание, обвел глазами притихший зал. Несколько мгновений стояла эта гробовая тишина, в которой можно было уловить дыхание и стук сердца каждого свидетеля этой драмы. Все слушали эту воодушевленную речь, затаив дыхание и боясь пошевелиться. Такой неестественной казалась она, звучащая из уст этого нескладного человека, но, тем не менее, именно в этом сочетании она и должна была возыметь максимальный эффект. Слегка пошатываясь, Ланфер прошел на свое место, не глядя ни на кого, и тяжело опустился на стул рядом с восхищенным помощником, который прошептал: — Я даже и не подозревал, что вы так талантливы, господин Ланфер. — Это не я, — глухо прошептал совершенно вымотанный адвокат. — Это господин герцог. Тем временем, оглядывая оживающий зал, в котором уже начинали перешептываться поднялся судья.

***

— Подсудимый, мы выслушали речь обвинения и речь защиты, хотите ли вы лично обратиться к суду и сказать ваше последнее слово? — спросил судья. Дюран решительно поднялся и повернулся так, что бы видеть весь зал. Вот уж где он мог проявить свой талант, нисколько его не скрывая. — Ваша честь, господин прокурор, господа присяжные, может быть, вы соизволите повернуть свои головы и посмотреть за ваши спины? — начал он, указывая рукой на статую Фемиды. — Подсудимый, ведите себя в рамках приличий или я буду вынужден вас удалить! — крикнул судья. Эдмон пронзительно рассмеялся. — Да что мне терять, если вы уже вынесли приговор? Завтра-послезавтра мне либо отсекут голову, либо повесят, смотря, что вам больше нравится, — глаза Дюрана сверкали, его голос, вся его фигура изображала непокорность. — Но я склонен думать, ваша честь, что ваша Фемида с повязкой на глазах не потому что беспристрастна, а потому что слепа! — Побойтесь Бога! — крикнул прокурор. — Бога? — Эдмон снова рассмеялся, — Это после того, как все ваши свидетели солгали, поклявшись на Библии, и их не поразил гнев господень? После этого вы предлагаете мне бояться Бога, в которого я, кстати говоря, не верю? — Ваше безбожие лишь доказательство вашего преступления! — прокурор зло сверкнул глазами в зал, где уже начинали одобрительно перешептываться в поддержку осуждаемого. — Погодите, — Дюран поднял руки, словно призывая к тишине, — то есть вы считаете мой атеизм доказательством моей виновности и называете это честным судом? Мы живем не в эру крестовых походов и власти святой инквизиции, когда за это можно было казнить. Зал загудел, уже не скрывая симпатии к подсудимому. — Да, я может быть не идеален, может быть, я как никто лучше подхожу на роль преступника, о чем целых пять минут говорил мой адвокат, но я не убийца! А будь я бы не сидел на этой скамье, — Эдмон резко повернулся к присяжным и, оглядев их, гордо поднял голову и произнес, — Хотя бы вы, господа присяжные заседатели, покажите, что творите правосудие. Не мне, если меня отправят на эшафот я, может быть, даже скажу спасибо, а людям. Покажите им, что осужденным должен быть не тот, кто подходит для этого, а тот, кто виновен. — Подсудимый! — громогласно крикнул судья, ударяя молотком и кивая приставам, что бы те усадили обвиняемого на место. — Нельзя творить справедливость, пока свежи раны, — продолжал Эдмон, однако без сопротивления позволяя усадить себя на скамью. — Когда судом управляют предрассудки, он вершит месть, а не правосудие. — Вы предлагаете нам вершить правосудие, — в голосе судьи звучала плохо скрытая ирония, — опираясь на показания проститутки и вашего друга? — С каких это пор проститутка перестала быть человеком и членом общества? — Эдмон со злостью рванулся вперед, удерживаемый приставами. — Тогда может быть, вы не будете опираться на показания моих слуг? Они же слуги, черт побери, они не люди. Недовольство судом в зале достигло своего пика. Судья, в порыве нервной ярости, оглушительно ударил молотком, и в зале воцарилась, наконец, гробовая тишина. — Что ж настало время насаждать и время вырывать посаженное, господин герцог, как говорит Библия, Екклесиаст, глава третья, — гордо поднял голову прокурор. Эдмон сидел молча, опустив глаза в пол. Он знал, что все в зале ждут его ответа, знал, что не может оставить последнее слово за этим религиозным фанатиком, но что он мог ему возразить? Что-то глубине души подсказывало, что надо бить тем же оружием. — Ещё видел я под солнцем: место суда, а там беззаконие; место правды, а там неправда, — наконец негромко отозвался он, продолжая смотреть в пол. — И сказал я в сердце своем: «праведного и нечестивого будет судить Бог; потому что для всякой вещи и суд над всяким делом там». Хотя грешник сто раз делает зло и коснеет в нем, но я знаю, что благо будет боящимся Бога, которые благоговеют перед лицом Его; а нечестивому не будет добра, и, подобно тени, недолго продержится тот, кто не благоговеет перед Богом. Есть и такая суета на земле: праведников постигает то, чего заслуживали бы дела нечестивых, а с нечестивыми бывает то, чего заслуживали бы дела праведников. Проговорив последние слова, Эдмон поднял глаза на бледного прокурора. В зале все ещё стояла тишина, какие-то особо чувствительные дамочки и безграмотные простолюдины торопливо крестились. — Это все, что вы хотите сказать суду, подсудимый? — осведомился судья, однако тоже пораженный. — Вам не достаточно? Я могу процитировать ещё что-то из Писания, если хотите, — обворожительно усмехнулся Дюран и в зале негромко засмеялись. Судья снова ударил молотком и, поднявшись, произнес: — Прошу присяжных удалиться для совещания и вынесения вердикта.