Дикие розы

О чем думала младшая Воле в тот день, когда медленно и неуверенно шла к «Терре Нуаре» не могла, пожалуй, сказать даже она сама, как не могла предположить реакцию на свой визит герцога Дюрана и Иды, если та узнает о нем. Разумеется, она знала, что сестра не посмеет возмутиться её поведению, так как это непременно повлекло бы за собой необходимость открыть собственные тайны. Рано или поздно Моник, конечно, собиралась добиться от неё признания, но не иначе, как публичного, чтобы на Иду тут же обрушилось осуждение общества всей своей мощью. Пока она ещё не думала всерьёз о том, чтобы открыть ужасную тайну сестры, но эта мысль мелькала у младшей Воле всё чаще, постепенно приобретая все более чёткие очертания решения. Но перед тем как собственноручно привести Иду к позорному столбу, Моник хотелось добиться для себя расположения герцога Дюрана. Возможно, не столько, потому что она сама была влюблена в него, а потому, что это привело бы в бешенство Иду и, возможно, заставило бы её страдать, а ради страданий средней сестры Моник была готова продать душу дьяволу. Ей хотелось лишить сестру всего, чего она могла её лишить: и положения в обществе, и мужчины, и надежд. «Терра Нуара» встретила младшую Воле почти гробовым молчанием и холодным равнодушием. Дворецкий, сменивший на этом посту Пьера Ману и открывший ей двери и почтительно пропустивший в мрачный и темный холл, лишь осведомился о её имени и цели визита и, услышав, что зовут её Моник де Воле и прибыла она по личному делу, кивнул и скрылся за боковыми дверями. Оставалось только ждать, когда он вернется и проводит её в кабинет герцога или гостиную. Оставшись в одиночестве, Моник, как и все, кто оставался один в холле «Терры Нуары» обратила взгляд на портрет герцога Дюрана. Тому, кто, подобно Моник не знал его, портрет часто казался неудачным, потому что изображал не надменного и холодного герцога, а уставшего и страдающего человека. Но тем, кто, как Клод и Ида, в достаточной степени знали Эдмона, портрет мог показаться бы великолепнейшим образцом портретной живописи. Видимо, и сам хозяин считал это свое изображение удачнее многих, раз повесил его там, где его мог видеть каждый посещавший его дом. — Господин герцог готов принять вас, — от неожиданности младшая Воле вздрогнула и быстро обернулась на дворецкого, который стоял за её спиной. — Прошу проследовать за мной, госпожа Воле. Теперь уже уходить было поздно и, тяжело вздохнув, Моник направилась вслед за своим провожатым в ту самую боковую дверь, за которой он скрылся несколько минут назад. За дверью оказался коридор и, так как гостиная не могла располагаться так далеко в доме, Моник справедливо рассудила, что Дюран примет её в своем кабинете. Эта комната представлялась ей таким же мрачным и темным местом, как и весь дом, и со стенами, непременно обшитыми темными деревянными панелями, какими непременно, по мнению младшей Воле, полагалось обшивать стены кабинетов. — Сюда, пожалуйста, — проговорил дворецкий, останавливаясь и почтительно распахивая перед Моник дверь. Отступать было совсем уж поздно и младшей Воле не оставалось ничего другого, кроме как зайти внутрь. Комната и в самом деле оказавшаяся кабинетом герцога Дюрана поразила Моник тем, что оказалась просторной и светлой, с большими окнами, которые выходили на уже куда более ухоженный, чем несколько месяцев назад, парк. Деревянные панели, неразрывно связанные в сознании младшей Воле со словом кабинет, все же имелись. Эдмон, занятый каким-то бумагами, сидел за широким столом и, казалось, не обратил никакого внимания на визитершу, но Моник, если бы обладала должной наблюдательностью, могла бы заметить, что его глаза не бегают по строчкам документа, а направлены в одну точку. — Господин Дюран, добрый день, — произнесла Моник, слегка склоняясь в легком реверансе. — Прошу прощения, если отвлекла вас от дел, но я… — Прелестно, — проговорил Дюран, поднимая голову от бумаг. — Теперь, чтобы попросить в долг виконтесса будет присылать сестер? — Я… — начала, было, Моник, желая продолжить оборванную фразу, но осеклась под его холодным взглядом. То, каким образом хозяин поместья встретил её, лишило её тех жалких остатков решительности, которые ещё были у неё. — Да, вы, — спокойно кивнул Эдмон, откидываясь на спинку кресла и складывая тонкие пальцы в замок. — У меня, если быть честным, мадемуазель Воле, нет даже предположений по поводу того, что ещё могло привести вас в «Терру Нуару». — Меня привели вы, — как можно более уверенно проговорила Моник, гордо приподнимая голову, словно желала посмотреть на собеседника сверху вниз. Герцог Дюран обреченно качнул головой, вспоминая, каким исполненным невыразимого благородства был этот же жест у Иды и, подаваясь вперед, сказал: — Что бы вы ни желали мне сейчас сказать, подумайте трижды, стоит ли вам говорить мне это сейчас. Я подожду. И пойму, если вы уйдете, не сказав ни слова. — До «Виллы Роз» три мили, — упрямо тряхнула головой Моник, — у меня было предостаточно времени подумать и предостаточно времени, чтобы развернуться и уйти, но я этого не сделала. — Да, я вижу, — снова кивнул Эдмон, усмехаясь тому, что эта ситуация дежавю той, что однажды произошла на мосту через небольшую речку в окрестностях Вилье-сен-Дени. — Я знаю, что вы хотите мне сказать, но всем ли будет лучше, если я услышу это вас, и мои догадки перестанут быть только моими догадками? Может быть, некоторые вещи лучше оставить невысказанными? — Если вы и так знаете, то какой мне смысл молчать? — с долей горького сожаления пожала плечами младшая Воле. — Я люблю вас. Герцог Дюран тоже пожал плечами и, снова переплетя пальцы, откинулся на спинку кресла. — Что ж, — ответил он, глядя прямо на Моник, которая почувствовала себя под его взглядом загнанной в западню жертвой, которая, зная о ловушке, вынуждена броситься прямо в неё, так как другого выхода нет, — любите, мадемуазель Воле. Я могу лишь пожелать вам удачи на этом тяжелом пути и напомнить, что этот крест вам придется нести самостоятельно. — И это все, что вы можете сказать в ответ на моё признание? — спросила Моник и в её голосе послышалась угрожающие нотки гнева и отчаянья. Эдмон устало вздохнул и, поднявшись из кресла, направился к двери, не обращая никакого внимания на негодование младшей Воле, которая бросилась за ним следом. Продолжать этот, неприятный обоим, разговор, герцог был неманерен, но его настойчивая поклонница была иного мнения. — Почему вы так жестоки? — почти выкрикнула Моник, впиваясь цепкими пальцами в рукав его сюртука и не позволяя открыть дверь кабинета и вежливо выставить её вон. — Сделать кого-то счастливым куда сложнее, чем причинить боль, — Эдмон выразительно взмахнул рукой, словно желал указать на кого-то. — Я жесток из желания упростить собственную жизнь, мадемуазель Воле. — Но ведь… — начала было Моник, но затем замолчала, словно обдумывая следующую фразу. Герцог Дюран молча смотрел на неё сверху вниз, с почти холодным равнодушием, и ожидал следующей фразы. — В конце концов, я прошу не так много, господин Дюран, — наконец произнесла она, слегка понизив голос и подняв глаза на собеседника, не выпуская, однако, его рукав из цепкой хватки. — Конечно, всего лишь меня и мои деньги в вечное пользование, — усмехнулся Дюран какой-то злой, нечеловеческой усмешкой. — Спрос на мое расположение чрезвычайно велик. Я нужен всем, мадемуазель Воле, не только вам. — А вам никто, господин Дюран, — Моник решила бросить на стол свой последний и единственный козырь, — у вас ведь есть Ида. Только самообладание, редко дававшее трещину, помогло Эдмону сохранить на лице непроницаемую равнодушную маску. Нельзя было дать понять младшей Воле, что она, возможно случайно, вытащила на свет истинную суть их отношений. Эдмон уповал на случайную догадку лишь потому, что знал, что Ида не настолько глупа, чтобы раскрыть свою позорную тайну горячо ненавидимой сестре. Он знал о том, что осведомлена Жюли, иногда с содроганием думал о том, что вот-вот догадается Клод. Но Моник, он был в этом уверен, не знала и не могла знать. — Что вы имеете в виду? — спокойно спросил герцог Дюран, глядя на Моник сверху вниз. Он одновременно желал и не желал услышать её ответ, потому как даже случайная догадка, укоренившаяся в мозгу младшей Воле, грозила обернуться проблемами. Кроме того, Эдмону совершенно не хотелось неосторожным словом только усилить эту догадку. — То, что сказала, господин герцог, — лицо Моник все больше приобретало насмешливое и жесткое выражение. — В этом нет ничего зазорного, уж поверьте мне. На этом свете нашлись бы мужчины, которые посчитали бы, что моя сестра достойна того, что бы бросить к её ногам полмира. — Я не отрицал, мадемуазель Воле, что ваша сестра заслуживает куда более лучшей участи. Но вы весьма недвусмысленно дали мне понять, что… Моник внезапно сделала ещё один шаг вперед, прижимаясь к Дюрану почти всем телом и быстро, зло, со сквозившим в каждом слове отчаяньем, зашептала, глядя ему в глаза: — Вы можете всё отрицать столько, сколько угодно. Но я знаю правду, господин Дюран. И знаю единственно потому, что верю своим глазам, а не вашим словам или словам Иды. Я видела вас с ней, и я никогда не поверю в то, что наши долги оплачены не вашими деньгами, а деньгами наших родственников. На мгновение она замолчала, переводя дыхание, и отвела глаза. — Зная свою сестру, я могу предположить, что она вам дорого обходится, — продолжила Моник с язвительной улыбкой, наконец, выпуская рукав сюртука Дюрана и отступая на несколько шагов назад. — Её тело не стоило того, что бы оплачивать все наши долги за право пользоваться им. — Вы думаете, что обойдетесь дешевле? — Дюран резко повернулся к Моник и равнодушно поднял бровь. — Или вы готовы лишить себя всех радостей жизни, только чтобы я отказался от вашей сестры и предпочел вас? — Мои запросы не столь высоки, как у моих сестер, — гордо бросила младшая Воле, так словно это было самым большим её достоинством. Казалось, она готова была любую свою черту, которая была у неё, но отсутствовала у сестер, выставить, как самую необходимую для приличной девушки добродетель. — Вы странная женщина, Моник, — Дюран стоял над ней и смотрел точно в глаза младшей Воле. — Даже проститутки завышают свою цену, а вы совершенно себя не цените. В вас нет ни капли гордости. — Неправда! — с негодованием воскликнула младшая виконтесса Воле, топая ногой и сжимая кулачки, словно собиралась сражаться за право называться гордой. — Нет, вся гордость в вашей семье, да и остальные хорошие черты, достались Иде и Жюли, — покачал головой Эдмон. — А вам, видимо, не осталось ничего. Ни гордости, ни красоты, ни ума. — Да как вы смеете так говорить? — негодование в голосе младшей Воле сменилось откровенной злостью, и Эдмон даже поразился тому, как быстро менялось настроение этой девушки, за минуту сделав из застенчивой и влюбленной барышни озлобленную, скалившуюся женщину. — А на что вы рассчитывали, мадемуазель Воле? — усмехнулся Дюран, — Даже вы должны были понять, к тому же, я уверен, что сестра говорила вам, что я страшный циник и эгоист. — Но не настолько же, господин герцог! — выкрикнула младшая Воле, прижимая тонкие руки, словно щит, к груди. В ответ на её возглас герцог Дюран лишь улыбнулся обворожительной улыбкой, больше напоминавшей оскал, и проговорил: — Совершенство не имеет предела. — Совершенство предполагает Бога! — продолжала настаивать Моник, все ещё прижимая руки к груди. — Совершенство предполагает владение чем-либо на уровне недоступном простому обывателю, — пожал плечами Дюран, открывая дверь кабинета и, ненавязчиво взяв младшую Воле под руку, вывел её в коридор. — Если вы выбрали для себя мерилом совершенства Бога, то это не значит, что его же выбрал и я. К тому же, богов великое множество, мадемуазель Воле, и ни один из них не может быть однозначно назван примером добродетельности и человеколюбия. — Бог… — попыталась, было, возразить Моник, не предпринимая, однако попыток освободить свою руку из не крепкой, но уверенной хватки Дюрана. — Я достаточно знаю о Боге, мадемуазель Воле, поверьте мне, — с мрачной усмешкой отозвался Эдмон и, заметив впереди фигуру своего дворецкого, с как можно более доброжелательной улыбкой, обратился к нему: — Будьте любезны, проводите мадемуазель. — Но я… — начала Моник, но Эдмон уже выпустил её руку, слегка подтолкнув в сторону дворецкого. — Чрезвычайно рад, что вы навестили меня, мадемуазель Воле. Буду рад снова вас видеть и обсудить куда более приятные для нас обоих темы, — эти слова герцог Дюран сопроводил самым изящным поклоном, на который только был способен и младшей Воле не оставалось ничего другого, кроме как ответить на его легким реверансом и, попрощавшись, направится в холл в сопровождении дворецкого. Чувство унижения от того, что её признание столь насмешливо и грубо отвергли, и от того, что её саму, как прокаженную, столь поспешно вытолкали из дома, заставляло младшую Воле злиться. Чем больше она думала об этом, тем сильнее укоренялась в мысли, что ей удалось напугать герцога Дюрана. Что следует предпринять следующим шагом, Моник не знала, прекрасно понимая, что даже если ей и удалось на мгновение поставить Эдмона в тупик, он найдет выход из него прежде, чем она покинет его дом. Даже если она и откроет марнскому обществу тайну его связи с её сестрой, то единственным человеком, репутация которого пострадает, будет Ида. Герцог Дюран побывал в десятке подобных скандалов и всегда выходил из них почти победителем. Ещё одно пятно на добром имени, которое, по сути, отсутствовало, для него ничего не значило.

***

Эдмон тем временем расхаживал взад вперед по своему кабинету, скрестив на груди руки. Собственная репутация не волновала его вовсе. Репутация Иды — чуть в меньшей степени, чем раньше. Возможно, открытие тайны их отношений могло бы стать для него единственным предлогом, под которым он мог предложить ей руку и сердце без ущерба для собственной гордости. Конечно, большим вопросом было приняла бы виконтесса Воле подобное предложение, но её расчетливость почти не оставляла сомнений. Сейчас герцога Дюрана волновало только одно: если Моник, при всей аккуратности и скрытности, смогла, пусть даже случайно, проникнуть в их тайну, если Лоран в своё время оказался в достаточной степени проницательным и наблюдательным для этого же, то кто ещё мог похвастаться подобным знанием? В том, что младшая Воле будет молчать, хотя бы потому, что теперь от неё ожидают удара, Эдмон не сомневался. В том, что остальные обитатели Вилье-сен-Дени охотно унесут эту тайну с собой в могилу, он вполне справедливо сомневался. На шантаж в подобном деле могли польститься не особо разборчивые в методах выходцы из низов, благородные аристократы и все причислявшие себя к ним, предпочитали сразу предавать дело огласке и наблюдать за развитием событий. Однажды, Эдмон прекрасно помнил это, он пообещал себе, что не позволит никому даже бросить презрительного взгляда на виконтессу Воле из-за того, в чем он вынудил её участвовать. Мучительно было осознавать, что и это обещание он не может сдержать и что не сможет сдержать и любое другое, если оно будет касаться этой женщины. Он знал, что Ида переживет гнев общества с гордо поднятой головой, но подвергать её достоинство такому испытанию он не хотел. Впервые в жизни герцог Дюран осознавал собственную ничтожность, и это раздражало его.

***

Вечером, переступая порог дома своих кузенов, Моник была всё ещё зла. Пожалуй, правильнее было бы сказать, что её злость только усилилась и теперь её жертвами рисковали стать все, кто оказывался в непосредственной близости к младшей Воле. — Сегодня ты на удивление не пунктуальна, дорогая Моник, — без малейшего упрека произнес Жером, но для раздраженной Моник этого было вполне достаточно, чтобы и теперь почувствовать острый приступ тихой обиды и возненавидеть брата с первого же взгляда в его глаза. — Я явилась не на императорский прием, — как можно более спокойно возразила она, медленно стягивая узкие перчатки. Те самые, полученные на день рождения от Жюли. Жером лишь криво усмехнулся и тряхнул головой, отбрасывая назад светлые кудри. — Впрочем, ты как раз вовремя, чтобы успеть составить мне компанию и выпить чашечку превосходного чая, — проговорил он, поднимаясь по тонувшей в полумраке лестнице. — Я уже рассказывал тебе о новой затее моего брата? — Боюсь, мне это безразлично, — отозвалась Моник. — Особенно, если это касается вашего дома. — Ты же понимаешь, что меня это не остановит от того, чтобы рассказать тебе? — с усмешкой поинтересовался Жером, резко останавливаясь и оборачиваясь, так, что Моник была вынуждена отступить на одну ступеньку назад. — Ты можешь рассказывать. Я могу не слушать твой рассказ, — негромко проговорила она, глядя на него снизу вверх. Точно так же, как несколькими часами ранее смотрела на герцога Дюрана в его кабинете. На его губах тоже была усмешка, но усмешка грубая и высокомерная. — Сегодня ты явно раздражена, дорогая Моник, — Жером медленно приблизился к ней и, не смотря на то, что младшая Воле попыталась отвернуться и снова отступить назад, осторожно обхватил её лицо ладонями. — В чем причина? Опять в твоих чудесных сестрах? — Ида продолжает отравлять мне жизнь одним лишь своим присутствием в ней, — как можно спокойнее сказала Моник, сбрасывая со своего лица руки Жерома, но тот лишь рассмеялся и ответил: — Клод был бы с тобой не согласен. Чтобы сказал Клод, если бы знал правду о своей дорогой кузине? Продолжал бы так же безмерно уважать её или отвернулся бы вместе со всеми? Позволил бы себе быть тем самым человеком без греха, который первым бросает камень, тем более, что именно таким человеком он и был? Или просто бы безмолвно отошел в сторону, предоставляя это право другим? А как бы Клод смотрел на своего друга, если бы знал, за что и сколько тот платит его сестре? Дал бы здесь трещину его всепонимающий и всепрощающий характер? Кого бы выбрал человек, который всегда старательно избегал выбора? Ведь этот случай был из тех, когда невозможно сохранять нейтралитет. — Клод был бы не согласен со всем, что может очернить Иду или его дорогого друга, герцога Дюрана, — несколько зло возразила Моник и, обойдя Жерома, несколько бесцеремонно направилась вперед по полутемному коридору. — Но, не отрицай, он никогда не умел выбирать себе друзей. — Так же, как и ты, дорогая Моник, — усмехнулся Жером, направляясь следом. Упрек был более, чем справедливый и это ещё сильнее разозлило младшую Воле, напомнив ей о том, что она не умела выбирать не только друзей, но и объекты любви. И события прошедшего дня показывали это как нельзя лучше. — Что ж, в нашей семье это, видимо, редкий талант, — излишне резко бросила она, толкая слегка приоткрытую дверь. Да, она ошиблась, выбрав объектом своей любви герцога Дюрана, но ведь и её сестра поступила опрометчиво, если надеялась удерживать его возле себя только лишь одним своим телом и своими кокетливыми улыбками. О, младшая Воле готова было отдать многое только за то, чтобы увидеть лицо своей сестры после того, как Эдмон отказался бы от неё, как и ото всех прочих своих женщин. А это, Моник была уверена, всего лишь являлось вопросом времени. — Может быть, хочешь чая? — спросил Жером и Моник, занятая собственными мыслями, кивнула, не особо задумываясь над его вопросом. — Что ж, чая у нас всегда в избытке и он всегда готов. Клод может пить его целыми днями, — продолжал говорить Жером, разливая чай по фарфоровым чашкам. — Ида предпочитает вино, — усмехнулась младшая Воле, забирая свою чашку и отходя к окну. Ей хотелось, чтобы брат избавил её от пустых разговоров и замолчал, давая ей возможность сосредоточиться на всё ещё волновавшем её признании и последовавшем отказе. Даже если герцог Дюран и разорвет свою связь с Идой, он не броситься тут же к ногам Моник и младшая Воле прекрасно понимала это после сегодняшнего разговора. Конечно, то, что Ида останется в одиночестве немало грело душу, но все же этого было мало для того, чтобы вернуть Моник веселость. Для того, чтобы чувствовать себя как прежде, младшей Воле нужен был герцог Дюран. И её мысли метались вокруг этого факта, как птица по тесной клетке, заставляя девушку раздражаться от любого неосторожно сказанного слова. Но Жером считал, что именно сейчас ему стоит говорить не переставая. — Я не удивлен, — взмахнул он рукой, усаживаясь на диван. — Всегда, когда я её видел, она, так или иначе, думала о чем-то связанном с «Виллой Роз». С тем количеством проблем, которые имела она, я бы пил что-то куда более крепкое. — Все её проблемы, к счастью, благополучно разрешились, — оскалилась Моник, чуть было, не рассказав о том, каким образом эти проблемы были решены. — Благодаря бесконечной доброте ваших родственников. — Разумеется. Я премного благодарна им за это, — оскал Моник стал ещё больше. Впрочем, Жером, сидевший к ней спиной не мог видеть выражения её лица и потому младшая Воле, ничем не рискуя, могла дать волю своим эмоциям. — И, конечно же, Иде, за то, что она все это устроила. Заслуги Иды во вновь обретенном благосостоянии Моник не видела и не желала видеть. Возможно, если бы деньги были заработаны честным способом, она, хоть и с некоторым неудовольствием, но все же признала бы, что живы они только стараниями виконтессы Воле. Но вся их жизнь, все, что они теперь имели, они имели благодаря тому, что два человека пошли на поводу у своих низких желаний. Никакого понимания и сожаления женщина, поступившая подобным образом, по мнению Моник не заслуживала. Ида же не заслуживала сожаления и понимания вдвойне, так как имела несчастье приходиться младшей Воле сестрой. — Знаешь, дорогая Моник, я видел очень странный сон, — Жером продолжал беспечно сидеть на диване перед камином. — Мне снилось, что я стою на краю скалы, передо мной простирается море, насколько хватает глаз, и в это море заходит красное солнце, и вода становиться кровавой, словно там только что закончилось какое-то кровопролитное сражение. Моник от злости чуть не швырнула об стену свою опустевшую чашку. Как он мог болтать о своих глупых снах, когда человек, которого она любила, так унизительно отказал ей? Когда он предпочел ей, Моник де Воле, её развратную, распутную сестру, которая отдалась ему не по любви, не из-за удовольствия, а за деньги, как простая продажная девка? Когда этот человек превознес эту женщину до небес, а её, Моник, так опустил и сровнял с землей её чувства? Ида всегда получала все слишком легко. Даже герцога Дюрана. Стоило ей только улыбнуться, и он уже предложил ей содержание, оплатил весьма немаленькие долги и бог знает сколько ещё мелких прихотей. Что было в ней такого, что заставило даже этого неприступного мужчину закрыть глаза на собственные принципы и некоторую неприязнь к ней? Что было у Иды, чего не было у её младшей сестры, которая, несомненно, была куда более добродетельна? — А за моей спиной стоял ангел, — продолжал свое повествование Жером, никем не прерываемый. — Он был прекрасен, как этот смертельный закат, как сама смерть, но я не видел его лица. О, дорогая Моник, я не видел его лица. Сдерживая злость и отчаянье, Моник поставила чашку на каминную полку и, сев на диван рядом с братом, как можно более нежно прикоснувшись ладонью к щеке Жерома, произнесла: — Зачем тебе видеть его лицо, когда у тебя есть свой ангел, который спуститься к тебе с небес, стоит тебе только позвать его? — Ты лучший из них всех, — прошептал Жером и, обхватив ладонью шею Моник, привлек её к себе и несколько грубо поцеловал. Моник, хоть и испытывала почти непреодолимое желание дать Жерому пощечину и вообще избить его до полусмерти, все же ответила на этот поцелуй, но так, чтобы сомнений по поводу её дурного расположения духа не оставалось. — Сегодня ты мне нравишься куда больше, чем обычно, — с усмешкой проговорил Жером и младшая Воле, даже вскрикнув от негодования, вскочила, выворачиваясь из его объятий. — Размолвки с сестрами явно идут тебе на пользу, — все с той же усмешкой заметил Жером, которого ничуть не смущало то, что Моник выглядела так, словно готова была разорвать его на куски, что она, впрочем, и намеревалась сделать при удобном случае. — Ещё одно слово, — предостерегающе проговорила она, — и я привяжу тебя к кровати так, что ты не сможешь двинуться и буду делать все, что мне вздумается. — Ты же знаешь, что я не буду возражать, — ответил Жером и, поднявшись с дивана, подошел к сестре и заправил за ухо локон, выбившийся из её прически. — А уж то, каким тоном ты произнесла это угрозу говорит о том, что этого того стоит и я не пожалею. Моник, громко вздохнув от бессильного отчаянья, резко и даже в какой-то степени грубо, толкнула его на стоявшую позади кровать. Жером, засмеявшись звонким смехом, который ещё сильнее разозлил Моник, ловко перехватил её запястье, увлекая за собой. — Так и быть, сопротивляться я не стану, — все ещё со смехом произнес он, не отпуская, однако руки младшей Воле. — Иначе у тебя нет шансов. Эта фраза заставила Моник вздрогнуть. Нет шансов. А ведь тогда, когда она шла в «Терру Нуару» у неё тоже не было шансов, но герцог Дюран, её любовь к нему, которую он так грубо отверг, заставив её пережить эти минуты унижения и позора, заставили её сделать это. Он ответит за это, но чуть позже. Сначала возмездие, вполне справедливое, должно настигнуть другого человека. — Ты не будешь разочарован, — прошептала Моник, высвобождая одну руку и резким движением сдергивая слабо завязанный галстук с шеи брата. Шелковая ткань скользкая, но прочная, а она знает, как связать человека так, чтобы он не мог выбраться. — Ты ещё никогда меня не разочаровывала, — в том же тоне ответил Жером, поднимая, было, руку, чтобы коснуться её лица, но Моник, так же как он мгновенье назад, перехватила его запястье, тут же крепко стягивая обе его руки послушной тканью. Движение вышло настолько резким и грубым, что Жером поморщился. — Больно? — с деланным беспокойством спросила Моник, и, наклонившись к самому его уху, прошептала: — Если бы я не знала, что мы оба любим боль, я бы извинилась. — Ты пока ещё не сделала ничего, за что следовало бы извиняться. Моник безумно хотелось ответить, что совсем скоро повод найдется. Рано или поздно они все ответят за то, что сделали с ней. И Ида, и герцог Дюран. Особенно герцог Дюран. Он должен будет заплатить дороже всех за то, как грубо он отверг её и за то, что он предпочел её любви её несносную сестру. — Помнится, раньше тебе это очень нравилось, — проговорила Моник, проводя холодными пальцами по шее брата. Нужно было на некоторое время забыть о них всех, о том, что произошло за несколько часов до этого. Они все ответят, она, Моник де Воле, позаботиться об этом, но сначала должен ответить Жером, за то, что так бесцеремонно вел себя весь вечер и за то, что в свое время втянул её в это, обременив этими отношениями. Когда Моник сжала руки на его шеё, она не почувствовала ничего, кроме ставшего уже привычным опьянением от того, что кто-то находится полностью в её воле и чья-то жизнь принадлежит ей целиком и полностью. Но сейчас Моник нужно было больше. Куда больше. Если бы кто-то мог видеть её со стороны, то его, скорее всего, поразило бы хладнокровие, с которым она сжимала пальцы на горле человека, который, несомненно, когда-то был ей очень дорог. Но это было последнее, о чем сейчас думала младшая Воле. Ее и без того неустойчивая психика в этот миг окончательно пошатнулась и дала последнюю трещину. — Моник… — сдавленно прошептал Жером, пытаясь пошевелиться, но Моник не желала замечать эту, пока ещё слабую, просьбу прекратить. Напротив, этот оклик заставил её разозлиться ещё сильнее, как если бы что-то, что она долго планировала, пошло не так. Стиснув зубы, она молча сжала руки ещё сильнее. — Моник! — этот полухрип-полустон словно вернул её в реальность, но все же не заставил остановиться и ослабить хватку. — Ну что же, я по-прежнему не сделала ничего, за что стоило бы извиниться? — внезапно прошипела Моник. — Тебе нравится? Тебе всегда нравилось. Она делала это десятки раз и прекрасно знала, сколько силы ей придется сейчас приложить. С каждым мгновение её пальцы сжимались на горле брата все сильнее, все сильнее напрягались её плечи, и все его попытки освободиться или хотя бы скинуть Моник с себя, чтобы переждать этот её приступ жестокости, были обречены на провал. — Тебе понравилось? Понравилось? — закричала младшая Воле, совершенно перестав себя сдерживать. Она уже ни на что не обращала внимания: ни на извивающиеся под ней тело, ни на отчаянный хрип брата, в котором уже невозможно было угадать её имя, ни на развалившуюся прическу, волосы из которой липли ко лбу и щекам, и лезли в глаза. Она не могла остановиться даже тогда, когда сопротивление желавшего жить человека начало слабеть и затем вовсе исчезло. — Тебе понравилась? Да? Что же ты молчишь? А? — выкрикнула Моник, отпуская руки и внезапно осознала, что не чувствует дыхания и биения сердца. Несколько мгновений она продолжала сидеть сверху, а затем медленно сползла с кровати, сворачиваясь в клубок. Волна страха и осознания накрыла её мгновенно. С трудом поднявшись и сделав несколько шагов по комнате, младшая Воле остановилась и повернулась к кровати. В её голове сейчас была абсолютная тишина. Казалось, даже само время остановилось. Моник молча смотрела на лежавшее перед ней тело. Она только что убила человека. Своего двоюродного брата. Своего любовника. Что ж, она надеялась, что за тот последний миг его жизни, что отделял от неизбежной смерти, он успел разглядеть лицо своего прекрасного ангела, которым по воле случая стала. — Прости, что оказалась демоном, — прошептала она, развязывая его руки и накрывая тело одеялом. Правая рука Жерома безжизненно соскользнула с края кровати, придавая этой картине несколько жалкое выражение.

***

Паника настигла младшую Воле, как только она выскользнула на улицу и закрыла за собой дверь черного хода, спрятав ключ в кармане платья. О том, что бы вернуться и посмотреть, не обронила ли она какую-нибудь вещицу, которая могла бы её выдать, Моник даже не думала: вернуться в комнату, где она оставила собственноручно убитого человека, было выше её сил. Сейчас она даже не могла однозначно ответить на вопрос, зачем совершила это. Гнев утих, ярость ослабла и разбитое сердце и пережитое унижение уже не казались поводами достаточными для убийства. Один из внутренних голосов настойчиво шептал о раскаянии и о том, что она должна немедленно сознаться в содеянном и понести наказание, которое полагалось за подобное деяние. Другой, куда более громкий, твердил о том, что её вины нет, что окружающие своим лицемерием и равнодушием толкнули её на это преступление. Моник слишком хорошо помнила о том, какое наказание её ждёт за убийство, слова сестры горели перед ней огненными буквами. Мужеством, необходимым для чистосердечного признания и для того, чтобы спокойно подняться на эшафот, младшая Воле не обладала, поэтому уступила второму голосу. Этот голос обволакивал и успокаивал, не рассказывая о казнях, допросах и прочих, присущих расследованиям, ужасов, а лишь о том, что Жером вполне заслуживал смерть, что виновны все те, кто окружал её, что им и следует отвечать и расплачиваться, а ей нужно лишь скрыться, спрятаться, пока всё не успокоится и не забудется. Моник не помнила того, как добралась до "Виллы Роз", почти опрометью пробегая через луга, путаясь в высокой траве и длинных юбках. Перед глазами у неё то и дело вставало бледное лицо брата, который, задыхаясь, умолял её остановиться. Хоть она и не могла сквозь хрип разобрать его слова, да и не пыталась этого сделать, в тот момент в её мыслях было место лишь холодной ярости, она была почти уверена, что он умолял. Того, как она незаметно пробралась в сад и привела в порядок растрепанную прическу, Моник тоже не помнила. Помнила лишь о том, что голос в голове требовал спокойствия и хладнокровия, в то время, как она переступала порог "Виллы Роз" и бесшумно закрывала за собой стеклянную дверь, ведшую в столовую с террасы.  "Вилла Роз" ещё не спала. Наверху, в детской, слышался плач Дианы и громкий голос Жюли, с отчётливо проступавшими слезами, которая, видимо, отчаялась успокоить дочь. Моник замерла посередине столовой, задумчиво глядя на длинный, не покрытый скатертью стол, изо всех сил пытаясь вспомнить, зачем она спустилась сюда в такой час. Однако чувство тревоги, которое, как Моник помнила она испытывала совсем недавно, ещё  несколько мгновений назад, отступило и младшая Воле испытала почти непередаваемое облегчение. По телу мгновенно разлилось тепло  и спокойствие, как обычно бывало после глотка хорошего крепленого вина. Где-то наверху негромко хлопнула дверь, и раздались быстро приближающиеся, несколько нервные, шаги, сопровождаемые шелестом юбок. Моник с содроганием, которое показалось ей каким-то странным, обернулась на двери, как раз в тот момент, когда они распахнулись, и в столовую вошла Ида. Полуприкрытые веки слабо подрагивали, плечи были опущены вниз, и, казалось, виконтесса Воле из последних сил заставляет себя держаться на ногах, чтобы не рухнуть на пол посередине собственной столовой. Она была бледнее, чем обычно и устало прижимала ко лбу тонкую руку: плач Дианы, как впрочем, и любого другого ребёнка, вызывал у неё ужасную головную боль. Для завершения картины не хватало лишь несколько театрального глубокого вздоха и громкого, резко брошенного восклицания о том, как надоела ей эта жизнь и этот мир. Увидев сестру, виконтесса Воле вздрогнула от неожиданности и замерла на месте, не замечая её растерянного вида. Её собственная усталость исчезла без следа, уступив место несколько раздраженному удивлению. Опущенные плечи мгновенно распрямились, взгляд блеснул привычной уверенностью и даже некоторой злобой. На кого, правда, эта злоба была направлена, на саму виконтессу Воле или на так некстати оказавшуюся на её пути Моник. — Моник, — проговорила Ида, и даже в её, как всегда спокойном, голосе проскользнуло раздражение. — Почему ты здесь? Я думала ты уже давно у себя. Первым желанием растерявшейся под этим взглядом Моник было честно ответить, что она сама не имеет ни малейшего понятия, почему она здесь, но прежде, чем она успела подумать о том, как нелепо это звучит, почти против своего желания произнесла:  — Мне нездоровится. Хоть это и не было правдой, Моник отчего-то казалось, что это объяснение будет самым правильным, какое только можно придумать, тем более, что она сама помнила, как больше часа назад закрывала дверь, которая вела в её комнату. Ида вздохнула и, сделав приглашающий жест рукой, продолжила своё шествие на кухню.  — Тебе повезло, — уже суше бросила она, бесшумно открывая дверь. — Я знаю средство от головной боли, куда более верное, чем ночные прогулки.