***
Эдмон старался не оставлять Лезьё в одиночестве. Он не был уверен, что Клод нуждается в утешениях, но чувствовал, что обязан подержать своего друга, хотя прекрасно знал, что не умеет этого делать, и удержать его от возможных опрометчивых поступков. Эдмон прекрасно знал, что делают с людьми внезапная смерть их близких и не менее внезапное открытие тщательно скрываемых тайн: те, кто не обладал должной крепостью рассудка, подчас сходили с ума. В душе герцог Дюран надеялся, что Клода эта чаша минует, и он сохранит свой разум в целости, но обстоятельства были таковы, что рассчитывать на твердость характера Лезьё не приходилось. Да, жизненные трудности вроде нерадивого отца, стесненного финансового положения, неразделенной любви, дурной репутации он переживал стойко и безукоризненно, но убийство родного брата было тем, что было невозможно поставить в один ряд с теми проблемами, которые в один миг начали казаться поразительно незначительными. Эдмон видел, как сходили с ума, поэтому боялся оставить Клода одного даже на лишнюю минуту. Лезьё был единственным, первым другом и потерять его сейчас, отказать ему в любой посильной помощью было бы совершенно неблагородно. В доме было тихо. Из слуг в доме по-прежнему находился лишь управляющий, который, однако, скрывался где-то в недрах дома, стараясь не показываться лишний раз, создавая иллюзию своего отсутствия. В гостиной, где Клод принял своего друга, царил давящий, угнетающий полумрак и ужасная духота. При первом же взгляде на Клода, Эдмон понял, что дело обстояло более чем скверно. По осунувшемуся виду Лезьё и одежде, было понятно, что он не то что не ложился, но и даже не пытался уснуть. Скорее всего, он всю ночь, уже в который раз, просидел в этом кресле, тяжело уронив голову на руку, потому что даже приход Эдмона не вывел его из этого оцепенения. Несколько минут они оба молчали, пока Клод, наконец, не нарушил эту мертвую тишину, негромко проговорив: — Мы должны найти её сами. Никакой полиции и прочей ереси. Эдмон не сразу понял, что его друг продолжает неоконченный разговор, который они вели в этой же гостиной не далее, как вчера. Чувствуя, что его собственные поиски ведут в тупик, он настойчиво советовал Клоду все же прибегнуть к помощи полиции, но так, чтобы это осталось в тайне. Клод, уже официально объявивший о смерти брата, не рисковал ничем, но мог добиться своей цели и найти виновную в убийстве Жерома. Но Клод не сказал ничего внятного, и Эдмон был вынужден покинуть его, так и не добившись вразумительного ответа. Видимо, время в сознании Клода смешалось настолько, что он полагал, что начатый разговор не был окончен. — Я теперь слишком хорошо знаю, как совершается правосудие, — горько усмехнулся Лезьё и, подняв с пола стоявшую возле кресла бутылку, сделал большой глоток. — Вино не выход, Клод, и даже не успокоительное, — качнул головой Дюран. — Это говоришь мне ты? — снова усмехнулся Клод. Он не был пьян, скорее просто разбит и измучен, и пил просто оттого, что в подобных случаях полагалось пить. Это придавало всей картине еще более жалкий вид. — Я говорю, потому что прекрасно знаю, что это не приносит облегчения, — Эдмон шагнул вперед и уверенным движением забрал у друга бутылку. Тот, впрочем, не возражал. — Тем более, что сейчас ты должен выглядеть в своей скорби благородно. — Мне страшно, Эдмон, — Клод откинулся на спинку кресла и закрыл глаза, потирая переносицу. — Я боюсь уснуть в этом доме, а тем более в соседней комнате. Я не знаю, чего я боюсь, но мне почти панически страшно. Я не могу относиться к смерти так, как ты. — Как бы ты к ней не относился, ты не можешь отрицать того, что она неизбежна и порой весьма внезапна. — А знаешь, что самое великолепное? — прошептал Клод, всё ещё не открывая глаз, словно не слыша обращенных к нему слов. — Если обычно все приезжают и пытаются вызвать слезы своим неуместным фарсом, то сейчас никто даже не пытается сделать вид, что соболезнует мне. Единственное утешение, которое я, по их мнению заслуживаю — это письма. Проговорив последние слова, Клод широким жестом указал на кофейный столик, который был завален вскрытыми конвертами и исписанными листами бумаги. Эдмон окликнул взглядом эти проявления хорошего тона и тяжело вздохнул. Ни выгоды, ни связей Клод не имел, а значит, не заслуживал и сожалений, хотя нуждался в них более чем кто-либо. Раздался нетерпеливый стук дверного молотка и торопливые шаги управляющего, который спешил к двери. — Твоя кузина будет не в восторге от того, что увидит тебя в подобном состоянии, — быстро проговорил Эдмон. — Мне все равно, Эдмон. Теперь уже все равно. Какая разница, если вся моя жизнь покатилась к черту в один момент? — Клод устало махнул рукой. — Все, во что я верил, в одночасье пошло прахом. Я верил в нашу семейную добродетельность, верил, что она есть, не взирая на все слухи и сплетни, и что я получил в ответ на свою веру? — Тем не правильнее утратить эту веру сейчас. — Ты говорил это себе, когда перестал верить в человеческую искренность? В Бога? В справедливость? — прищурился Клод и, переведя взгляд на дверь, в которой появилась Ида, подчеркнуто радостно поприветствовал её: — С добрым утром, милейшая кузина. Ты как нельзя вовремя для того, чтобы разделить с нами скорбь общества. Ида замерла на пороге, тревожно переводя взгляд с одного на другого. Видимо, вид Клода, оставлявший желать лучшего, и стоявший рядом, с открытой бутылкой вина в руках, герцог Дюран совершенно не успокоили её, так как она скрестила руки на груди и, обращаясь к Эдмону, спросила: — Он уже пьян? — Я пришел немногим раньше вас, виконтесса, и потому спешу вас заверить, что я к этому не причастен, — пожал плечами герцог, — но, судя по всему, он читал присланные ему письма. За этим занятием не трудно напиться, поверьте мне. Особенно, если не спать несколько ночей. От этих писем никогда не бывает ничего хорошего. И, кстати, доброе утро, госпожа виконтесса. — Доброе утро, господин герцог. Охотно верю, — кивнула Ида. — Нужно сжечь их немедленно. — Там есть поистине трогательные моменты, дорогая кузина, — отозвался Клод. — Даже я не сказал бы лучше. — Господин герцог, будьте добры, разведите камин, если можете, конечно, — решительно заявила виконтесса Воле, собирая письма с кофейного столика в одну пачку, и не обращая внимания на брата. Эдмон криво усмехнулся в ответ и направился к камину, в котором тлели угли. — Нет, право, я и сам мог бы с этим справиться, — почти оскорблено проговорил Клод. — Кроме того просто сжечь их совершенно не вежливо. — Ты уже прочитал их, так что долг вежливости выполнен, — безапелляционно произнесла Ида, отдавая всю пачку писем Дюрану, который без малейшего сожаления подсунул их под разгоравшийся огонь. — Мне кажется, самое время заняться подготовкой похорон, — осторожно сказал Эдмон, поднимаясь и глядя, как огонь медленно разъедает бумагу. — Я уже сделал некоторые распоряжения, — отозвался Клод, тоже глядя в огонь. — Никакого лишнего пафоса и праздно плачущей толпы. Жерому это вряд ли понравилось бы. Только те, кто сам пожелает прийти. — Что же, даже мессы не будет? — осведомился Дюран, приподнимая бровь. Клод покачал головой: — К чему? Душа ведь и без этого сможет найти путь, не так ли? — Твой друг сейчас скажет тебе, что католичество и душа не имеют ничего общего, — поморщилась Ида. — И буду прав, госпожа виконтесса. Когда церковь начала извлекать выгоду из своей деятельности она предала свою суть, — ответил Эдмон. — Мне это все совершенно безразлично, — снова качнул головой Клод. — Если бы я мог, я ограничился бы самим погребением, без всех этих молитв и прочих обязательных ритуалов. — Таковы правила, Клод, — сочувственно отозвался герцог Дюран. — Кроме того, это вопрос сохранения репутации, что для тебя сейчас очень важно. — Я никогда не думала, что соглашусь с вами, господин герцог, но, кажется, сейчас я на вашей стороне, — невесело усмехнулась Ида. — Не забывай, что для всего общества смерть Жерома выглядит просто как смерть, — продолжал Эдмон. — Никто, кроме нас не знает всех обстоятельств, и никто не поймет твоего желания поскорее упрятать в землю все то, что напоминает тебе об этой ужасной тайне. Поспешность лишь вызовет больше сплетен и породит ненужные тебе домыслы. — И что же мне сделать? Организовать похоронную процессию с плакальщиками, лошадями с черными плюмажами и заказать реквием у какого-нибудь композитора? — раздраженно поинтересовался Клод. — Я лишь хочу покончить с этим как можно скорее, потому что это невыносимо. Если бы я и желал спрятать что-то в землю, то это была бы моя память. — К несчастью, есть условности, которые должны быть соблюдены, — вздохнула виконтесса Воле, — и мы говорим лишь об этом. Несомненно, им всем, связанным знанием тайны было тяжело переживать эти мучительные дни, но, Ида прекрасно понимала это, Клоду было хуже, чем кому бы то ни было. Она знала, как он презирал ложь, а теперь вся его жизнь утонула в ней. Сначала она заставила его лгать, ради спасения Эдмона, теперь оказалось, что Жером лгал ему на протяжении нескольких лет. Что будет с Клодом когда, про себя виконтесса Воле всегда произносила слово «если», он узнает о том, что она и его лучший друг, последние люди, которым Клод доверял безоговорочно, так же обманывают его, она не могла представить. Должно быть, весь его мир рухнет окончательно. Клод заслуживал этого меньше, чем любой другой, но отчего то жизнь с невероятной настойчивостью била его исключительно по тем местам, где боль должна была чувствоваться особенно сильно. И, не смотря на это, Клод с каким-то странным упорством продолжал желать встречи с убийцей, того, что должно было принести ему ещё большую боль. Со страхом Ида думала о том, что Клод и Жером похожи куда больше, чем все всегда думали. Пожалуй, оба они любили боль, за той лишь разницей, что один предпочитал проходящую физическую, а другой — постоянную эмоциональную. Что из этого было более страшным и более извращенным, она затруднялась ответить, но оглядываясь назад отчетливо видела, что Клод всегда лез в огонь, стоило ему только получить такую возможность. Раньше она боялась, что её брата сведет с ума обостренная и не засыпающая совесть, теперь же она боялась, что однажды его просто выжжет изнутри та душевная боль, к ощущению которой он всегда стремился, как будто без этой боли он не мог быть человеком.***
О том, как нужно выражать сочувствие, юная маркиза Лондор не имела ни малейшего понятия. Когда погиб её брат и к ним в поместье потянулась вереница желавших выразить соболезнования, от неё требовалось лишь сидеть с матерью на диване и тяжело вздыхать всякий раз, когда называлось его имя. Время от времени можно было поднести к глазам платок и уронить несколько слез. Моменты истинной скорби Жозефина пережила в одиночестве, безутешно рыдая на полу своей спальни. Тогда никто не приходил к ней и не говорил слов утешения, предоставив ей самой справляться со своим горем. Когда был убит Андре Лоран, Жозефина вместе с матерью, отправилась в поместье Шенье. Смерть Лорана оставила мадемуазель Лондор равнодушной, и она не сказала ни слова, позволив матери произнести речь, приготовленную специально для этого случая. Мадам Шенье сидела на диване и тяжело вздыхала всякий раз, когда слышала имя брата и иногда подносила к глазам платочек. Раньше Жозефина считала, что это делается для того, чтобы не обидеть тех, кто решил выразить своё сочувствие, но после смерти Андре Лорана поняла, что сочувствия никогда и не было. Всё это было лишь данью приличиям. В тот миг для неё перевернулся целый мир, открыв ей, что в обществе есть правила поведения на любой случай, будь то смерть, рождение, свадьба, падение или ещё что-то. Все то, чем она жила раньше оказалось лишь тщательно продуманной театральной постановкой и потому люди, которые имели смелость не участвовать в этом, внезапно вознеслись на пьедестал, переставая быть попирателями приличий и становясь независимыми и свободными от предрассудков общества. Жозефина, в сущности, была увлекающейся натурой, которую бросало из одной крайности в другую, что, впрочем, было вполне естественным для восемнадцатилетней девушки, которая знала о жизни лишь из прочитанных романов. Поэтому её восхищение теми, кто в каком-либо смысле противопоставлял себя обществу, было пропорционально её разочарованию в самом обществе. По счастливому стечению обстоятельств Клоду Лезьё посчастливилось попасть в эти ряды и его образ, до того тусклый, внезапно засиял в глазах мадемуазель Лондор, как яркая звезда на ночном небе. Поклонник, который до этого был для неё чем-то вроде назойливой мухи, которую она всячески стремилась отогнать, мгновенно был наделен всевозможными положительными качествами в дополнение к имевшимся у него. Её восхищало его терпение, с которым он добивался её расположения, его снисхождение к её порой обидным словам, его постоянство, неприятие лжи в любом её виде, твердость суждений. Он обладал поистине рыцарскими достоинствами, которых был лишен его высокомерный друг, и был даже вполне хорош собой. Впрочем, Жозефина остерегалась даже самой себе говорить о том, что Клод Лезьё становится ей небезразличен. В конце концов, она не могла в одночасье отринуть мир, в котором она выросла и понимание того, что Лезьё в силу своей бедности совершенно не подходящая для неё партия мешало ей осознать собственные чувства. Для неё, аристократки по рождению, круг тех, в кого можно было влюбиться, был очерчен очень четко, а Клод находился далеко за его пределами, в то время как герцог Дюран занимал самый его центр. Несмотря на наивность, Жозефина четко осознавала, что однажды её мать выберет ей подходящего жениха и никогда, даже если внезапно грянет конец света, им не станет Клод. Временами мадемуазель Лондор становилось неимоверно жаль Лезьё, который так же должен был понимать всю несбыточность своих надежд, но все же продолжал кидаться на шипы. Теперь же, когда судьба нанесла ему ещё один удар смертью брата, Жозефина чувствовала непреодолимое желание поддержать его и попытаться, наконец, убедить его в своем расположении. Но Клоду Лезьё, Жозефина не знала, но чувствовала, сожаление из вежливости будет глубоко отвратительно. Она припоминала, что однажды слышала, как он сказал, что предпочитает правду там, где она возможна и там, где ей должно быть. Поэтому обычные слова утешения, за милю разившие фальшью, только оскорбили бы его. Жозефина, помнившая собственное отчаянье, справедливо полагала, что для того, чтобы успокоить растревоженные чувства нужно было больше, чем общие, ничего не значащие фразы. А в том, что Клод нуждается в утешении, она не сомневалась, так как человек такой поразительной искренности, каким был Клод, просто не мог пережить смерть брата как-то иначе. Разумеется, для утешений у него была виконтесса Воле и герцог Дюран, которые знали его куда лучше, но Жозефина, отчаянно желавшая исправить все те ошибки, которые наделала собственной грубостью, считала, что сейчас она должна, во что бы то ни стало, оказать Клоду поддержку, потому что если она не сделает этого, то он будет иметь полное право не верить в её искренность в будущем. Зачем она хотела ещё больше разжечь чувство, которое не могло иметь никакого будущего, и в котором она боялась признаться даже самой себе, Жозефина не знала. Маркиза де Лондор, впрочем, со смехом отвергла осторожное предположение дочери навестить брата покойного, сказав, что для Клода Лезьё достаточно и письма с соболезнованиями, которое она уже написала и отправила. После этих слов Жозефина поняла, что свой визит ей придется оставить в тайне, если она не желает вызвать неудовольствие матери. Поэтому, сказав после завтрака, что она желает отправиться верхом к Марне, юная маркиза Лондор пустила рысью свою прекрасную гнедую кобылу к дому, где жил, теперь уже в одиночестве, Клод Лезьё. Была определенная ирония в том, что решив наладить свои отношения с человеком, которые ненавидел ложь, ей пришлось прибегнуть ко лжи. Впрочем, солгала она не так тяжело, как могла бы: дом семьи Лезьё, как и многие другие дома в округе, стоял на берегу Марны. Бывать здесь раньше Жозефине приходилось лишь однажды, при схожих обстоятельствах. Тогда их встречали два одетых во все черное блондина, один из которых поддерживал другого, который, казалось, готов был разрыдаться. Со дня смерти мадам Лезьё дом почти не изменился, но предыдущий визит мало сохранился в памяти Жозефины, и сейчас поместье Лезьё показалось ей заброшенным и обветшалым. Даже жить в этих стенах должно было быть тяжело, не то что переживать в одиночестве смерть самого близкого человека. Остановив лошадь и спешившись, Жозефина подошла к парадной двери и замерла, прислушиваясь. Больше всего она боялась того, что ей случится встретить здесь Иду де Воле-Берг или герцога Дюрана, и в их присутствии Клод не поверит ни одному её слову. Когда-нибудь ей придется примириться и с ними, но это будет, несомненно, куда труднее, так как Ида её ненавидела, а Дюран насмехался. Где-то в глубине сознания звучал тихий голос, который говорил мадемуазель Лондор, что она сама виновата в подобном отношении, но девушка старательно заглушала его, так как гордость не позволяла признавать за собой такое количество промахов, особенно в отношении людей, которые ещё не стали ей близки. Внутри стояла гробовая тишина и Жозефина, наконец, отважилась взяться за дверной молоток, ударить несколько раз и замереть в ожидании. Если Клод и в самом деле ценит искренность так, как говорит, что он сумеет почувствовать её, не смотря ни на чьи слова. Дверь бесшумно открылась, и взору юной маркизы Лондор предстал Клод Лезьё. Он был бледен, под глазами пролегли темные тени — видимо, он не спал несколько дней. Сюртука на нем не было, но он был в жилете и кое-как завязанном галстуке. Весь его вид говорил о том, что он устал и измучен. Казалось, он даже похудел и согнулся, по крайней мере, его плечи совершенно точно были направлены вниз. — Я видел, как вы приехали. Всё думал, хватит ли вам смелости постучать или просто развернетесь и уедете обратно, — проговорил он тихим, хриплым голосом и Жозефина с ужасом поняла, что к нему никто не приезжал. Всё это время он был один. — Я прочел ваше письмо с соболезнованиями, — продолжил он, отступая назад и открывая дверь шире, так, что Жозефине не оставалось ничего другого, кроме как войти. — Очень проникновенно. — Вы прочли? — зачем-то переспросила мадемуазель Лондор, оглядывая темный холл. В доме стояла почти звенящая, давящая и угнетающая тишина, такая, какая стоит в доме только тогда, когда в нем есть покойник. — Да, — кивнул Клод, направляясь в гостиную. — Я прочел все, какие пришли сегодня. Но потом Ида безжалостно сожгла всю пачку. Впрочем, растопка камина — это единственное, на что эти письма годились. За то, что судьба избавила её в этот раз от встречи с виконтессой Воле, Жозефина была очень благодарна. — Я посчитала, что должна… — начала, было, Жозефина, но осеклась, когда Клод обернулся на неё и смерил тяжелым, почти мрачным, взглядом. Это был он, совершенно точно он, но смерть брата как будто обратила его в камень. В его жестах и чертах не осталось ничего от той мягкой обходительности и той веселости, какие привыкла видеть Жозефина. Словно все то, что когда-то было присуще его брату теперь перешло ему. — Что должны, мадемуазель Лондор? — спросил он и Жозефина уловила в его голосе горькую усмешку, почти такую же, какая бывала у Дюрана. — Я был счастлив, что все наше добродетельное общество почти проигнорировало смерть моего брата. Пожалуй, это был самый искренний поступок на моей памяти. Жозефина предпочла лишь опустить глаза и тем самым дать Клоду возможность высказаться. Но Клод тоже замолчал и теперь смотрел на неё внимательным взглядом, словно пытаясь понять причину столь внезапной перемены отношения к себе. — Скажите, зачем вы приехали? — тихо спросил он, делая широкий шаг навстречу и останавливаясь в метре от юной маркизы Лондор. — Неужели вам мало того, что вы унижаете меня всякий раз, когда я обращаюсь к вам? Или же не можете смириться с тем, что причина моего страдания не связана с вами? — Как вы могли подумать обо мне такое? — гневно воскликнула Жозефина, осмеливаясь, наконец, поднять глаза и взглянуть на Клода. — Вы сами не оставили мне выбора, мадемуазель Лондор, — почти равнодушно пожал плечами Лезьё и, развернувшись, продолжил свой путь в гостиную. — То, что вы должны сейчас чувствовать… — юная маркиза поспешно бросилась следом, так, словно намеревалась в любой момент схватить Клода за руку и удержать от какого-то ужасного поступка. — Когда вам было дело до того, что я чувствую? — со злостью проговорил Клод, сверкнув глазами в сторону Жозефины. Мадемуазель Лондор, не ожидавшая от него этого почти злого сопротивления, вздрогнула и отступила на несколько шагов назад. Первым её решением было развернуться и уйти, но она понимала, что если она хочет уверить Клода в своих теплых чувствах, то должна выдержать подобное отношение. В конце концов, он в свое время проявлял поистине невероятное терпение, когда она с детским пренебрежением грубила ему и смеялась над его любовью к ней. Теперь ей предстояла работа невероятно трудная: нужно было доказать, что её чувство это не жалость, а нечто большее и вполне искреннее. — Вы потеряли брата, — осторожно проговорила она, делая несколько неуверенных шагов к Клоду, который отвернулся и теперь смотрел в окно, сожалея о своей несдержанности. — Мой брат тоже не так давно умер. Я догадываюсь, что вы должны чувствовать. — Ваш брат… — проговорил Лезьё, слегка запрокидывая голову. — Я сожалел о вашей утрате, мадемуазель Лондор. Антуан был на редкость достойным человеком и, несомненно, прекрасным братом, но вы не догадываетесь, что значит потерять человека, к которому вы были привязаны ещё до появления на свет. Я не нуждаюсь в вашей жалости, мадемуазель Лондор. Последние слова он проговорил, обернувшись на Жозефину и смерив её ожесточенным взглядом. — Вы не знали моего брата и не знаете меня, — продолжил он, снова отворачиваясь к окну. — Можете помолиться за его душу, если вам угодно, а меня оставьте в покое. Никакие слова утешения, даже самые искренние, к сожалению, не вернут моего брата и… Он хотел, было, сказать, что они также и не помогут наказать виновную в его смерти, но осекся, понимая, что мадемуазель Лондор совершенно ни к чему знать эти подробности. Жозефина понимающе кивнула головой и тоже посмотрела в окно, за которым раскинулся никем не сдерживаемый и не приводимый в порядок сад. — Должно быть, так страшно умирать в самом начале лета, — внезапно проговорила Жозефина. Клод молча качнул головой, отчаянно желая сказать, что куда страшнее, когда тебя убивает человек, которого ты любил. — Через две недели день нашего рождения, — тихо прошептал он и, невесело усмехнувшись, добавил: — Теперь уже моего. — Вы позволите мне прийти на похороны? — внезапно для самой себя спросила Жозефина, в тот же миг осознавая абсурдность этого вопроса. Там же наверняка будут и Ида, и герцог Дюран, и даже Жюли. Клод снова мрачно усмехнулся и ответил: — Я никому не запрещаю появиться там. Если вы желаете, то можете прийти и отдать дань памяти моему брату. Ему уже все равно, кто придет или не придет на его похороны. — Я, правда, сожалею о том, что вы потеряли его, — мадемуазель Лондор снова вцепилась тонкими пальцами в рубашку на плече Клода. — Я бы никогда не приехала к вам, если бы не жалела искренне поддержать вас в вашем горе. — Я знаю. Жозефина не сразу осознала, что это было еле слышным шепотом и она скорее поняла, что Клод сказал именно это, по движению его губ. Они были слишком близко друг к другу, куда ближе, чем позволял и случай, и их отношения, и положение в обществе. Клод молча смотрел на неё сверху вниз, опустив голову, и мадемуазель Лондор чувствовала на волосах его тяжелое дыхание. — Мне пора идти, прошу меня простить, — негромко проговорила Жозефина, отшатнувшись так, словно испугалось этого. — Я обязательно навещу вас снова, если вы позволите. — Двери моего дома всегда были для вас открыты, — Клод поспешно отвернулся обратно к окну. — Даже тогда, когда вы не желали меня видеть.