***
Клод ворвался в библиотеку, как черный вихрь, не обращая внимания ни на какие протесты Жака, который пытался преградить ему путь. Несмотря на жару, стоявшую на улице, и быстрый шаг он был бледен. Аккуратно зачесанные волосы растрепались, беспорядочно падая на лоб и глаза, но Клод совершенно не обращал на это внимания. На памяти Иды это был первый случай, когда её кузен был в таком гневе, поэтому справедливым было полагать, что чтобы довести его до этого состояния требовалось немало усилий. — Итак, пришло время быть откровенными друг с другом, — сурово произнес он, бесцеремонно выталкивая упиравшегося Жака в холл и закрывая двери библиотеки. Жюли ахнула, закрывая рот рукой, и посмотрела на Иду, которая неестественно выпрямилась и спокойным, холодным голосом поинтересовалась, слегка приподнимая брови: — А в чем, собственно, дело? — В чем дело? — переспросил Клод, резким движением убирая со лба волосы. — А дело в следующем, дорогая кузина. Весь город… Да что там город! Вся округа обсуждает одну новость. — Вот как? — Ида сцепила руки спереди, словно желала защититься от брата. — И какая же эта новость? — О! — взгляд Клода нервно сверкнул. — Новость прелюбопытнейшая, дорогая кузина. И касается она, в первую очередь, тебя. — Обо мне всегда много говорили, — Ида равнодушно пожала плечами, изо всех сил стараясь сохранять спокойствие. — Что же так взволновало тебя теперь? — Что меня взволновало? — Клод резко шагнул к сестре и схватил её за руку, словно она могла в любую минуту броситься бежать. Жюли замерла, боясь пошевелиться, и молча, с округленными от ужаса глазами, наблюдала за происходившим. — Знаешь, что про тебя говорят? — продолжал Клод глухим, полным злости голосом, глядя точно в глаза сестры. — Будто бы ты состояла в связи с Эдмоном. Будто бы это он оплатил все твои долги. Будто бы это исключительно благодаря его щедрости ты сейчас живешь в достатке. Нашелся даже один человек, Бертран, я уверен, ты знаешь его, который утверждал, что это все истинная правда. Даже предоставил доказательство в виде чека и сослался на Алин Ферье, которая тоже может подтвердить факт вашей связи. Её ты тоже должна помнить, благодаря её показаниям Эдмон был оправдан на суде. Жюли снова ахнула и, отступив назад, оперлась на подоконник, словно готова была в любой момент лишиться чувств, но ни Клод, ни Ида даже не обратили внимания на это. — И об этом говорит вся округа? — тихо спросила виконтесса Воле, освобождая руку из крепкой хватки брата. Да, она не один раз думала о том, что рано или поздно это случится, но то, как ей сообщали об этом, совершенно выбило её из колеи. Ей было глубоко безразлично осуждение со стороны общества, но вид Клода не оставлял сомнений в том, что он настроен более чем решительно. И Ида наверняка знала, каким будет его следующий вопрос и знала, каким будет её ответ. А вот дальнейшую реакцию Клода, учитывая его состояние, предсказать было трудно. — Да, и самое ужасное, что с этой отвратительной ложью пошли ко мне и были чертовски убедительны, надо сказать, — произнес Клод и, испытующе глядя на сестру, добавил: — Поэтому глядя мне в глаза скажи, что это не правда, и я не буду спрашивать, из чего могла родиться эта сплетня. В библиотеке повисла напряженная тишина. Ида молча смотрела в глаза Клода, мучительно выбирая между ложью, которая и в самом деле избавила бы её от любых расспросов со стороны брата, и правдой, которую тот заслуживал. Жюли, сжав руки на животе, стояла у окна и, казалось, даже не дышала, мысленно умоляю сестру солгать, хоть и знала, что она этого не сделает. А Ида оцепенело наблюдала за тем, как с каждой секундой её молчания взгляд Клода все больше и больше переполнялся отчаяньем. Выбор нужно было делать немедленно, времени на просчет последствий не было. — Ида… — прошептал Клод, делая шаг назад, и это короткое обращение давало понять, что выбора уже не было. Оставалась только правда, хотя даже сейчас он принял бы ложь для собственного спокойствия. — Это правда, — ровным, без эмоциональным голосом проговорила виконтесса Воле, глядя на ковер, который был свидетелем уже не одной драмы. — Мы состояли в связи. Он оплатил мои долги и оплачивал все мои последующие расходы. Платья, безделушки, поездки в Париж и все остальное. Деньги решают все. От себя могу добавить к этой сплетне, что я, ко всему прочему, ношу его ребенка. Клод молча опустился на диван и опустил голову на руку, прикрыв глаза. Ида молча стояла перед ним, опустив голову и сцепив руки. Жюли стояла, сложив ладони на животе и переводя взгляд с сестры на брата. В наступившей тишине крика было больше, чем молчания. Жюли нерешительно отошла от окна и присела рядом, осторожно кладя руку на плечо кузена. — С этим можно смириться, — тихо прошептала она, — хотя, признаюсь, мне было сложно. Клод сидел без движения, пытаясь осознать и смириться с услышанным. Он шел за тем, чтобы его сомнения были развеяны. В какой-то степени он получил то, что хотел: сомнений и вправду не осталось. Его сестра, всегда такая неприступная и гордая, была содержанкой его друга. Женщина, далекая от лицемерия, прибегавшая к нему только в крайних случаях, сделалась любовницей человека, которого ненавидела. Как могла она позволять ему прикасаться к себе, если ненавидела? Как он мог наслаждаться телом той, которая всей душой презирала его? Неужели, сжимая друг друга в объятьях они не чувствовали этой ненависти, которая жгла сердца обоим? Клод не мог заставить себя поверить в то, что Ида могла отдаться совершенно чужому для нее мужчине лишь просто из жажды денег. Здесь было что-то ещё. Неужели все это время Ида была влюблена в Эдмона? А Эдмон, что он чувствовал к ней? Ведь он никогда не видел со стороны друга даже намека на нежные чувства. Впрочем, как и со стороны Иды. Только презрение и обоюдная нетерпимая гордость. Мысли неслись со скоростью горного потока, обгоняя одна другую. А теперь он ушел, и она осталась одна. Не совсем одна. Мрачная ирония никогда не была свойственна натуре Клода, но сейчас он не удержался. Внутри нее, рядом с её собственным, билось другое сердце. Сердце её ребенка и ребенка Эдмона. Дитя ненависти. Наконец, Клод порывисто вскочил и, сделав круг по библиотеке, всплеснул руками и воскликнул: — Черт возьми, все это время вы… Ты была… Не находя нужных слов, которые бы не оскорбили её, он махнул рукой и остановившись в двух шагах от сестры продолжил: — После всего этого он посмел тебя оставить здесь одну и уйти на войну? Ида все ещё молча смотрела в пол, нервно пожимая пальцы. Клод продолжил кружение по комнате. — Так вот почему он ушел… — медленно произнес он, внезапно остановившись у окна и взглянув на подъездную аллею. — Он не знает о том, что я жду ребенка, — как можно холоднее произнесла Ида. — О да, это же, черт побери, полностью меняет дело! — воскликнул Клод, не в силах сдержаться. — От Эдмона можно было ожидать что-то подобное, но, Ида, ты! Как ты могла пойти на такое? — Я уже сказала, мне нужны были деньги, — голос средней виконтессы Воле холодел все больше и больше, она все сильнее сжимала пальцы, надеясь загородится от упреков брата. Клод смотрел на нее, не отводя взгляд. Кто был перед ним сейчас? Ида? Нет, перед ним была разбитая и подавленная женщина, использованная, покинутая, одинокая, которой неоткуда было ждать помощи. Впервые в жизни готовая опустить голову и упасть на колени, сдаться на ещё большее поругание толпе, которая не знает пощады в своем стремлении судить. Как будто судьба уже мало посмеялась над ней обворожительным смехом Дюрана. Кто у нее есть теперь, кроме него и сестры, которая уже раздавлена и убита своим, не менее тяжелым горем? Кто кроме них поддержит её, когда ей одной придется вступить в бой с обществом? — Ты можешь уйти и больше не возвращаться. Я пойму, — подала голос Ида, нарушая его мысли. Лезьё тяжело вздохнул. Она все равно его любимая сестра, та, которая поддерживала его, когда он сам мог упасть. А сейчас она стоит, сжавшись, словно ждет от него удара и, что самое страшное, полагает, что этот удар ею заслужен. Разве может он осудить её, когда и его вина есть в том, что случилось? Он должен был первым протянуть ей руку и предложить свою помощь, а он этого не сделал. Теперь он, являясь, судя по всему, последним мужчиной в этой семье, просто обязан был защитить её. И в первую очередь от того, кто так с ней поступил. Будь Эдмон хоть трижды его друг, он должен ответить за то, что сделал с Идой. И неважно кто он, герцог, конюх или сын императора. Никому, ни одному мужчине нельзя пользоваться тем, что женщина нуждается в любви, деньгах или заботе. — Пусть он только попробует здесь появиться. Я убью его, — Клод резко обернулся. — Он пожалеет, что вообще появился здесь! Я не позволю никому, даже моему лучшему другу, портить жизнь моей сестре! — Нет! — Ида решительно бросилась к Клоду и схватила его за руки, решительно глядя в глаза, словно он уже приводил в исполнение только что задуманное. — Если ты хоть пальцем тронешь Эдмона, я сама убью тебя. Клод смотрел на сестру, и её решительность испарялась под его взглядом, как дым. — Ты любишь его, — эти слова были сказаны утвердительно, без тени сомнения, даже с некоторым сожалением и сочувствием. Еле кивнув, виконтесса Воле присела на широкий подоконник и закрыла лицо руками. Клод оперся плечом на стену, снова устремляя взгляд на подъездную аллею. Подумать только, его сестра любила герцога Дюрана. Любила настолько, что согласилась быть его любовницей, потому Эдмон не нашел ничего лучше, чем воспользоваться её любовью так, как умел. Некоторое время Клод напряженно молчал, барабаня пальцами по дереву подоконника. По его взгляду можно было догадаться, что внутри у него твориться что-то ужасное. Обычно это называют принятием решения, когда на чашах весов лежат одинаково дорогие вещи. — Ида, — наконец произнес Клод, поворачиваясь к сестре, — я достаточно хорошо знаю Эдмона, все-таки он мой лучший друг. Я понимаю, да и ты тоже понимаешь, что он больше не вернется к тебе, как бы ты его не любила. Каждое слово давалось ему с трудом, но Ида этого, казалось, не замечала. Да, она понимала это с самого начала. — Таких женщин, как ты, и их детей в обществе обычно закидывают камнями и навеки оставляют в одиночестве. Скоро мы все в этом убедимся, — Клод невесело усмехнулся и, немного помолчав, продолжил, — Ты же понимаешь, что это значит? — Да, — Ида еле кивнула. — Что ни один мужчина не захочет взять меня в жены. — Я очень люблю Жозефину, — решительно проговорил Клод, словно пытаясь придать сил самому себе, — но твоя репутация и будущее этого ребенка куда дороже каких бы то ни было чувств. Церковь смотрит на такие вещи сквозь пальцы, поэтому если ты выйдешь за меня замуж… — Клод, нет, — оборвала его Ида, и он заметил, что в ее глазах застыли слезы. — Мне не нужна эта жертва. Я не хочу, что бы ты жертвовал своим счастьем из-за моей глупости. — Но твой ребенок? — Лезьё в упор взглянул на Иду. — Я с Жюли уеду в Марсель, — покачала головой средняя Воле. — Туда, где обо мне никто ничего не знает. Буду говорить всем, что я такая же несчастная вдова. — И ты готова пойти на это? — Клод по-прежнему смотрел на сестру, — Ты готова разыгрывать этот вечный спектакль? — Да. Это будет как новая жизнь, — Ида продолжала смотреть в сторону. — Что изменится, если я буду жить здесь, среди людей, которые все обо мне знают, пусть даже я буду твоей женой? Это же будет просто фиктивный брак, тот же вечный спектакль, для того чтобы спасти осколки моей репутации перед теми с кем я ещё не знакома или теми, кто ещё не знает о том, что произошло. К тому же даже если ты женишься на мне, всем будет ясно, что ребенок, которого я рожу — это ребенок Эдмона, а не твой. Наступило короткое молчание. — Ты как всегда права, — наконец произнес Клод, слегка покачав головой. — Клод, — Ида нашла в себе силы снова посмотреть на брата, — ты даже не представляешь, сколько это для меня значит. То, что ты готов был пожертвовать ради меня своим счастьем. Я очень ценю это. — Да ладно, — Клод попытался улыбнуться и небрежно махнуть рукой, — Мы же одна семья, мы должны держаться вместе и помогать друг другу. К тому же в детстве мы поклялись, что если кому-то из нас будет нужна помощь, не жалеть ничего, чтобы помочь ему. — Если бы я только могла дать тебе что-то взамен, — печально вздохнула Ида. — Милейшая кузина, расчетливость — твоя черта. Я ею не отличаюсь. И если я что-то делаю, то делаю это просто так. Искренне и безвозмездно, — Лезьё серьезно взглянул на виконтессу Воле. Ида смотрела в пол перед собой. — Послушай, — наконец произнесла она, — я не хочу, что бы он знал о ребенке. О нем знают только три человека: я, ты и Жюли. Никто больше не должен знать это. И самое главное это не должен знать Эдмон. — Но ведь… — попытался возразить Клод. — Я не хочу, что бы он это знал, — решительно добавила средняя виконтесса. — Я не хочу, чтобы он думал, будто бы я пытаюсь удержать его возле себя подобным способом, как это делали другие его женщины. Я не хочу, чтобы меня ровняли с ними. — Это твое право, разумеется, — проговорил Клод и, немного помолчав, спросил: — Когда вы уезжаете в Марсель? — Теперь нам уже нет смысла торопиться, — ответила Жюли, пожимая плечами. — А Моник? Она знает? — Клод резко вскинул голову, переводя взгляд с одной кузины на другую. Жюли и Ида тоже переглянулись, и маркиза Лондор тяжело вздохнула, понимая, что хочет сказать её сестра. — Если об этом говорит вся округа, то она уже знает, — проговорила Ида. Клод сжал пальцами переносицу и тоже тяжело вздохнул. — Раз уж обстоятельства складываются таким образом, — нерешительно проговорила Жюли, — то я предлагаю поговорить с нашей сестрой сейчас же. Смысла откладывать этот разговор уже нет. — Да, в самом деле, — негромко проговорила Ида и, подойдя к дверям, решительно распахнула их и вышла в холл.***
Моник и в самом деле все уже знала. Визит Клода, наделавший столько шума, не мог остаться незамеченным на «Вилле Роз», а его цель можно было легко узнать, приникнув к двери библиотеки, тем более что Клод не пытался говорить тихо в начале разговора. Теперь младшая Воле стояла в центре гостиной, сжав рукой шею. То, что она успела услышать, было ужасно, отвратительно и не могло иметь никакого оправдания. Моник с удовольствием бы считала это ложью, но после того, как сама Ида столь спокойно подтвердила достоверность этих сплетен, сомнений быть не могло. Её сестра, при каждом удобном случае доказывавшая ей, что герцог Дюран самый неподходящий объект для любви из всех возможных, была его любовницей. Между сестрами никогда не было теплых чувств, теперь, когда Ида, вдобавок ко всем насмешкам и унижениям, еще и забрала себе единственного, кого ей, Моник, случилось полюбить, ни о каком понимании не могло быть и речи. Моник ожидала от Иды много, но подобная подлость выходила за рамки всех ожиданий. Да, она с самого начала, как только герцог Дюран появился на Марне, знала, что ее жадная до денег сестра будет пытаться завоевать его, но откровенная пошлость способа вызывала отвращение. Оправдать подобное легкомыслие, если подобное расчётливое поведение можно было назвать легкомысленным, было невозможно. Даже сама мысль о том, что их благосостояние достигнуто столь отвратительным способом была невыносима. Одним делом было предполагать, что Ида может быть способна на нечто подобное, и совсем другим осознавать, что предположения были уже свершившимся фактом. Предположения всегда казались чем-то далеким и нереальным. — Моник… — голос сестры заставил младшую Воле вздрогнуть и обернуться. Ида в нерешительности стояла в дверях гостиной, сцепив спереди руки, и глядела на сестру несколько извиняющимся взглядом. — Ты… — выкрикнула Моник, резким движением смахивая с ресниц навернувшиеся на глаза слезы. — Ты постоянно говорила мне, что я не должна даже смотреть в его сторону, что его нельзя любить, а сама в это время… Окончить фразу она не смогла и, захлебнувшись рыданиями, опустилась на диван, закрывая лицо руками. Ида не двинулась с места, так и оставшись стоять в дверях, а Жюли, со свойственной ей порывистостью, бросилась к Моник. — Моник… — Жюли попыталась, было, обнять сестру за плечи, но та отшатнулась, одаривая маркизу Лондор страшным взглядом. — Нет, не трогайте меня! — выкрикнула она, обхватывая себя за плечи и глядя в стену. — Вы обе мне лгали! — Ты бы не приняла правду! Такую правду никто бы не принял! И мне была невыносима эта ложь, если ты хочешь знать! — воскликнула Ида, но младшая Воле не слушала её, продолжая беззвучно плакать. — Ты опозорила всех нас, — зашептала она. — Что теперь о нас будут говорить? Неужели тебе мало было разорения и долгов? — Люблю все доводить до конца, — равнодушно ответила Ида, разводя руками. — Из всех здесь присутствующих, Моник, ты менее всех имеешь право осуждать Иду, — негромко проговорил Клод, но младшая Воле, разумеется, не поняв его намека, обратила на него взгляд заплаканных глаз. — Только лишь потому, что она пошла на это ради нашего блага? — негромко проговорила она. — Если наше благосостояние достигнуто ценой позора, то какой в нем толк? Зачем теперь деньги, если у нас нет доброго имени? — А когда у нас было доброе имя, дорогая Моник? — виконтесса Воле приподняла брови. — Твоя безупречная репутация останется при тебе, а моя никогда не отличалась чистотой. — Но ведь мне придется делить с тобой твою участь. И мне, и Жюли! — воскликнула Моник, вскакивая и топая ногой. — Никого не будет интересовать, какова я на самом деле, потому что все знают меня как твою сестру! — Я не заставляю никого делить со мной мою участь, — как можно спокойнее проговорила Ида, хоть сохранять это спокойствие ей было не просто. Моник, как всегда, думала исключительно о том, как открывшиеся обстоятельства скажутся на ней и ее положении. Клод полагал, что она желает мести или хотя бы элементарной справедливости. И никого, опять, не интересовало то, чего желала сама виконтесса де Воле-Берг, кроме разве что Жюли. — Мы обязаны держаться вместе, — мрачным голосом произнес Клод, скрещивая на груди руки и опираясь плечом на каминную полку. — Тем более теперь. — Держаться вместе? — со слезами выкрикнула Моник, поворачиваясь к нему. — Вы держитесь вместе, если вам угодно, а я не собираюсь бросать вызов обществу! Если она хотела, чтобы я приняла ее сторону, то она не лгала бы мне столько времени! Меня здесь никто не уважает, так почему я должна быть с вами? Я и мои чувства ни для кого из вас ничего не значат, хотя я вам такая же сестра, как и Ида! Мои чувства значили бы для вас так же много, будь я на её месте? Ида невольно вздрогнула, вспоминая о разговоре с Клодом, который она не могла забыть, как не пыталась. Тогда она забыла о своей неприязни к сестре и всеми силами, как могла, отстаивала её свободу и её чувства. Она даже упоминала тогда репутацию семьи, которая теперь, по странной иронии, была разрушена ею самой. Клод был прав, говоря, что все тайное становится явным, но она наивно полагала, что сможет хранить тайну вечно, если в неё будет посвящен только узкий круг людей. — Ты не справедлива к своей сестре, — резкий голос Клода, который сейчас не был похож сам на себя, вырвал её из задумчивости. — Если бы твоя судьба не волновала её, то она навряд ли бы пожертвовала своей честью ради вашего благополучия. — Своего! — выкрикнула Моник, снова смахивая с ресниц слезы. — Ради своего благополучия! Её интересовали только её собственные чувства и удовлетворение собственного тщеславия! И я надеюсь, что теперь она довольна, потому что мне она, в который раз, не оставила ничего! Взгляни на неё! Она же даже не считает эту связь постыдной! — Определись, дорогая сестра, что ты не можешь мне простить: разрушенную репутацию или то, что я отобрала у тебя мужчину, которого тебе вздумалось любить, или как ты называешь это своё чувство, — не выдержала виконтесса Воле. Если упреки со стороны Жюли и Клода она смогла бы выдержать, то упреки со стороны Моник, поведение которой могло разрушить их репутацию ещё раньше, выводили её из себя. Она отстаивала свободу своей сестры не для того, чтобы та упрекала её в том, в чем не смогла преуспеть сама. Пожалуй, это было тем, что злило виконтессу Воле более всего. — Я не могу простить тебе тебя! — в отчаянье воскликнула Моник и, со всем трагизмом, на какой только была способна, выбежала из гостиной, прижимая руки к груди, едва не задев все так и продолжавшую стоять в дверях Иду. В комнате воцарилась тишина, нарушаемая только стуком каблуков младшей Воле, по которому можно было догадаться, что она убежала в свою комнату, где намеревалась заливаться слезами в одиночестве. Жюли молча сидела на диване, сосредоточено глядя на сложенные на коленях руки, и весь её вид говорил о том, что она не довольна исходом этого разговора. — Она не имеет права так говорить, — зло проговорил Клод, глядя в пол темным, мрачным взглядом. — Она должна быть хоть немного тебе благодарна! Он и вправду считал, что Моник должна быть благодарна своей сестре уж если не за безбедную жизнь, так за то, что та проявила завидную твердость, отстаивая её право на доброе имя. Она готова была даже разорвать все связи с ним, с тем, кого считала куда более близким человеком, чем Моник, и все ради того, чтобы получить в ответ подобную неблагодарность. Младшая Воле имела меньше всего прав обвинять Иду в чем бы то ни было. Оправдания для младшей кузины Клод не видел даже в том, что та якобы была влюблена в Эдмона и теперь ревновала к сестре, которую и без этого ненавидела. — Пусть это будет на её совести, — тяжело вздохнула Ида, опускаясь в кресло. — Я не могу никого заставить быть благодарным мне, потому что я поступила не так, как следовало бы поступить. Хотя бы потому, что поступила так не из жажды благодарности. — Надеюсь, теперь ты убедился, что твой друг отнюдь не так хорош, как ты думал? — произнесла Жюли и в её голосе отчетливо послышались презрительные нотки. — Человек, которого ты называл умным и не лишенным достоинств, смог без малейших угрызений совести сделать подобное предложение кузине своего лучшего друга. — Жюли, — отрывисто бросила Ида, замечая, как с каждым словом маркизы Лондор темнеет лицо Клода. Он даже не знал, мог ли после всего этого назвать его другом и мысленно осекался после того, как это слово проскальзывало в его мыслях. Разочаровываться в людях быстро Лезьё не умел, а потому ему нужно было время, чтобы герцог Дюран превратился из лучшего друга во врага, хоть это слово и казалось слишком громким. Насчет мыслей и чувств Эдмона у Клода было слишком много сомнений. Конечно, он не мог назвать причину, но последние месяцы его друг совершенно точно находился в состоянии постоянного декаданса. Да и внезапный самоубийственный патриотический порыв, если Эдмон и в самом деле отправился на войну, хорошо сочетался с этим состоянием. О том, что каждое слово герцога Дюрана было ложью, думать не хотелось, тем более что ему предстояло услышать это еще не раз. — Отчего же, пусть говорит, — как можно спокойнее проговорил он. — Что же поделать, если мы, каждый по своему, ошибались в этом человеке. Однако Жюли, получив позволение говорить, отчего-то замолчала и снова опустила взгляд на свои руки. В гостиной снова воцарилась неприятная, давящая тишина. — В конце концов, я тоже могу ошибаться, — наконец произнесла Жюли, неопределенно пожимая плечами. — Откуда нам знать, что творилось в голове этого человека? — Мне нужно подумать обо всем этом, — неопределенно качнул головой Клод и потер переносицу, закрыв глаза. Где-то в глубине душу ему хотелось, чтобы это было если не ужасным, отвратительным сном, то хотя бы игрой его воспаленного разума. Но ни гостиная "Виллы Роз", ни мрачная Ида в кресле, ни Жюли, сложившая руки на коленях, никуда не исчезли. Все услышанное им было правдой. — Я заеду к вам завтра, — добавил Клод, не дождавшись от кузин ответа. — Я подумаю обо всём ещё раз, а вы попытаетесь поговорить с Моник, и тогда мы все вместе решим, что следует делать. — Будем ждать тебя к обеду, — мрачно усмехнулась Ида. — Я намереваюсь устроить маленькое торжество в честь того, что мне больше никому не надо лгать. Клод несколько обреченно вздохнул: его кузина была неисправима.***
Медлить больше было нельзя. Доблестной французской армии передался боевой настрой англичан, жаждавших схватки, и теперь, когда в войне уже, по сути, не было необходимости, они желали её так же яростно. К счастью и радости солдат в Варне получили известие о том, что на южном берегу Дуная, близ Констанцы, остался отряд русских численностью не более десяти тысяч человек. Именно поэтому де Сент-Арно, собрав всех своих заместителей и адъютантов, обсуждал уже фактически решенный вопрос об уничтожении врага. Эдмон, тоже обязанный присутствовать на этом собрании, держался в стороне от обсуждения настолько скромно, насколько мог. Сделать это было относительно легко, так как все были поглощены обсуждением возможного наступления. Обсуждение продолжалось уже несколько часов, и порядком уставшие от жары офицеры спорили друг с другом на повышенных тонах, совершенно не обращая внимания на маршала, который со странным спокойствием наблюдал за происходящим. В данный момент внимание было сосредоточенно на Ромини, который, со свойственной южанам экспрессивностью и периодически переходя на родной итальянский, спорил с кем-то из старших офицеров, доказывая нецелесообразность преследования врага. — No, no (Нет-нет), десять тысяч вражеских солдат не стоят того, чтобы их преследовать. Если в Париже будет заключен мир, то наше impresa senza senso (бессмысленное предприятие) принесет множество ancora vittime senza senso, не менее бессмысленных жертв, — горячо воскликнул Ромини, отчаянно жестикулируя. — Мы потеряли достаточно людей от болезни. — Вот именно, Ромини, мы потеряли людей от болезни на войне, — настойчиво и устало повторил офицер, качая головой. — Наши солдаты отправились на войну и не поучаствовали ни в одном бою. Это не добавляет престижа французской армии. — Вы не добавите ей престижа этим рейдом, al contrario (напротив), — продолжал настаивать Ромини. — Всему миру будет очевидно, что это совершенно ненужная демонстрация, quasi colpisce (почти парад). Per l'esercito francese sarà una vergogna ancora più grande di inazione (Для французской армии это будет ещё большим позором, чем бездействие). Il pestaggio è nulla di eroico (В избиении нет ничего героического)… — Ромини, ваше мнение для нас очень важно, но извольте говорить по-французски, — негромко и немного язвительно проговорил офицер. — Иначе все ваши чрезвычайно дельные предложения останутся для нас загадкой, и мы не сможем оценить их действенность. Данте, которого прервали на полуслове, с неудовольствием посмотрел на офицера, слова которого вызвали легкую, но весьма однозначно понимаемую, улыбку у большинства присутствующих. — Я сказал о том, что подобный показательный марш обернется для нашей армии куда большим позором, — со вздохом повторил он, бросая короткий взгляд в сторону маршала, который продолжал безучастно наблюдать за спором. — Собственно, это все, что я желал сказать по этому поводу. Решение в любом случае за господином маршалом и я буду следовать его приказам, какими бы они ни были. — Решение я уже принял, — спокойно ответил де Сент-Арно, пододвигая к себе папку, обтянутую тонкой кожей и приоткрыв ее, мельком взглянул на лежавший сверху документ. — Impresa senza senso, как изволил выразиться полковник, состоится, и приготовления к нему начнутся немедленно. Всем, в том числе и Ромини, так яростно отстаивавшему свою точку зрения, было очевидно, что решение маршалом было задолго до того, как он созвал совещание. Слишком уже велик был соблазн покрасоваться лишний раз перед союзниками, доказав, что французская армия не уступает ни одной другой. Де Сент-Арно закрыл папку и, внимательно оглядев её снаружи, добавил все тем же спокойным и невыразительным голосом: — Подготовку я поручаю вам, капитан. Ничего сложного в этом нет, полагаю, вы справитесь. Пара десятков насмешливых взглядов устремились в сторону Эдмона и герцог Дюран, уже не в первый раз, пожалел о том, что сейчас он находится там, где должно соблюдать строгую субординацию. Шагнув к столу маршала, Эдмон забрал папку и коротко кивнул, выражая готовность действовать. — Благодарю за доверие, — это было единственное, что он мог себе позволить, да и то, сделав свой голос как можно более почтительным. В конце концов, рейд к Дунаю, если там и в самом деле находился русский отряд, был не плохой перспективой, хотя Эдмону начинало казаться, что даже смерть от холеры не такой уж плохой вариант, особенно если других случаев умереть ему так и не представится. — Займитесь этим немедленно, отряд должен быть готов выступать завтра же, — де Сент-Арно нетерпеливо махнул рукой, так, словно желал отогнать назойливую муху. Эдмон снова кивнул и, напоследок окинув взглядом всех прочих офицеров, быстрым шагом покинул ставку маршала. Уже на улице, оглядывая занимавший долину лагерь, он подумал о том, что, возможно, возлагал на эту войну слишком много надежд, которым было не суждено оправдаться. Некстати всплывали в памяти красочные воспоминания отца на пожелтевших страницах записной книжки, один угол которой был залит кровью, которые лишь укрепляли мысль о том, что люди разучились воевать. Открыв папку, Эдмон быстро просмотрел лежавшие внутри документы. Карты, приказы, распоряжения, списки офицеров, которым предстояло участвовать в предстоящем рейде. Быстро пробегая взглядом список, Дюран зацепился взглядом за фамилию Блана и невольно вздохнул: общество капитана было ему приятно менее всего. Анхель Блан вел себя безукоризненно, соблюдая все предписанные ему в отношениях с адъютантом маршала правила поведения, но в каждом его жесте, слове и взгляде чувствовалась обжигающая ненависть. Эдмон понимал его, так как он, собственно, занял место, на которое не без оснований рассчитывал Блан, но проводить с этим человеком бок о бок несколько недель все же не желал. Главным образом, потому что безукоризненность поведения Блана выглядела издевательской, и служила для того, чтобы лишний раз подчеркнуть непросвещённость герцога во многих вопросах, касавшихся армейской жизни. В какой-то степени их тихая вражда началась не без помощи Ларже, но, Дюран не заметил в какой именно момент, его роль в их конфликте стала совершенно незначительной и на первое место встала внезапно вспыхнувшая личная неприязнь. — Разве не об этом вы мечтали? — Эдмон вздрогнул и, повернув голову, увидел Ромини, который неслышно подошел и теперь стоял рядом, тоже глядя на раскинувшийся перед ними лагерь. — Об этом, но мое мнение по поводу предстоящего impresa senza senso совпадает с вашим, — Эдмон захлопнул папку и, снова глянув на лагерь, направился быстрым шагом по ведшей к нему дороге. — Сейчас не то время, чтобы демонстрировать нашу силу. Главным образом, потому что у нас нет силы. — Я сделаю вид, что не слышал этого, Дюран, — улыбнулся Ромини, — так как вам не подобает осуждать уже принятые решения маршала. А те, исполнение которых возложено на ваши плечи, тем более. — Меня интересует не чины и звания, а смерть, — коротко ответил Эдмон. — Мне казалось, что я могу позволить себе некоторые вольности. Ромини снова улыбнулся и, как это часто было, его внезапно сделалось серьезным и задумчивым. — Я все время забывал спросить у вас вещь, которая тут многих интересовала, — произнес он, внимательно глядя на своего спутника. — Почему вы, человек предпочитающий удовольствия всему прочему, изъявили желание оказаться здесь. — Я уверен, есть уже не один десяток версий, — холодно отозвался Эдмон, ничуть не сбавляя шаг. — Можете выбрать ту, которая вам больше по душе. — Лично мне нравится та, которая говорит о том, что ваш дядя, якобы, настоял на вашей отправке сюда, чтобы вы mente e l’esperienza spennato (набрались ума и опыта), — с несколько наигранной грустью проговорил Ромини, — но дело в том, что я знаю, что это не так. — Вы сами сказали, что человек предпочитающий удовольствия, — Эдмон сосредоточенно смотрел под ноги, — так почему же я не могу искать удовольствия в смерти? — Видимо, я не зря сравнил вас с де Лондором, — усмехнулся Данте. — Дело в женщине? — Ромини, помилуйте, какая женщина? — рассмеялся Эдмон, собираясь добавить, что он далек от романтического само заклания на алтаре неразделенной любви, но Ромини, хитро прищурившись, опередил его. — Uno il cui ritratto si mantengono le ore coperchio (Та, портрет которой вы храните под крышкой часов), — произнес он и прежде, чем Эдмон успел хоть что-то возразить, добавил: — Non dissimulare, Duke (Не лукавьте, герцог). Nessuno sta guardando l’orologio pochi minuti alla volta (Никто не смотрит на циферблат несколько минут подряд). Простите мне мою наблюдательность. — Дело не в вашей наблюдательности, а в моей неосмотрительности, — холодно ответил Дюран, останавливаясь и поворачиваясь к Данте. Раскрыть свои чувства подобным глупым образом было даже немного обидно, но Ромини, кажется, смотрел на это куда спокойнее. — В этом нет ничего постыдного, Дюран. Даже для вас, — спокойно сказал он. — Но я начал этот разговор с другой целью. Позволите дать вам совет? — Вы слишком щедры на них. — Мы, итальянцы, очень добросердечные люди, — с улыбкой развел руками Ромини и, тут же посерьезнев, добавил: — Прежде, чем умереть, подумайте о том, чем ваша смерть обернется для тех, кто знает вас. — Я знаю только одного человека, кто стал бы сожалеть о моей смерти, — голос Эдмона все ещё был холоден. Да, он думал об этом уже не один раз. Думал об этом ещё до того, как отправился сюда, в Варну. Его смерть имела бы значение только для Клода, но со временем даже он забыл бы о том, кем для него был герцог де Дюран. Да, не проходило и дня, что бы он хоть мельком не вспомнил об Иде, но все его воспоминания касались только их последнего разговора. Где-то в глубине души Эдмон надеялся, что эта война поможет ему забыть о том, что он что-то чувствовал к этой женщине, но потом с горьким смехом вспоминал о том, что находится здесь, потому что желает доставить ей удовольствие, выполнив её последнее желание. — Разве, учитывая ваш характер, это мало? — улыбнулся Ромини, приподнимая бровь, и протянув Эдмону руку, произнес: — Поскольку это наш последний разговор перед вашей отправкой к Дунаю, позвольте пожелать вам удачи. Она вам пригодится. Эдмон молча пожал протянутую ему руку и, коротко поклонившись, быстрым шагом направился к той части лагеря, где располагались те бригады, которые должны составить отряд, отправлявшийся на встречу с русским. Его злила собственная неосмотрительность и ненавязчивая беспечность Ромини, с которой тот вторгался в его жизнь. Одновременно с этим его заботила мысль о том, заметил ли кто-то ещё за ним привычку рассматривать иногда циферблат часов, ведь полковник Ромини был не единственным наблюдательным человеком среди офицерского состава.***
Пожалуй, ничто не могло начаться столь отвратительно, как рейд французского отряда к Дунаю. Эпидемия холеры обострилась внезапно и неожиданно, буквально за ночь скосив больше полутысячи человек. Но марш-бросок французской армии маршал отменять не стал и на утро, как и было запланировано, отряд двинулся по направлению к Констанце. Эдмон был мрачен. Утром, перед выходом из лагеря он успел переброситься парой слов с Ромини и этот короткий разговор не прибавил ему оптимизма. Данте, как и всякий итальянец, был суеверен, и теперь полагал, что предприятие, которое началось с обострением эпидемии, просто обречено на провал. Эдмон же, далекий от веры в роковые совпадения, лишь усмехнулся на это, но чем дальше отряд отходил от лагеря, тем сильнее чувствовалось ожидание какой-то катастрофы. Даже Блан, накануне весьма радовавшийся предстоящему рейду, с мрачным видом покачивался в седле, почти не правя лошадью. И чем сильнее одни проникались этим мрачным ожиданием чего-то зловещего, тем сильнее другие выказывали свою восторженность предстоящей схваткой, и этот контраст мыслей являл собой не менее страшное зрелище, чем свирепствовавшая в лагере эпидемия. Эдмону отчего-то вспоминалась когда-то давно прочитанная историческая работа о битве при Хаттине и, хотя явных исторических параллелей не было, казалось, что их рейд должен стать чем-то подобным. Болгария, конечно, мало походила на засушливую Палестину, но роль пустынного климата могла взять на себя болезнь.