Дикие розы

После того, как Ида заявилась в церковь, Жюли была уверена, что Моник ворвется в гостиную «Виллы Роз» как ураган, готовый уничтожить все, что попадется ему на пути. Но младшая Воле вошла в гостиную являя собой образец ледяного спокойствия. Шляпка, которую она не сняла, и зонт, который она не выпускала из рук, добавляли её образу какую-то внушительность, делая похожей на одну из тех дам, что считались в местном обществе авторитетными. — Просто великолепно, дорогая сестра, — ее голос был так же спокоен, как и лицо. — Твое упорство в желании усугубить собственное положение не знает границ. Ида, стоявшая у окна и глядевшая на сад, обернулась и одарила младшую сестру мрачным взглядом. То, как этот разговор начинался, не сулило ничего хорошего. Жюли, которая последние несколько минут пыталась сосредоточить свои мысли на книге, которая лежала у нее на коленях, неестественно выпрямилась и так и замерла в этой напряженной позе, переводя взгляд с одной сестры на другую. — Не ты ли, Моник, настоятельно советовала мне посетить местный приход? — устало ответила Ида. — Как видишь, мне были не очень рады. — Потому что ты пришла туда, чтобы устроить зрелище, а не для покаяния. Но это было красиво, должна признать, — продолжала Моник, водя наконечником зонта по рисунку на ковре. — Когда я раскрыла обществу твою маленькую тайну, я наделась, что тебя это сломает. Досадно, что я несколько ошиблась. — Когда ты… Ты… Что? — прерывающимся шепотом спросила Жюли. В комнате воцарилась абсолютная тишина, но никто даже не обратил внимания на глухой стук, с которым книга соскользнула с колен Жюли на пол. Пожалуй, сейчас даже внезапно обрушившийся потолок не смог бы отвлечь внимание от слов Моник. Должно быть, так себя чувствует в первое мгновение человек, которого внезапно окатили водой и он стоит в полной растерянности, не зная, что предпринять и как отреагировать на случившееся. Слова младшей Воле достигли слуха, но требовалось время, чтобы разум осознал их значение. — Да, это была я, — все так же спокойно произнесла Моник и её губы тронула злорадная улыбка. — Мне стоило всего лишь поделиться своим знанием с Катрин Алюэт и мадам Бонн, а уже они сделали все остальное. — Зачем? Зачем ты говоришь это? Моник, это же не правда, — еле слышно проговорила Ида, пристально глядя на сестру. На лице виконтессы Воле было и неверие, и непонимание, и даже что-то отдаленно напоминавшее ужас. Но больше всего было растерянности. Сейчас она, старавшаяся никогда не терять лица, являла собой поистине жалкое зрелище. — Зачем? — снова прошептала Ида. — Что же я сделала тебе, чтобы заслужить такое? — Не «зачем», а «почему», — ответила Моник. — Потому что ты всегда все получала слишком легко. Потому что ты никогда не задумывалась о последствиях. Потому что ты всегда получала все самое лучшее. Даже герцог Дюран и тот достался тебе. Когда-нибудь кто-нибудь должен был положить конец твоему беспечному везению! По мере того, как Моник приближалась к концу фразы, её голос становился злее и выше. Ида медленно отошла от окна и, приблизившись к дивану, замерла, опершись на его спинку. Несколько мгновений она стояла так, глядя в стену и прижав к горлу другую руку, осознавая услышанное. В то, что её сестра, для которой она сделала столь много, могла поступить столь подло Ида поверить не могла и не хотела. Особенно, учитывая ее совершенно искреннее негодование в последние дни. — Ты не могла так поступить! — виконтесса Воле не сразу поняла, что этот глухой, полный исступления голос принадлежал ей самой. — О, ну не только же тебе совершать внезапные и ужасающие поступки, — Моник уже убрала с лица улыбку и теперь лишь равнодушно пожала плечами. — Нет, — Ида замотала головой так, словно желала отогнать от себя все дурные мысли, и обеими руками вцепилась в спинку дивана. — Ты ненавидишь меня, это я могу признать и даже могу понять за что, но ты бы никогда не поступила так. — Моник, это не та заслуга, которую стоит присваивать себе! — воскликнула очнувшаяся от оцепенения Жюли. Моник лишь тяжело вздохнула и театрально закатила глаза. — Нет, это в самом деле моя заслуга, — проговорила она. — И я считаю, что открыть людям правду это благородно по отношению к ним. — А по отношению ко мне это благородно? — глаза Иды сверкнули так, словно она готова была вот-вот разрыдаться, но, сдержавшись, она лишь холодно осведомилась: — Что ж, тогда скажи мне, откуда тебе известно то, о чем никто здесь не знал и не догадывался? Это было последней ее надеждой. Моник не могла никаким образом узнать эту тайну и она поймет это по её ответу на этот вопрос. Но губы младшей Воле снова тронула зловещая улыбка и она неторопливо, словно рассказывала забавную историю или сказку, начала: — Однажды, это было четвертого мая, я отправилась на прогулку по окрестностям. Мне очень хотелось полюбоваться природой откуда-нибудь с холмов. И вот на склоне одного из них, с которого на Марну открывается поистине великолепный вид, я увидела нечто, что весьма меня заинтересовало и поразило… — Довольно! — внезапно выкрикнула Ида, закрывая лицо руками и Жюли, обернувшись на ее возглас, с удивлением увидела, что Ида залилась краской до корней волос. Виконтесса Воле мало чего стыдилась и редко когда краснела, но сейчас она выглядела так, как будто её застали за чем-то очень постыдным и неприглядным или поймали на откровеннейшей лжи. — Моник… Я почти всего от тебя ожидала. Но только не такой подлости! — выдохнула Жюли, понимая, по реакции Иды, что теперь сомневаться в признании сестры не придется. — Как ты могла поступить так после всего, что Ида для тебя сделала? — О, поведение герцога Дюрана не вызывает у тебя вопросов? — ответила Моник вопросом на вопрос, приподнимая брови. — Или он свят, как Дева Мария, потому что нашей сестре вздумалось любить его? — Не он позволил себе сделать из Иды предмет сплетен, презрения и насмешек! — выкрикнула Жюли, гневно сверкнув глазами. — Ида сама сделала из себя предмет сплетен и насмешек, — огрызнулась Моник. — Мама всегда ей все позволяла, отец всегда делал то, что она хотела. И вот к чему это привело. К тому, что она стала обычной продажной девкой. — Вон, — Ида, бледная, как смерть, и удивительно спокойная, стояла высоко подняв голову и смотрела на младшую сестру с чувством такого превосходства, что даже человек, всегда поступавший правильно засомневался бы в правильности своих действий. И это ее теперешнее хладнокровное спокойствие пугало еще сильнее именно потому, что предшествовало ему немое оцепенение. — Благодаря мне ты сейчас стоишь здесь, в этом платье, в этой шляпке, держишь этот зонт, — все так же спокойно, чеканя каждый слог, повторила Ида, видя, что Моник не двинулась с места. — Благодаря мне ты ездишь на своих лошадях, пропади они пропадом. Благодаря мне ты выезжаешь на вечера в модных платьях. Все, что ты имеешь, ты имеешь благодаря мне. Что было бы с тобой, если бы не я? — О да, ты принесла себя в жертву! — насмешливо воскликнула Моник, всплескивая руками. — Да. Принесла. Свое время, спокойствие, беззаботность и кроткий нрав, — пальцы виконтессы Воле ещё сильнее стиснули спинку дивана, за которую она продолжала держаться. — Я не желаю тебя больше видеть. Убирайся. — Ты не можешь мне приказывать, — небрежно бросила Моник, но тут же пожалела о своем тоне, осознав ошибку. Ида побледнела ещё больше и, скривив лицо в ужасающую маску, выкрикнула, указывая пальцем на дверь гостиной: — Вон! Вон из моего дома! И поза, и тон, и выражение лица виконтессы Воле ясно говорили Моник о том, что если она не покинет гостиную по доброй воле, Ида кинет в её сторону вазу, стоявшую на столике у дивана, или любой другой предмет интерьера, который подвернется ей под руку, пусть даже это и будет бронзовый подсвечник. Пытаясь сохранять вид как можно более гордый Моник повернулась на каблуках и неторопливо, как кораблю выходящий из гавани, направилась в холл. — Двуличная тварь, — прошептала Ида, как только дверь за младшей Воле закрылась, и вновь оперлась на спинку дивана, обессилено сгибая плечи, словно все тяжести мира разом навалились на них, — будь она проклята… — Ида, не надо так говорить, — Жюли попыталась, было, остановить сестру, пока та не сказала ещё более ужасных вещей, но Ида лишь рассмеялась каким-то пустым и чужим смехом. — Ты думаешь, ей что-то будет от моих слов? О, Жюли, столь вероломные люди обыкновенно переживают и проклятия, и тех, кто их произнес. Состояние Иды оставляло желать лучшего и Жюли всерьез заволновалась, когда она сделала несколько шагов к двери и оперлась на спинку попавшегося на пути кресла, чтобы не упасть. — Может быть, тебе стоит выпить успокоительного? — обеспокоенно спросила Жюли, уже намереваясь, было, подняться и подхватить сестру под руки, но Ида остановила её решительным жестом. — Мне бы стоило выпить коньяка, — ответила она, решительно берясь за ручку двери. — Но я предпочту одиночество. Мне нужно подумать обо всем этом и как быть дальше. Жюли так и осталась сидеть в кресле, не в силах сдвинуться с места. Пожалуй, это был окончательный конец той жизни, к которой все они привыкли. Да, в ней было достаточно ссор и косых взглядов, но что-то удерживало их от разрыва, все было привычно настолько, что даже не хотелось обижаться на сказанные в пылу ссоры слова. Иногда, это было редко и в основном по ночам, Жюли надеялась на то, что однажды они все же смогут примириться друг с другом. Но теперь этому уже не суждено было сбыться. Невидящим взглядом маркиза Лондор оглядела комнату и как во сне, не задумываясь, подняла с пола книгу, которую уронила в самом начале этой сцены. Теперь она даже не помнила, о чем читала в тот момент, когда на пороге гостиной появилась Моник и в один момент окончательно разрушила привычное для них течение жизни. Наверху раздался негромкий плачь Дианы и Жюли, сбросив себя оцепенение и отложив книгу на диван, встала и поспешила в комнату дочери. *** Впервые за долгое время «Вилла Роз» не знала своего обычного оживления. Если бы не редкие вскрики Дианы-Антуанетты, то можно было бы подумать, что в поместье нет ни одной живой души – настолько безжизненной было царившая в нем тишина. Все было наполнено той безысходностью, осознание которой подавляет всякое желание что-либо делать. Эта безысходность, полная отрешенности и безразличия, была в каждой складке портьер, в каждом бокале и чашке, пропитала чехлы подушек, скатерти, белье в шкафах, продукты в кладовой. Даже сад и прилегавшие владения постепенно проникались и напитывались этим. Вряд ли бы кто-то смог припомнить, когда ещё такое оцепенение безраздельно властвовало в этом месте. Никто ничего не делал, потому что не знал, что следует делать, а, может быть, потому что не желал ничего делать, решив пустить все на самотек. Даже деятельный Жак, который находил себе занятие что бы не происходило вокруг, бездействовал. Выносить это Жюли больше не могла. Моник вела себя так, словно в произошедшем нет ни капли её вины и, поддавшись всеобщему оцепенению, сидела в саду под старой яблоней, задумчиво глядя в даль. Это безразличие казалось показным и раздражало Жюли ещё и потому, что на Иду было жалко смотреть. Виконтесса Воле всегда была сердцем «Виллы Роз» и теперь это сердце остановилось. Жюли желала сделать хоть что-нибудь, чтобы, наконец, вернуть сестру к жизни и напомнить ей о том, что она собиралась бороться до самого конца, но Ида верила, что это и есть конец. Впрочем, маркиза де Лондор не могла отрицать, что так оно и было. Поступок Моник нельзя было назвать иначе, как предательством, учитывая то, сколько Ида сделала для неё, а предательство, обыкновенно, клало конец всему, особенно желанию сопротивляться дальше. Разговаривать с Моник Жюли не желала и не видела смысла. В воскресенье все они сказали друг другу достаточно и повторять эти слова совершенно не хотелось. Пожалуй, даже извинения Моник, пусть даже и искренние, не могли бы исправить ситуацию. Все было кончено и это было очевидно. Но Жюли не могла и не желала бездействовать, а так как самостоятельные поиски решения не дали никаких результатов, она решила обратиться к тому, кто почти всегда и во всем поддерживал Иду и теперь, несомненно, тоже должен был встать на её сторону. После позднего завтрака, проведенного в молчаливом одиночестве Жюли, дав последние указания Люси, которая оставалась с Дианой, отправилась к Клоду. В поместье Лезьё царило точно такое же оцепенение, что на «Вилле Роз», с той лишь разницей, что здесь оно было наполнено спокойствием, а не безразличием. Клод, хоть ему это и стоило больших трудов, уже свыкся со смертью брата и даже с осознанием причастности к этому Моник, и дом постепенно вернулся к прежнему ритму жизни. И хотя его реакция на теперешнее положение Иды и была достаточно бурной и несдержанной, он принял эту правду куда быстрее и легче, чем мог бы ещё полгода назад. Нельзя было сказать, что Клод обрел бесчувственность, скорее, он просто свыкся с мыслью, что в их семье вряд ли когда-нибудь все станет так же хорошо, как было когда-то. Он прекрасно знал, что не имеет права впадать в уныние и убивать себя, когда на него надеются столь близкие ему люди. Ида, которая сама нуждается в помощи, вряд ли сможет протянуть ему руку, чтобы помочь подняться, а Эдмон, один только спокойный вид которого заставлял брать себя в руки, был далеко и, видимо, не собирался возвращаться. Жюли застала Клода в кабинете за старательным переводом отрывка какой-то пьесы на немецкий, который Клод не оставлял попыток выучить в совершенстве. Отложив бумагу, он внимательно посмотрел на кузину, откинувшись на спинку кресла, и сказал: — Я был вчера в церкви. И даже хотел зайти к вам, чтобы поговорить с Идой о том, что она несколько переходит грань. — Боюсь, сейчас Ида, как собеседник, совершенно бесполезна, — покачала головой Жюли. Клод тяжело вздохнул и сжал пальцами переносицу. — Да, я подумал о том, что произошло что-то ещё, — наконец прошептал он. — Иначе бы ты выглядела куда более спокойной. — Клод, это все Моник, — проговорила Жюли, совершенно не обращая внимания на слова кузена. Клод поднял голову, с недоумением глядя на сестру, и переспросил: — Что? Что еще могла наделать его младшая кузина, кроме того, что уже было ею совершено и лежало на её совести? Или, не приведи Господь, Жюли узнала о её роли в смерти Жерома? Сказать ей об этом могла только Ида, но она чуть ли не собственной жизнью поклялась молчать об этом и унести эту их страшную семейную тайну с собой в могилу. — Это все Моник, — почти без эмоций, выражавших её отношение к ситуации, повторила Жюли. — Она знала про Иду и герцога Дюрана. Стала случайной свидетельницей одной из их встреч. — Жюли, уж не хочешь ли ты сказать, что это она была тем человеком, который положил начало этому слуху? — Клод покачал головой, говоря тем самым, что слабо верит в то, что Моник оказалась способна на такое. Это противоречило элементарному понятию здравого смысла, так как Ида могла ответить не менее ужасным откровением. И, Клод никогда бы не сказал этого вслух, даже столь недальновидная и несообразительная особа, как Моник, должна была понимать это. — Она сама призналась нам в этом, — сказала Жюли все тем же ровным тоном, который помогал ей сохранить спокойствие. — Вот так просто? — воскликнул Клод и в его голосе было куда больше возмущения, чем удивления. Жюли молча кивнула. — Она рассказала об этом мадам Бонн и Катрин Алюэт. Наверное, лучших исполнительниц для такой работы и нельзя было найти. — Я боюсь даже представить, что произошло после этого с Идой, — вздохнул Клод и растерянно оглядел свой кабинет, словно видел эту комнату впервые. — Она была сама не своя, — кивнула Жюли. — Я никогда не видела её такой. Даже не представляю, что теперь делать. — Послушай, — Клод опустил голову на руку и потер лоб, — я знаю, что отношения между вами никогда не были хорошими, но может быть Моник сказала это нарочно, чтобы причинить Иде ещё большую боль? Ты же помнишь, она с самого начала вела себя так, как будто ей ничего не известно. — Вот именно, Клод, она вела себя так, как будто ей ничего не известно! — воскликнула Жюли, не в силах больше сдерживаться. — Она все знала и лишь ждала удобного случая! Клод резко поднял голову и взглянул на кузину. — Удобного случая? — переспросил он. Жюли усмехнулась, но усмешка её не выражала отношения к собственным словам или ситуации в целом: — Она бы не посмела сделать это, если бы твой друг не покинул нас. А теперь, когда Ида уже больше не нужна ему, Моник смогла отмстить за то, что он предпочел её. — Предпочел её… — в полголоса повторил Клод, словно надеялся, что это поможет ему быстрее осознать услышанное. Отдельные фрагменты, эпизоды, как ему казалось мало связанные, теперь отчаянно желали сложиться в одну картину. Если Моник и в самом деле тоже была влюблена в герцога Дюрана, значит с того самого момента, как она узнала о его связи с Идой, её должны были терзать нестерпимые ревность и зависть. Оба эти чувства должны были вызывать почти постоянное раздражение, но Клод не имел удовольствия часто наблюдать за Моник, чтобы знать действительно ли она почти всегда пребывала в дурном расположении духа. И, эта мысль казалась ему абсурдной, он готов был допустить уже почти что угодно, не стала ли эта злоба тем, что толкнуло Моник на убийство? И знал ли о чувствах младшей Воле сам герцог Дюран? Отчего-то Клоду казалось, что знал. Ведь не просто же так он желал поговорить с Моник после смерти Жерома, сказав, что у него есть свои причины желать этого разговора. Что если Моник призналась ему в своих чувствах, но была отвергнута и её злоба и раздражение стали ещё сильнее, подпитываемые теперь ещё и пережитым унижением? Моник, в сущности, была несчастной натурой, которая, не имея никаких выдающихся качеств, находилась в тени красивых и решительных сестер с самого своего рождения. Все внимание, которое она получала, так или иначе перепадало ей со стола Иды и Жюли. Разумеется, это не оправдывало ни убийства, ни того, как она поступила с Идой, но, могло статься, многое объясняло. Клод, правда, рассуждал далеко не так спокойно и, не смотря на все свои выводы, ненавидел Моник с каждой минутой все больше за то, к чему она привела их семью. Из задумчивости его вывел обеспокоенный голос Жюли, которая настороженно вглядывалась в его лицо, выражение которого становилось все жестче и жестче: — О чем ты думаешь? Клод невольно вздрогнул и, посмотрев на кузину в упор, решительно сказал: — Я поговорю с ней. — Не думаю, что есть смысл, — покачала головой маркиза Лондор. — Она никогда не признает себя виноватой, а даже если и признает… Ида ни за что не примет её извинений. Она держалась так, как будто гордится своим поступком. — Мне нужны не извинения, а правда, — резко возразил Клод и чуть спокойнее добавил: — Хотя в последнее время поиски правды никому из нас не идут на пользу. — Они никогда никому не шли на пользу, — грустно улыбнулась Жюли одним уголком рта. — Я даже не могу представить, что теперь делать. Вряд ли Моник захочет поехать с нами в Марсель, а если и захочет, то вряд ли Ида пожелает взять её с собой. — Я присмотрю за ней, — безэмоционально произнес Клод, словно речь шла о чьей-то любимой собачке или кошке и он совершенно не в восторге от подобной перспективы. — Когда вы будете готовы к отъезду я поговорю об этом с Идой. Думаю, она не станет возражать. Где-то в доме пробили часы, возвещая, что пришло время обеда. — Подумать только, сколько уже времени, — улыбнулся Клод. — Надеюсь, дорогая сестра, ты не откажешься составить мне компанию и пообедать здесь? Я, признаться, порядком устал от этого одиночества. — С удовольствием, — кивнула Жюли. — Тем более, что на «Вилле Роз» меня тоже ждет обед в одиночестве. Клод, все еще сохраняя на лице улыбку, поднялся из-за стола и, сложив свои бумаги и книги, направился к двери, чтобы дать необходимые распоряжения управляющему. Но улыбка эта была полной противоположностью тому состоянию, в котором он находился. С каждым мгновением он все более отчетливо представлял себе о чем будет говорить с младшей кузиной и постепенно мысли, которые еще несколько минут назад он пытался отогнать от себя, оформились в окончательное решение. Более всего Клод ненавидел в этом мире три вещи: ложь, несправедливость и, особенно сильно, ложь во имя несправедливости.

***

День был на удивление ветреный. Ветер дул с запада пронизывающими, сильными порывами, срывал с деревьев ещё зеленые листья, нещадно трепал волосы и полы одежды. Август только начался, но природа спешила напомнить о том, что совсем скоро придет осень и всё, в который раз, умрет. Конечно, сейчас вряд ли бы кто-то стал вспоминать о том, что за летом неминуемо следует осень, но предостережение природы особенно остро ощущалось здесь, на кладбище Вилье-сен-Дени. Клод, заложив руки за спину, стоял и невидящим взглядом смотрел на надгробие, возвышавшееся над могилой Жерома. Он умер почти два месяца назад и Клод наведывался сюда почти каждый день. Теперь он уже не надеялся, что однажды могилы не окажется на её месте. Раны только лишь начали затягиваться и Лезьё меньше всего хотелось вскрывать их вновь, но он готов был сделать это, если иного, более подходящего выхода не будет. Теперь он был готов почти на все потому что, казалось, уже ничто не может сделать их положение еще хуже и главным образом потому, что уже ничего нельзя было поправить. Оставалось только дальнейшее падение, а падать можно было бесконечно. Легкие шаги и шуршание плотной ткани за спиной вывели Клода из оцепенения и он оглядел могилу, отмечая, что высаженные уже в который раз цветы вновь засохли. Совсем некстати вспомнилась старая поговорка о том, что цветы вянут на могилах тех, в чьем сердце при жизни был Дьявол. Клод не был суеверным, но обилие цветов возле других надгробий невольно заставляло задуматься. Оторвав взгляд от сухих листьев и поникших цветочных головок, Клод оглянулся через плечо. В метре от него, держа перед собой словно щит корзину с цветами стояла Моник. Убийца приносит цветы на могилу своей жертвы. Клод, пожалуй, счел бы это не лишенным некоторой мрачной романтики, если бы речь не шла о его родном брате и Моник. — Может быть, сегодня не самый подходящий день и уж точно не самое подходящее место, но я хочу поговорить с тобой, — наконец произнес Лезьё, нарушая воцарившуюся между ними тишину. Налетевший порыв ветра отнес его слова в сторону, заглушив их и предав еще большую мрачность. — Это было предсказуемо, — пожала плечами Моник, придерживая шляпку. Ветер безжалостно сорвал несколько лепестков с цветов в ее корзине и понес их дальше. Клод отметил, что в её голосе не было ни удивления, ни беспокойства. Она наверняка знала, что он пожелает поговорить и знала о чем, и уж конечно узнала его издалека, но не повернула назад. Эта самоуверенность только разозлила его. — Зачем ты сделала это? — прямо спросил он, поворачиваясь и глядя точно в глаза кузины. — Тебе было мало смерти моего брата? — Я не понимаю, о чем ты, — спокойно, почти холодно ответила Моник. Клод всплеснул руками. — За что ты так ненавидишь собственную семью, что стремишься утопить нас, даже если тебе самой придется пойти на дно? — Я стала слишком часто слышать этот вопрос в последнее время, — Моник с нарочито равнодушным видом поставила корзину на землю. — Так может быть, пришло время ответить на него? — Клод сделал шаг по направлению к кузине, но та отступила назад. — Во всем, что с вами случилось виноваты вы сами! — резко ответила она. Вновь налетевший ветер еще сильнее растрепал цветы в корзине, но до них уже никому не было дела. — А как же ты сама? — Клод приподнял брови, что придало его лицу выражение легкой иронии. — Что ты скажешь, если против тебя обернется общество? Неужто тоже признаешь справедливость постигшей тебя кары? — Что ты имеешь ввиду? — младшая Воле не дрогнула, не отступила назад, но уверенности в её голосе заметно поубавилось. — Откровенность за откровенность, дорогая сестра. Тебе не кажется, что это справедливо? Моник в упор глядела на Клода. Он и в самом деле выглядел, как человек, которому уже безразлично, какая ещё грязь пристанет к его имени. В своей жажде мести Моник причинила невероятные страдания одному из тех людей, которые были ему несоизмеримо дороги и ради которых он готов был поступиться многим, если не всем. И, ослепленная все тем же желанием, младшая Воле совершенно позабыла о том, что и Клод, и Ида знают тайну, которая может в одночасье разрушить её собственную репутацию, пусть даже у них и нет никаких доказательств. И вот теперь она стояла лицом к лицу с Клодом, которого уже мало что могло остановить и просьбы и увещевания Моник вряд ли были в этом списке. Только сейчас она поняла, какую ошибку допустила, не продумав все до конца. Но отступать было некуда. — И что же ты расскажешь нашим соседям? Эту ужасную историю о том, что я якобы убила Жерома? — Моник попыталась усмехнуться. Это было единственным оружием, которое она могла себе позволить, пусть даже это нисколько не могло спасти положение. — О, пусть они не поверят в убийство, но связь, в которой вы состояли, будет очень легко доказать, — голос Клода был совершенно спокоен, но его глаза сверкнули толи гневно, толи лихорадочно и Моник невольно вздрогнула. — И чем тогда ты будешь лучше той, на которую натравила всю эту свору? И в этот миг Моник допустила последнюю свою ошибку. Вместо того, чтобы хотя бы изобразить раскаянье и убедить Клода не придавать огласке её собственную тайну, она, разозленная и своей опрометчивостью и его решимостью, вызывающе приподняла голову и спросила: — И как же, позволь спросить, ты это докажешь? — Думаю, любой врач сможет мне в этом помочь, если будет необходимость, — просто ответил Клод, так как будто речь шла о чем-то совершенно незначительном. Моник еле заметно вздрогнула и прошептала, не сводя с брата расширившихся глаз: — Это безумие. — Так пойдем, — Клод произнес это все тем же спокойным тоном, не сделав ни шага, ни даже движения в сторону Моник, но она отшатнулась от него так, как если бы он уже схватил её за руку и силой повел в сторону города. — Что ты себе позволяешь? — выкрикнула она, обхватывая себя руками за плечи. — Это… Это оскорбляет мою честь и моё достоинство! — Позволь напомнить, что я твой брат. Старший брат, — голос Клода стал жестче. — И теперь единственный мужчина в этой семье, который должен беречь те самые честь и достоинство каждой из вас. И поэтому я имею право потребовать от тебя даже это, если в том будет необходимость. — Это переходит все границы! — раздраженно воскликнула младшая Воле, прекрасно понимая, что Клод прав. — Это возмутительно! Я не пойду ни на что подобное! — И это только послужит доказательством. — Ты никогда не пойдешь на это, — почти рассмеялась Моник: первый ужас, вызванный угрозой внезапного разоблачения прошел, и способность ясно мыслить постепенно возвращалась. — Ты никогда не опозоришь так имя своего покойного брата и нашей семьи. — Почему нет? — почти равнодушно ответил Клод, пожимая плечами. — От нашего доброго имени уже мало, что осталось. Так какая нам всем разница: больше одной ужасной тайной или меньше? — Ты не сможешь поступить со мной так, — авторитетным, уверенным тоном заявила Моник. Всегда, сколько она себя помнила, Клод всячески старался избегать даже разговоров о скандалах, не говоря уже о том, что он никогда не был их участником и, тем более, инициатором. — Ты смогла поступить так с Идой, которая, и ты прекрасно это понимаешь, много сделала ради того, чтобы ты жила хорошо, — Клод понизил голос, заметив возле церкви нескольких человек, среди которых была мадам Бонн: менее всего ему хотелось, что бы детали этого разговора стали известны кому бы то ни было раньше времени. — И я говорю сейчас не об ее связи с Эдмоном, а о том, что она делала на протяжении многих дней до этого, когда не позволила забрать у вас «Виллу Роз» и окончательно развалиться вашему хозяйству. Если у тебя нет благодарности по отношению к человеку, который столь много для тебя сделал, то у меня нет по отношению к тебе жалости. — Это бесчестно! — воскликнула Моник, снова раздражаясь. Клод лишь усмехнулся, но в его усмешке младшая Воле отчетливо увидела нечто дьявольское. — Это справедливо. Не судите — да не судимы будете. Удивительно, что ты, при всей той набожности, которую ты демонстрируешь, забыла эту простую истину. — Но ведь ты сам будешь до конца жизни жалеть о том, что рассказал обществу эти ужасные вещи обо мне, и не важно были ли они правдивы или нет. — О, я и не буду ничего рассказывать, — холодно ответил Клод. — Ты сама все расскажешь. Можешь называть это покаянием, если тебе угодно. — Ты не посмеешь поступить так! — Моник отчаянно затрясла головой, пытаясь в большей степени убедить в том, что Клод не сделает ничего подобного, себя. — Это противоречит твоим принципам, твоей совести и твоему благородству! Ты не сможешь разрушить мою репутацию и уж тем более не сможешь заставить меня сделать это самолично. — У тебя есть время подумать над своими поступками и принять правильное решение, которое, быть может, избавит тебя от той участи, что постигла Иду, — ответил Клод, смерив младшую Воле суровым взглядом, каким, должно быть, палачи смотрят на приговоренных, и, немного помолчав, поклонился и добавил: — Всего доброго. Моник отчаянно желала броситься за ним следом, но все, что она смогла сделать это отойти в сторону, чтобы пропустить его и, не отрываясь, следить за каждым его шагом, пока он шел к церкви. Ею овладело какое-то странное оцепенение, и она была не в силах стряхнуть его с себя. Сейчас Клод, старательно сохранявший эту холодную, почти равнодушную уверенность, был как никогда похож на Эдмона и Моник отчего-то верилось, что он и впрямь может заставить её признаться в содеянном. То, как безапелляционно он произнес последние слова, ясно говорило о том, что у неё уже нет никакого выбора и единственное, что ей остается — это с достоинством вынести то, что на неё обрушиться. Клод лишь проявил своеобразное благородство не выдав тайну за её спиной, как это сделала сама Моник, а предупредил её, поставил в известность, о том, что в скором времени будет ждать её. Своеобразный вызов на дуэль или приглашение на казнь. Называть это можно было, как угодно, потому как суть ситуации ничуть от этого не менялась. Пережить такой позор она не смогла бы. Младшая Воле была как никогда близка к тому, чтобы поддаться панике и броситься бежать куда угодно, лишь бы быть подальше от этого места и от людей, знания и намерения которых способны разрушить её репутацию. *** Уже рассвело, но все ещё было достаточно рано, когда Иду, заснувшую лишь под утро, разбудила Жюли, ворвавшаяся в её комнату, как вихрь. Она была ещё не одета, лишь надела поверх ночной сорочки отделанный кружевом и тонкой вышивкой халат. Лицо маркизы де Лондор выражало целую гамму чувств, но преобладающими были ужас и беспокойство. В соседней комнате, не смотря на все старания не менее заспанной Люси, плакала Диана, чувствовавшая волнение матери. — Ида, вставая немедленно! — воскликнула Жюли, бросаясь к кровати и почти что вытаскивая сестру из постели. — Жюли, что происходит? Пожар? — спросила Ида, пытаясь схватить метавшуюся по всей комнате Жюли, за плечи. — Моник сбежала! — выкрикнула Жюли, наконец останавливаясь. В помещении мгновенно воцарилась тишина, нарушаемая лишь приглушенным плачем Дианы и несколько фальшивившим голосом Люси, которая пела незамысловатую детскую песенку. — Что? — переспросила Ида, сводя брови к переносице и в упор глядя на сестру. — Моник сбежала, — уже спокойнее повторила Жюли и обессилено опустилась на стул возле туалетного столика и уронила голову на руку, опершись о столешницу. — Её нет нигде. — Не может быть, чтобы она ушла и никто этого не заметил, — спокойно произнесла Ида и, накинув на плечи пеньюар, вышла в коридор. — Вчера вечером она была в своей спальне, я уверена в этом. Проговорив последние слова, она толкнула дверь комнаты, которую занимала её младшая сестра и замолчала, замерев на пороге. Возле нетронутой кровати, на которой в эту ночь никто не спал, стоял мрачный Жак и тоже оглядывал комнату. — Боюсь, что госпожа маркиза права, — негромко проговорил он, несколько виновато глядя на виконтессу Воле, которая, должно быть, выглядела, как разгневанное божество, готовое обрушить на головы своих последователей страшную кару. — Но… как? Куда? — растерянно спросила Ида, заходя в комнату и изучая невидящим взглядом каждый угол. — Прошу прощения, госпожа, но никто ничего не знает, — осмелился ответить Жак, несколько неловко переминаясь с ноги на ногу. — Что же она вот так просто исчезла, даже не оставив записки? — Ида обернулась на дворецкого, но тот лишь покачал головой с таким видом, словно и в этом была его вина. — Не может быть, что бы ничего не было. — Боюсь, что это все же так. — Мы осмотрели всю комнату, — подтвердила вошедшая следом Жюли, — и не нашли ничего, что могло бы указать на то, куда она отправилась. — Как вы вообще обнаружили её отсутствие в такой час? — виконтесса Воле вновь оглядела комнату, словно надеялась на то, что какая-то незначительная деталь могла ускользнуть от всеобщего внимания. — Утром я нашел парадную дверь открытой, — тихо ответил Жак. — А когда поднялся сюда, увидел, что дверь комнаты госпожи Моник не заперта и счел нужным осведомиться у неё, все ли в порядке. И не найдя вашу сестру здесь, решил не тревожить вас и поговорить с госпожой маркизой. — Но не могла же она просто уйти посреди ночи неизвестно куда и не имея ничего с собой! — воскликнула Ида, всплеснув руками. — Она забрала некоторые из вещей и один из ваших дорожных саквояжей, — ещё тише проговорил Жак. Некоторое время Ида молчала, напряженно сведя брови к переносице и скрестив на груди руки. Наконец она, видимо, взяв себя в руки и вернув себе ровный и уверенный том, произнесла, обращаясь к дворецкому: — Если она ушла, пока все спали, то вряд ли она ушла далеко. Немедленно отправляйтесь в Вилье-сен-Дени, в Вильводе, если нужно, даже в Париж, если придется. Расспросите всех, кого можно, особенно тщательно возчиков, и найдите мою сестру или того, кто её видел. Жак коротко кивнул и уже сорвался, было с места, готовый выполнить поручение виконтессы Воле, как вдруг она схватила его за локоть, удерживая на месте, и неожиданно холодным голосом, прочти небрежно, сказала: — А, впрочем, нет, не нужно. Пусть идет куда пожелает, так будет даже лучше для всех нас. Жюли вздрогнула и открыла, было, рот, чтобы возразить и настоять на поисках, но так и не произнесла ни слова. Жак лишь поклонился и, как всегда учтиво и вежливо, ответил: — Как пожелаете, госпожа. Если позволите, я вернусь к своим обязанностям. — Разумеется, — кивнула Ида и, еще раз, оглядев комнату Моник, решительно вышла в коридор, кутаясь в пеньюар, словно её пробирал озноб, хотя в доме было почти жарко. Жюли молча вышла следом и плотно закрыла дверь. Так, с всеобщего молчаливого согласия, Моник де Воле была навсегда вычеркнута из их жизней.