***
Ида прекрасно помнила, каким испытанием для её хладнокровия стали роды Жюли. Теперь ей самой пришло время метаться по кровати, судорожно цепляясь за простыни и оглашая полутемную комнату протяжными криками и стонами. Нет, того, что должно было произойти, она не боялась. Она помнила, какой страх испытывала перед собственными родами Жюли и с каким замиранием ждала теперь, того момента, когда и её сестре придет время родить, но сама не испытывала ничего похожего. Боль? Что ж, её оставалось лишь терпеть, потому что не было способа унять её и бояться того, что являлось неизбежным, было в высшей степени неразумным. Виконтесса Воле боялась только одного: того, что не сможет пережить эту ночь и её ребенок появится на свет незаконнорожденной сиротой, у которой не будет иных родственников, кроме тети и двоюродного дяди. Над именем для своего ребенка она не думала. Само собой разумеющимся казалось то, что её дочь будет носить имя Ида, согласно семейной традиции, а сын, как и полагалось, должен будет получить свое в честь отцов своих родителей. Да и вообще, вся суета вокруг предстоящего появления в доме ребенка, которую старательно поддерживала Жюли, бесконечно подбирая, вышивая и отделывая кружевом различные покрывала, платьица и прочие необходимые новорожденному вещицы, была Иде не близка и порядком уже надоела. Сама маркиза де Лондор, раздираемая страхом перед тем, что должно было сейчас произойти и беспокойством за жизнь и здоровье сестры и еще не рожденного племянника или племянницы, беспорядочно металась по дому, то вбегая в спальню Иды, то выбегая из нее, создавая еще большую суету и мешая Люси. Вид сестры, страдавшей от боли, пугал её, заставляя вспомнить то, что ей самой довелось не так давно пережить, но оставить Иду в такую минуту в одиночестве было бы верхом неблагодарности. Виконтесса Воле уже мало осознававшая происходящее, лишь обводила комнату затуманенным взглядом и в перерыве между схватками слабо шевелила пересохшими губами. В какой-то момент, когда Жюли в очередной раз забежала в её комнату, в которой теперь царил какой-то почти траурный полумрак, Ида схватила сестру за руку и на мгновение, широко распахнув свои потемневшие глаза, простонала, в упор глядя на Жюли: — Жюли, боже мой, как же больно. Это было последней осмысленной фразой, которую Жюли услышала от неё. Когда вернулся Жак, приведя с собой врача, которого дворецкому сестер Воле пришлось поискать, сорвавшегося с места, едва только услышал, что к нему пожаловал дворецкий Иды де Воле, было уже темно. Ида, пребывавшая последние часы почти без сознания, с глухими стонами металась по подушкам. Люси, то и дело отлучавшаяся на кухню, где во всех пригодных для того емкостях грелась вода, заботливо обтирала лицо виконтессы салфеткой, смоченной в отваре каких-то подходящих случаю трав, но, к несчастью, этого было недостаточно чтобы облегчить участь роженицы. Жюли, до того немало мешавшая верной горничной, теперь сидела в гостиной, тщетно пытаясь успокоить расплакавшуюся дочь и едва не рыдала сама, одновременно и боясь за сестру, и злясь на собственное бессилие.***
До этого дня Иде редко случалось сталкиваться с острой физической болью. В силу своего происхождения, она была ограждена от возможности получить случайную травму в детстве, а позже ей никогда не приходилось выполнять тяжелую работу, которая могла бы стать причиной несчастного случая. Самое страшное, что случалось с ней в жизни: падение с лошади, но и то было пережито в глубоком детстве, поэтому теперь, если бы виконтесса Воле, конечно, была в сознании, она бы, хоть и нехотя, но все же призналась бы, что она переоценила свои силы. Состояние граничащие с бесчувственностью, ничуть не притупляло ощущение боли. Казалось, даже наоборот, только заставляло сильнее чувствовать её. Ида отчаянно желала потерять сознание, чтобы не чувствовать всего этого и, очнувшись, уже взять на руки своего ребенка, но едва она проваливалась в черную пустоту беспамятства, как резкий приступ острой боли или старания врача выдергивали её оттуда. Она слышала, как суетятся над ней врач и Люси, которая согласилась помогать ему, несмотря на свой страх и ужас, который ей внушали чужие и, особенно, преждевременные роды. Слышала, как заходил в комнату Жак, принося с кухни теплую воду и чистые полотенца. Слышала, как время от времени забегала Жюли, сопровождая каждое свое появление волной порой нечленораздельных и, казалось, нескончаемых причитаний. Врач, поначалу пытавшийся мягко, но решительно говорить маркизе де Лондор, что её волнение ничуть не помогает ни её сестре, ни ему самому, но вскоре понял, что куда проще вовсе не обращать внимания. Но все эти звуки Иде заглушал её собственный крик. В первые минуты она даже не понимала, что этот пронзительный крик срывается с её губ. В какой-то миг, когда боль утихла, она вдруг осознала, что наполненный страданием голос — её собственный. Внезапно все кончилось, боль утихала и отступила, дышать стало легче. Ида хотела открыть глаза, но у неё не было сил даже на такую малость. Где-то в отдалении раздался голос Люси, в котором чувствовалось явное облегчение: — Слава богу, все кончилось. За этим, так же далеко, словно бы с улицы, раздался детский плач, и виконтесса Воле поняла, что все завершилось благополучно. Больше не будет никакой боли, больше никакого волнения о предстоящем, ничего. Она заслужила немного спокойствия и отдыха, заслужила, чтобы все они оставили её в покое хотя бы на несколько часов. Врач осторожно передал ребенка на руки Жюли, которая более остальных рвалась подержать его, и теперь с чисто медицинской аккуратностью стирал с ладоней кровь, улыбаясь спокойной, умиротворенной улыбкой, наблюдая за преображением маркизы Лондор. — Ида! Ида! Мальчик! — радостно воскликнула Жюли, поднося маленькое кричащее тельце к сестре. Ида приподняла веки и помутневшими глазами посмотрела на ребенка, пытаясь приподняться, но, так и не сумев этого сделать, безжизненно уронила голову на подушку. Врач быстро подскочил к кровати и перехватил двумя пальцами тонкое запястье. Видимо не удовлетворившись результатом, он приложил пальцы к тонкой шее. Некоторое время он молча прислушивался, а затем, так же молча, выпрямился и отступил от кровати. Жюли, прижимавшая к груди кричащего новорожденного, широко распахнутыми глазами смотрела на сестру, а затем, переведя испуганный взгляд на врача, прошептала: — Она… Она умерла? — Пока еще нет, но это вполне может случиться позже. Должен признаться, ваша сестра сильная женщина, — врач, косо взглянул на ещё не пришедшую в себя Иду, — Правда, вторые роды она не выдержит. То, что сейчас жива и она, и ребенок уже чудо божье. Поправив одеяло и подложив под голову Иды ещё одну подушку, врач снова обратился к Жюли: — Я бы на вашем месте написал отцу ребенка, маркиза де Лондор. Если ваша сестра умрет, о ребенке кто-то должен будет заботиться. Вряд ли вы сможете растить двоих. Его пронизывающий взгляд заставил Жюли опустить глаза. Она прекрасно понимала, что этот человек знает об унизительном положении её сестры, хоть никогда и не касался этого в разговорах и ничем не давал понять, насколько он осведомлен. — Он сейчас на войне, — ответила Жюли не поднимая головы. — Но ребенка он не возьмет никогда. — Он женат? — поинтересовался врач, направляясь к двери. Он спросил это так спокойно, как будто в его предположении не было ничего необычно, постыдного и порочащего честь виконтессы Воле. — Нет, он молодой богатый красавец, который живет в свое удовольствие, — с раздражением ответила Жюли. — Странно, — пожал плечами врач, выходя в коридор, — Госпожа виконтесса не производит впечатление наивной и доверчивой девушки, которая могла бы стать жертвой подобного рода мужчины. — Она была его содержанкой, — ответила Жюли, понимая, к чему тактично клонит этот человек, — Ради того, чтобы мы могли жить ни в чем не нуждаясь. — Я так понимаю, он бросил её, когда узнал о беременности? — снова задал вопрос врач, надевая пальто, которое ему подал Жак. — Он не знает. И я приложу все силы, чтобы никогда не узнал. Это желание моей сестры, — холодно и решительно заявила Жюли. По выражению её лица можно было понять, что она непреклонна в своем решении, которое не подлежит обжалованию. — Что ж, разумеется, это ее право, — врач склонил голову, пристально разглядывая свои ладони, так, словно впервые видел их. — Я могу лишь сказать, что вашей сестре необходимо соблюдать покой. Если ей так невыносимо физическое бездействие, а, судя по всему, оно ей невыносимо, то можно ограничиться спокойствием духовным. Постарайтесь оградить её от дурных вестей и нежелательных встреч. Маркиза де Лондор не верила в то, что на пороге их дома здесь, в Марселе, может внезапно возникнуть герцог Дюран, но все же истолковала слова врача именно так, твердо решив, что ни при каких обстоятельствах её сестра не должна даже слышать имени этого человека. Коротко кивнув, она, все тем же решительным и холодным тоном, произнесла: — Я поняла вас.***
С постели виконтесса Воле поднялась только через два дня и сделала это наперекор Жюли, которая требовала, чтобы Ида лежала как можно дольше, помня наставления врача. Сам врач, впрочем, появлялся в доме каждый день, непременно осматривал мать и ребенка, и выражал крайнее удовлетворение состоянием обоих. Ида шла на поправку чрезвычайно быстро, ребенок был абсолютно здоров, и потому строгий постельный режим был отменен, хотя и нехотя. Самой Иде, впрочем, казалось, что она провела в своей полутемной спальне, где почти всегда были задернуты шторы, чтобы не пропускать раздражающий глаз солнечный свет, целую вечность. В те два дня, которые виконтесса Воле была вынуждена провести в постели по настоянию Жюли и в полном одиночестве, так как сестра никого к ней не допускала, помня слова доктора о душевном спокойствии и о том, как оно важно сейчас для Иды, она едва не сошла с ума от бездействия и неопределенности. Единственным ее собеседником была, собственно, Жюли, которая периодически наведывалась и непременно с племянником на руках. Своему слову и семейным традициям Ида осталась верна до конца, дав сыну имя Рауль Франсуа де Воле-Берг, хотя не могла однозначно сказать любит ли она этого ребенка или нет. Разумеется, он был совершенно не виноват, в том, что по несчастью оказался незаконнорожденным, что при своем появлении на свет причинил своей матери немало страданий и что не был для неё столь желанным, как должен был бы быть. И Ида, понимавшая это разумом, не могла заставить свое сердце любить своего сына так, как должна была бы любить мать. Да, она никогда бы не оставила его в одиночестве, без совета, помощи и денег, которые столь сильно влияли на положение человека в обществе, но любить этого ребенка всем сердцем у неё пока что не получалось. А глядя на Жюли, которая души не чаяла в собственной дочери и, кажется, в племяннике, виконтесса Воле и вовсе испытывала почти что стыд. К детям она всегда относилась более как к людям, чем как к смыслу жизни каждой женщины и это её всегдашнее отношение, возможно, мешало ей любить сына, который и человеком, в понимании виконтессы Воле, еще толком не был. Маркиза де Лондор, впрочем, романтично полагала, что причина некоторой холодности её сестры была в серо-стальных глазах младенца, которые он совершенно точно унаследовал от отца. Но цвет глаз или волос, как и черты лица, менее всего волновали Иду. Она свято верила в то, что, не смотря на характер герцога Дюрана, которым любящая пошутить природа могла наградить и его сына, сможет воспитать в своем ребенке те качества, которые надлежало иметь аристократу крови. Рауль Франсуа, хоть и был незаконнорожденным, но все же сыном герцога и будущим виконтом, возможно, последним, кто будет носить имя де Воле-Берг. Кроме того Ида ни на минуту не забывала о том, что на её попечении находится также Эдма Ферье, о которой она пообещала заботиться, как о родной дочери. Разумеется, когда она давала это обещание, то даже не предполагала, что окажется в ситуации, подобной той, в которой была сейчас, да и вообще в тот момент ничто, кроме жизни Эдмона не имело для неё значения, но отказаться теперь от своих обязательств виконтесса Воле уже не могла. С Жюли ни о чем подобном Ида не говорила, стараясь, хотя бы внешне, сохранять отрешенное спокойствие: маркиза Лондор настолько переживала за здоровье сестры, что любой подобный разговор был бы сразу же пресечён, а Ида вновь отправлена в свою спальню. Как будто полное одиночество, а именно так Жюли понимала предписанное спокойствие, способствовало тому, что Ида была полностью предоставлена своим мыслям, которые ничуть не были радостными, и в которых не было ни капли спокойствия. Уже не раз Ида убеждалась в том, что её сестра имеет крайне поверхностное представление о том, как ведутся дела и откуда берутся те средства, на которые они пытаются жить. По странной иронии Жюли, всегда слывшая меркантильной и расчетливой, оказалась как будто создана для воспитания детей. Иду, которая не находила в себе материнских чувств должной силы, это одновременно и забавляло, и заставляло задуматься. Она готова была отдать жизнь за то, чтобы её сын не нуждался ни в чем, но самого главного, своей любви, она не могла ему дать ни сейчас, ни, скорее всего, в будущем. Странным образом она, выросшая любимицей родителей, оказалась не способна стать любящей матерью. Причину этого виконтесса Воле не знала и не собиралась искать: то ли дело было в том, что все ее мысли о доме и родственниках всегда неизменно сводились к деньгам, то ли в том, что внезапное, перевернувшее весь ее мир, чувство к герцогу Дюрану не позволяло ей любить кого-то ещё, пусть даже и его сына. Как бы то ни было, Ида готовилась к очередной схватке за лучшую жизнь для себя и своих родных, молча, без капли ревности, наблюдая за тем, как Жюли с умилением качает на руках Рауля. Если ей это доставляет удовольствие, что ж, пусть. Каждый должен был заниматься тем, что у него получалось лучше всего.***
Прошло чуть больше недели с того момента, как под остывающим южным солнцем Марселя, среди давно отцветших лавандовых полей и неумолкающего пронзительного крика чаек, появился на свет Рауль Франсуа де Воле-Берг. Ида так почти и не касалась к сыну, предпочитая наблюдать за ним издалека, словно бы присматриваясь. Большую часть времени она проводила в гостиной, стоя у окна и глядя на море, скрестив на груди руки, и Жюли недоумевала, как можно столь холодно относиться к собственному ребенку, недавно появившемуся на свет. Особенно странно ей было видеть эту холодность от Иды, которая была любимицей родителей и никогда не испытывала недостатка в любви и внимании с их стороны. Виконтесса Воле была же занята обдумыванием их положения и возможностей дальнейшего существования. Созерцание морской глади мало способствовало принятию окончательного решения, но задумчивый и несколько мрачный вид Иды ограждал её от ненужного внимания и утомительных разговоров, с которыми её донимала Жюли, которую чрезвычайно беспокоило поведение сестры. Все эти дни, которые Ида провела в размышлениях у окна гостиной, маркиза Лоднор провела в беспокойстве и душевных метаниях, всеми силами стараясь разбудить в виконтессе Воле материнские чувства, наличия которых она не наблюдала в том виде, в котором их принято было проявлять. Жюли, в настроениях которой последние полгода преобладали романтические, всерьез полагала, что её сестра до сих пор переживает из-за разрыва с герцогом Дюраном и его исчезновения, но как утешить её, не знала. К Эдмону она все еще питала стойкую неприязнь и беспрестанно подпитывала её тем, что напоминала самой себе о том, что он бросил её сестру, безвозвратно разрушив не только её репутацию, но и жизнь. В целом, этот день должен был быть похож на все предыдущие дни. Ида должна была бы провести его в раздумьях и созерцанием моря из окна гостиной, Жюли и Люси, теперь целиком и полностью занятые заботой о Диане-Антуанетте и прибавившемуся к ней Раулю Франсуа, проводили почти все время в детской за шитьем и прочими необычайно важными делами, которые сопутствовали воспитанию детей, Жак неторопливо и размеренно смахивал пыль с подсвечников и мебели в полутемной прихожей. Именно за этим скучным и рутинным занятием его застал негромкий, но настойчивый стук дверного кольца. По сути, в том, что кто-то решил постучать в дверь дома сестер Воле не было ничего удивительного: их регулярно посещали врач, кормилица и приходящая кухарка, которую Жак нашел в помощь Люси. Кроме этих трех людей, те из соседей, которые еще поддерживали отношения с сестрами Воле, иногда наносили короткие визиты. Но в этом стуке было что-то не так, поэтому Жак, не без подозрительной осторожности, взялся за дверную ручку, открывая её медленно и осторожно, но решительно. Жака было не так просто удивить, пожалуй, многие бы сказали, что невозможно, но сейчас даже на его лице отразилось крайнее удивление. Молча, не говоря ни слова, он отступил в сторону, слегка склоняя голову, и пропуская Эдмона в прихожую, не смотря на то, что имел строжайшее наставление маркизы Лондор не подпускать этого человека даже близко к дому. Отчего-то ему казалось, что для блага госпожи сейчас стоит ослушаться её сестру. Такие люди, как герцог Дюран не возвращались и сам факт того, что он сейчас стоял здесь на пороге марсельского дома виконтессы Воле, говорил о многом, пусть даже возвращение заняло у него много времени. — В гостиную, пожалуйста, — негромко произнес Жак, не поднимая глаз и делая приглашающий жест рукой. Эдмон, не настроенный терять время на лишние объяснения с лишними людьми, благодарно кивнул. Впрочем, избежать объяснений все же не удалось. Жюли, услышав стук дверного кольца, сама вышла в прихожую, полагая, что это раньше обычного явился врач. Она уже собиралась, было, поделиться своими опасениями относительно апатично-подавленного состояния Иды и её постоянных размышлений, как вдруг, поняв, кто перед ней, замерла, мгновенно меняясь в лице. — Маркиза Лондор, — Эдмон коротко поклонился и мысленно улыбнулся, замечая перемену лица маркизы, которую вызвал один его вид. — Рад видеть вас в добром здравии. — К сожалению, не могу сказать, что рада видеть вас, — Жюли гордо вскинула голову, в один миг занимая оборонительную позицию, принимая решения не пускать Эдмона дальше порога чего бы ей это не стоило. — И лучше бы вам сейчас же уйти и больше никогда не появляться в жизни моей сестры. Вы причинили ей немало боли, я думаю, этого достаточно для удовлетворения вашего самолюбия. — Я проделал немаленький путь, маркиза де Лондор, — спокойно и терпеливо ответил Эдмон, который предвидел подобную встречу. — И дело не в расстоянии, а во времени и в том, сколько я успел осмыслить за это время. Я хочу, чтобы вы это понимали. — Мне все равно, какой путь вы проделали, — гневно проговорила Жюли, отчаянно стараясь не повышать голос, боясь привлечь внимание Иды, от которой она надеялась скрыть это внезапный и нежелательный визит. — Я хочу, чтобы вы оставили в покое мою сестру! Ей куда лучше теперь, когда вы исчезли из её жизни. — Я уйду, маркиза, непременно уйду, — с нарастающим раздражением ответил Эдмон, — но только после того, как Ида сама прогонит меня и скажет, что более никогда не желает меня видеть. До этих пор извольте потерпеть мое общество. Проговорив последние слова, он попытался, было, обойти Жюли, которая стояла, скрестив на груди руки с явным намерением не пропустить внезапного посетителя дальше порога, резко кинулась вперед. — Вы уже сделали достаточно, господин Дюран! — прошипела она, вцепляясь мертвой хваткой в его руку. — Да отпустите же меня! Вам тоже есть, кого встретить! — тихо воскликнул Эдмон, выдергивая свою руку из цепких пальцев Жюли и решительно распахивая двойные двери гостиной. Ида стояла у окна и задумчиво смотрела на улицу. На ней было домашнее платье с нежной золотистой вышивкой и пеленой белых кружев. Сейчас она напоминала ангела, сошедшего на землю и грустью наблюдавшего несовершенство мира. Дюран замер на пороге, бессильно опустив руки. Несколько секунд Ида продолжала глядеть в окно, а затем резко обернулась, чувствуя пристальный взгляд, направленный в её спину. Она молча смотрела на Эдмона, не веря своим глазам. Ей казалось, что сделай она хоть шаг в его сторону, он исчезнет и больше никогда не появиться. Она столько мечтала о том, что он приедет к ней, что теперь, когда он стоял в каких-то пяти метрах от нее, боялась двинуться с места. Дюран молча смотрел на нее, пытаясь прочитать что-то по её ничего не выражавшему взгляду. Но в следующие мгновение по её бледному, измученному лицу пробежала тень радости, и она решительно бросилась к нему. Эдмон сделал два быстрых шага ей на встречу. Теперь они стояли совсем рядом, в каком-то полуметре, глядя друг другу в глаза так, словно никогда до этого не виделись либо знали друг друга тысячу лет и не расставались ни на один день. Ида больше не могла сдерживаться. Она уткнулась в плечо Эдмона, обвивая руками его шею. Все бесконечные дни ожидания вылились обжигающе горячими слезами на её бледные щеки. В порыве искреннего отчаянного раскаянья Дюран упал на колени, обхватывая её ноги, сминая тонкую ткань утреннего платья, и прижимаясь лбом к животу. Они не произнесли ни слова.***
Тем временем в прихожей маркиза Жюли де Лондор рыдала и почти кричала от счастья, повиснув на шее воскресшего мужа. Маркиз, явно рассчитывавший на куда более холодную встречу, с растерянным видом гладил волосы жены, не зная, что ему следует сейчас сказать. О том, какая перемена произошла в чувствах его жены за то время, пока он официально считался погибшим во имя Франции и императора, он, разумеется, даже не догадывался. — Пожалуй, — наконец произнес он, отстраняясь и разглядывая лицо жены, которое, хоть он и вспоминал его каждый день, несколько под стёрлось в его памяти, — ради такой встречи и впрямь стоило умереть и оставить вас без наследства. — Причем здесь наследство? — возмущенно воскликнула Жюли, не выпуская, однако, мужа из объятий. — Вы умерли и оставили меня в одиночестве, а это ужасно эгоистично с вашей стороны. — О, дорогая моя, не вам обвинять меня в эгоизме, — Антуан все же вывернулся из объятий жены и оглядел её теперь с ног до головы. — В любом случае, я жив, поэтому немедленно снимайте с себя это ужасное платье и велите собирать вещи, потому что мы возвращаемся домой. И покажите мне уже, наконец, мою дочь. Мне кажется, я заслуживаю права взглянуть на нее. — Ее зовут Диана-Антуанетта, — не без гордости ответила Жюли. Антуан коротко засмеялся и кивнул: — Да, Жозефина рассказала мне о том, что вы выбрали для неё столь необычное имя. Надеюсь, вы понимаете, что теперь, с таким именем, ей не остается ничего другого, кроме как вырасти девушкой исключительной красоты и незаурядного ума. — Разве наша дочь может вырасти девушкой посредственной? — улыбнулась Жюли и, словно проверяя, не оказался ли Антуан вдруг чрезвычайно реалистичным видением, дотронулась до металлических пуговиц, сиявших на его мундире, и провела по плечам, смахивая с них невидимую пыль. Столько ночей, когда никто не мог её видеть и слышать, она молилась о том, чтобы смерть её мужа все же была ужасной ошибкой, и однажды он все же появился бы на пороге “Виллы Роз”. Столько раз, уже перестав верить в чудо, она представляла, какой могла бы быть эта их встреча, как она кинулась бы к нему и, прижавшись к его груди, произнесла бы, наконец, заветное признание. И вот теперь, когда настала та минута, наступления которой она так страстно желала и в которую одновременно с этим не верила, Жюли не могла произнести ни слова. Её муж был жив, не смотря на то, что прошло уже столько времени, что любая надежда на счастливый исход угасла, а она даже не могла радоваться так, как должна была бы: настолько невероятным казалось это воскрешение. — А ведь не случись всего этого, я бы даже не догадывалась о том, что ценила вас куда больше, чем сама привыкла думать, — проговорила Жюли, улыбаясь несколько смущенно и избегая смотреть в глаза Антуана, делая это неожиданное признание. Гордость, с которой Жюли все же не рассталась окончательно, не позволяла ей столь прямо говорить о своих чувствах, позволяя лишь упомянуть о них как бы невзначай, туманным намеком. — Ради такого признания не жаль потратить на русский плен, не то, что полгода, но и в самом деле умереть, — прошептал маркиз де Лондор, осторожно перехватывая руку жены и целуя её тонкие пальцы. Теперешнее признание Жюли, как бы он не желал услышать его от неё, не казалось ему серьезным, скорее, сиюминутным порывом. Кто знает, может быть через несколько месяцев она, привыкнув к тому, что он жив и вновь находится у её ног, забудет о том, что сказала ему в первую минуту встречи. Но, тем не менее, признание не теряло своей прелести, особенно, если учесть, что сорвалось оно с губ Жюли, от которой он никогда не слышал даже намека на нечто подобное. — Я все же надеюсь, что смерти вам хватило, и вы предпочтете жизнь, — просто улыбнулась Жюли, и Антуан подумал о том, что, пожалуй, ни разу в жизни не видел на её лице улыбки доброжелательной и открытой. Возможно, по крайней мере он искренне этого желал и очень на это надеялся, пережитое изменило Жюли в лучшую сторону и теперь его супруга и впрямь будет куда более благосклонна к нему. В конце концов, испытания всегда меняли людей бесповоротно. Жак, тактично и незаметно покинувший сцену еще в самом начале действа, поднялся на второй этаж, где в детской осталась Люси. — Это все? — с надеждой прошептала Люси, выглядывая в коридор, не переставая покачивать на руках Рауля Франсуа, чтобы он не закричал в самый неподходящий момент. — Это то, чего мы все ждали? — Да, Люси, — так же негромко ответил Жак, глядя вниз с верхней ступеньки лестницы, — это чего мы все ждали, но это не все. Нет, дорогая моя, такие истории никогда не заканчиваются так просто.