***
Стемнело рано. Часы давно уже пробили десять и в коридорах «Виллы Роз» царствовала темнота. Жюли осторожно выглянула из своей комнаты и, быстро и бесшумно, как мышь, преодолела пространство, отделявшее её от комнаты Иды. Тихо прикрыв за собой дверь, она посмотрела на сестру, которая сидела перед зеркалом в одной сорочке и корсете. Сейчас, в слабом свете двух свечей, с разметавшимися по плечам волосами и полубезумным взглядом она напоминала ведьму, готовившуюся к ночной пляске с дьяволом. Увидев в зеркале отражение вошедшей сестры, Ида лишь кивнула и продолжила бессмысленно водить щеткой по идеально расчесанным волосам. — Я принесла его, — тихо сказала Жюли, аккуратно раскладывая на кровати платье из тёмно-зеленого бархата с красной отделкой. Золотые пуговки на лифе тускло блеснули в свете свечей. — Спасибо, — средняя виконтесса Воле отложила, наконец, расческу и, поднявшись, решительно добавила, — Жюли, помоги мне снять корсет. Жюли молчала и не двигалась с места, глядя на сестру непонимающим взглядом. — Ну же! — уже резче воскликнула Ида, выдавая своё напряжение, — Дюран этим точно заниматься не будет! — Любишь кататься, люби… — начала было Жюли, но Ида прервала её: — Это излишний сарказм, Жюли. — Да, ты права, прости меня, пожалуйста, — старшая Воле подошла к Иде и в несколько движений выдернула шнурки, помогая сестре вылезти из корсета и одеть только что принесенное платье. — Тебе очень идет, — печально заметила Жюли, присаживаясь на край кровати. — Если бы я могла знать, к чему приведет всё то, что я делала и говорила, то, наверное, подбирала бы слова куда тщательнее, — мрачно улыбнулась Ида, оглядывая себя в зеркале и разглядывая платье руками. — Поневоле задумаешь о Боге и о возмездии. — Мы были жестоки и слепы в своей ненависти. Мы обе за это поплатились. Наши долги были велики и теперь они оплачены в той же манере, в какой мы их брали. Наши страдания и есть оплата, — Жюли попыталась улыбнуться, но у неё это так и не получилось. Наступила тишина. Та самая напряженная тишина, которая была хорошо знакома обеим. Но, несмотря на то, что она была так ненавистна, избавиться от неё было ещё сложнее, чем переносить. Наконец, спасительные часы пробили одиннадцать и Ида, откинув назад волосы, встала и подошла к двери. — Иди спать, Жюли, и ни о чем не беспокойся, — ещё раз произнесла она, обернувшись в дверях. Она знала, что требует от сестры невозможного, но сказать в этот миг что-то другое она не могла. — Но, Ида, это… — попыталась, было, возразить старшая Воле, но Ида резко, почти грубо, перебила её: — Я требую этого. Уже из окна Жюли наблюдала за еле различимой в темноте фигуркой Иды, темно-зеленое платье которой почти сливалось с травой. Фигурка свернула с подъездной аллеи, пробравшись сквозь розовые заросли, и быстро направляясь туда, где чернел лес. Ещё мгновение и она скрылась из виду, окончательно растворяясь в темноте. Жюли улеглась в постель, закутываясь в одеяло с головой, стараясь не думать об Иде, которая сейчас шла одна по кромке ночного леса. Ида шла хорошо знакомой дорожкой, которая вела к Ежевичному ручью и где она знала каждый куст и каждое дерево. Рука привычно пряталась в кармане накидки в тщетной попытке отыскать рукоять оставленного дома револьвера. Ида боялась темноты и любила её одновременно. И теперь, когда чёрные деревья склоняли над ней свои плотные кроны, образовывая причудливый коридор, сквозь который иногда были видны звезды, чувствовала себя и испуганной, и счастливой одновременно. Но её память нарушала эту ночную идиллию, вытаскивая из своих самых дальних уголков забытых призраков детства: двух, совершенно одинаковых, белокурых мальчиков с вечными улыбками на губах, их мать, с такими же светлыми локонами и слащаво улыбавшегося, холёного мужчину, которого здесь уже почти никто не помнил. Вспомнился отец, таким, каким он был в те далекие дни, когда Ида была ещё маленькой девочкой. Мать в великолепном белом платье, которое уже давно лежало в сундуке, изъеденное молью. Девочка, с большими, зеленоватыми глазами и розой в волосах, в которой с трудом можно было узнать Моник. Тряхнув головой, средняя виконтесса Воле попыталась отогнать эти видения и, перебравшись по поваленному бревну через Ежевичный ручей, вновь зашагала по тропе. Лес вокруг «Терры Нуары», плавно переходивший в парк, был знаком ей так же хорошо, как и лес в окрестностях «Виллы Роз».***
Вокруг «Терры Нуары» стояла гробовая тишина. Эдмон знал, что сейчас он — единственная живая душа в поместье, если не считать собачьей своры, лошадей в конюшне и верной Арэ, которая сейчас лежала у его ног. Эдмон взглянул в звездное небо и, вздохнув, достал из кармана часы. Время близилось к полуночи, а значит уже полтора часа он сидел на холодных ступенях, закутавшись в легкий летний плащ, который, впрочем, плохо защищал от ночной прохлады, и служил более для создания образа. За эти полтора часа он перебрал уже около трех десятков правдоподобных, и не очень, причин опоздания Иды, но ни одна из них не казалась ему настолько убедительной, чтобы престать беспокоиться. Дюран снова резко встал и принялся, в который раз, измерять шагами площадку перед дверьми. Арэ, высунув язык, глядела на хозяина, словно понимала причину его беспокойства. В какой-то момент она поднялась и села, вытянув голову вверх, подставляя её под руку проходившего мимо хозяина, напрашиваясь на ласку. Эдмон усмехнулся и погладил собаку. — Да, Арэ, ты одна из тех, кто бескорыстно мне предан. В чёрных глазах борзой отразилось молчаливое обещание загрызть любого, кто посмеет причинить вред её хозяину. — Надеюсь, ты простишь мне, то, что я так глупо влюбился в женщину, пренебрегая твоей дружбой, — с грустной улыбкой добавил Дюран, убирая руку. Собака ревниво взвизгнула и Эдмон тихо засмеялся. Внезапно борзая легко вскочила на тонкие ноги и помчалась по дороге с диким лаем, который выдавал её враждебный настрой и приближение чужого. Ида вздрогнула и остановилась, мгновенно вспомнив, как несколько месяцев назад на неё напал Шени. Становиться жертвой нападения животного во второй раз она не хотела. — Арэ, ко мне! — раздался резкий повелительный окрик. Собака замерла на месте, но лаять не перестала. Ида стояла на месте, боясь пошевелиться и того, что собака вновь броситься на неё. — Я сказал ко мне, Арэ, — из темноты вышел Эдмон, резкий голос которого Ида сначала не узнала. Собака послушно замолкла и отступила назад, опуская голову и глядя на хозяина немного виноватым взглядом. — Я уже начал думать, что ты заблудилась в лесу, — проговорил Эдмон, подходя к Иде. — С каких пор ваше обращение ко мне стало столь фамильярным, господин герцог? — язвительно поинтересовалась Ида. — Другой уровень близости требует другого общения. Конечно, не на людях, но всё же, — спокойно и невозмутимо ответил Дюран, любезно подавая девушке руку. — Ты привыкнешь со временем. — Не хотела бы привыкать к подобному положению, — негромко, произнесла Ида, опираясь на предложенную руку и медленным, прогулочным шагом следуя к дому. — Многие бы женщины поспорили с тобой, находя в нём массу положительных сторон, — пожал плечами Эдмон. — Не думаю, что хотя бы одна из моих предшественниц согласилась бы с этим, — виконтесса Воле старательно избегала личных обращений. — Это было несколько другое, — неопределенно взмахнул рукой герцог Дюран, поднимаясь по ступенькам. — Когда-нибудь я объясню тебе разницу. — Однажды вы уже пообещали рассказать мне историю своей жизни, — приподняла брови Ида. — Ты, — спокойно поправил Эдмон, открывая одну створку парадных дверей и пропуская даму вперёд. — Если тебе интересны драмы, в которых герои лишены даже намёка на героизм, я с радостью исполню своё обещание. — Мне интересно, как преподнесёт свою жизнь человек и тщеславный, и самокритичный одновременно, — бросила через плечо Ида, проходя через тёмный холл к лестнице. Помещение озарял лишь лунный свет, проникавший в широкие, высокие окна, но его было недостаточно для того, чтобы темнота отступила. Иде казалось, что вся эта чёрная масса, скопившаяся в углах и на лестнице, наваливается на неё, словно горная лавина на одинокого путника. Впереди, на ступенях, светлым пятном, словно маяк, выделялась Арэ. — Можешь не бояться, — услышала она позади голос Эдмона, — мы единственные люди в «Терре Нуаре». Ида обернулась на него и недоверчиво подняла брови. — Кроме нас здесь только свора моих охотничьих собак. Призраков я ещё не встречал, — пояснил он и, проходя мимо девушки, добавил, — Но это не значит, что их здесь нет. -Ты смеешься надо мной!— наигранно обиженно воскликнула Ида, но все же поспешила выскочить с темной лестницы в коридор второго этажа. Коридор был освещён за счёт высоких окон, которые шли по правой стороне. Стены были отделаны резными деревянными панелями, выкрашенными в белый цвет и украшенными тонкой, не бросавшейся в глаза, позолотой. На окнах висели шторы из какой-то легкой, похожей на шёлк, ткани цвета шампанского. На полу, по центру, растянулась ковровая дорожка в светлых тонах с замысловатым восточным рисунком. От этого обилия светлых цветов в коридоре было светло и без свечей, хотя их пламя добавляло изысканности позолоте. Ровно в середине коридора, у левой стены, находился большой камин, назначением которого, очевидно, было отапливание всего пространства этого помещения. По обе стороны от него висели два больших портрета в золоченых рамах. Толи место, толи размер отличали их от всех прочих, висевших в коридоре, и Ида невольно остановилась, желая получше разглядеть их. На первом был изображен мужчина, не молодой, одетый во фрак тёмно-синего цвета, с чёрными вьющимися волосами, тронутых сединой на висках. Его тёмные глаза сурово смотрели из-под нависших бровей, да и весь вид его выражал твёрдость и непоколебимость. Вторая картина являла собой портрет молодой девушки, почти девочки. Её серые глаза были полны невыразимой боли и тоски. Изящные руки с тонкими пальцами и запястьями покоились на коленях, слегка сминая лёгкую, светлую ткань платья. На голове, в обрамлении кудрей неповторимого каштанового цвета, отливавшего золотом и медью одновременно, лежала диадема, словно давившая на девушку своей тяжестью. И если мужчина напоминал скалу, которую веками трепали суровые ветра и морские волны, то девушка напоминала легкий предрассветный туман в тот момент, когда он уже покидает землю. — Это мои отец и мать, — Ида обернулась и увидела Эдмона, который стоял, тоже устремив взгляд на портреты. — А вот на этом портрете, — он кивнул на овальную раму, висевшую над камином и которую Ида сразу не обратила внимания, — я, когда мне было года три-четыре. Раньше этот портрет висел в моём парижском доме, но я подумал, что ему самое место здесь. Средняя Воле посмотрела на портрет мальчика. Вокруг бледного личика беспорядочно лежали каштановые локоны, губы плотно, почти обиженно, сжаты. В серых глазах читалось недоверие. — Ты был серьёзным ребенком, — негромко сказала Ида, отворачиваясь от картин. — Поводов для радости в моей жизни было мало, — пожал плечами Эдмон и окинул взглядом пустой коридор. Арэ уже мчалась обратно, навстречу хозяину, но почему-то пробежала мимо него и принялась кружить около Иды. — Кажется, теперь ты ей понравилась, — заметил Эдмон и, видя, что девушка немного сторониться собаки, добавил, — Не бойся, она не укусит. Мой друг — её друг. Да и в людях она разбирается получше нас. — Не думаю, что возможно делать это лучше вас, — Ида потрепала лохматую голову собаки и снова направилась вслед за её хозяином. — Тебя, — спокойно поправил Эдмон и добавил, — Ты льстишь мне. — Не больше, чем ты себе сам, — губы виконтессы Воле тронула слегка холодная улыбка. — Весьма тонко, — усмехнулся Дюран. Эта женщина подходила ему самому и этому дому, как никто другой, но он из гордости и тщеславия предпочитал ждать белый флаг от города, который не намерен был сдаваться. Впрочем, о мотивах и последствиях своих действий он предпочитал не думать. Эдмон толкнул одну из дверей, находившуюся в конце коридора, и глазам девушки предстала большая прямоугольная комната, выходившая тремя окнами на фасад дома. Плотные портьеры из кремового бархата, с темной бахромой на сложных, драпированных ламбрекенах, были задернуты и, наверное, даже в самый солнечный день не пропустили бы света. Стены были обиты бледно-желтым шелком со сложным тканым рисунком восемнадцатого века. Весь пол покрывал темный ковёр с длинным ворсом, в котором ноги утопали почти по щиколотку. Возле крайнего окна стоял круглый столик с мраморной столешницей, которую поддерживала ножка, украшенная замысловатым узором. Возле стола стояли два кресла с изогнутыми золотыми ножками и обитые тем же шелком, что и стены. По потолку шел лепной карниз, обозначая место, где был, теперь уже заштукатуренный, плафон. У стены в одном конце комнаты стоял комод, выдержанный в стиле кресел, над которым висела картина с видом скалистых гор в достаточно строгой, немного не соответствовавшей всей комнате, раме. На комоде стояли два бронзовых подсвечника, украшенных маленькими скульптурками Венер или Диан. Рядом с подсвечниками, тоже немного не вписываясь в интерьер, красовалась ваза с букетом алых диких роз. У противоположной стены находилась большая кровать из белого дерева, украшенная позолотой. Над кроватью был роскошный балдахин всё из того же шелка, который, казалось, просто затмевал собой все остальные цвета и ткани в комнате. По обеим сторонам кровати стояли два полукруглых столика на гнутых ножках, тоже украшенные позолотой. Точно напротив кровати находился миниатюрный камин из светлого мрамора с красивым, обтянутым шелком и вышитым экраном, на полке которого красовались позолоченные часы с амурами. И, наконец, завершала всё это изящная банкетка в ногах кровати. — Впечатляет? — спросил Эдмон, небрежно бросая на кресло свой плащ, и, не дождавшись ответа, продолжил, — Раньше это была комната моей матери. Теперь здесь самонадеянно поселился я. — Почему самонадеянно? — поинтересовалась Ида исключительно для того, чтобы не создавать ненужных пауз. — Отец очень берег всё, что с ней было связано и, наверное, если бы мы жили здесь, никому бы не позволял заходить сюда, — ответил Дюран.— Тем более мне. Не знаю, насколько сильно он не любил меня на самом деле, но я ненавидел его всем сердцем. — И ты не раскаиваешься в этом? — от удивления Ида замерла на месте. Её собственная любовь к родителям не позволяла представить, как можно было ненавидеть тех, кто дал тебе жизнь. — В своей ненависти — нет, а в том, что не выполнил его последнюю волю и похоронил его в Париже, а не рядом с матерью — да, — спокойно отозвался Дюран. — Сама смерть, как нечто неизбежное и иногда внезапное, мало меня пугает. Да и должна ли она пугать человека, который родился вместе с ней? — Мне казалось, что в этом случае она должна пугать вас даже больше, чем обычного человека, по той причине, что должны чувствовать её острее. — Возможно, дело в привычке, — спокойно пояснил Эдмон и девушку снова передернуло от того, как он спокойно говорил о смерти. — Последний вздох моей матери пришёлся на мой первый, и это было единственное мгновение, когда мы существовали на земле вместе. Отец не уставал напоминать мне об этом до самой своей смерти, считая меня убийцей. Разумеется, я смирился с этим фактом и, привыкнув считать себя тем, кто убил родную мать, перестал смотреть на смерть как на что-то необычное. Честно сказать, я не знаю, что на свете более логично и естественно, чем смерть. — Вы… — начала было Ида, но тут же осеклась под взглядом герцога и продолжила в более вольном тоне, — ты видишь в смерти эстетику? — А разве её там нет? — вопросом на вопрос ответил Эдмон и, извлекая из комода полупустую бутылку вина и бокал, спросил, — Вина? — Почему бы и нет, — пожала плечами Ида, наблюдая за тем, как герцог, совершенно не аристократично, но, тем не менее, весьма очаровательно, вытащил плотно заткнутую пробку зубами. — Вы всегда в таких случаях предлагаете женщинам вино? — Нет, но мне показалось, что вы будете не против, — чистосердечно признался Эдмон, подавая девушке наполненный бокал. Зная, что вино принесет легкую расслабленность, виконтесса Воле одним глотком осушила бокал и, вздохнув, поставила его на столик. — Признаться, такого я не ожидал, — сказал Эдмон, приподнимая бровь и медленно подходя к ней. — Надеюсь, это не единственное, чем я смогу удивить, — ответила Ида, стараясь говорить с привычной иронией, но, не решаясь, однако, поднять глаза и предпочитая смотреть на узел галстука своего собеседника. — Я тоже, — губы герцога тронула легкая усмешка и он осторожно, но решительно, обхватил её лицо ладонями, обращая его к себе. Несколько мгновений он смотрел в её голубые глаза, казавшиеся сейчас почти синими, а затем, так же осторожно, но решительно, поцеловал её. Он почувствовал, как она судорожно сжала тонкими пальцами его плечи, на удивление смело отвечая на его поцелуй. Ида не думала, скольких женщин он целовал до того, как поцеловать её. Ей было куда важнее, что её никто не целовал до этого.***
Ида повернула голову вправо, сосредоточенно разглядывая рисунок на обивке стен. Там были вытканы букеты, заключенные в восьмиугольные рамки из листьев. Каждый букет был перевязан ленточкой, свободные концы которой замыкались внизу. Ида попыталась угадать цветы, которые были в букете, но смогла различить только ирисы. Мысли путались, перескакивая с одного воспоминания на другое, и в какой-то момент Иде стало даже обидно, что она вспоминает о чём-то совершенно несущественном именно сейчас. Эдмон, что-то прошептал, касаясь губами её щеки. Его голос привел Иду в чувство и она вспомнила о цветах, и, быстро поймав в поле зрения два букета, подумала, что они должны были чем-то отличаться, ведь ткачи не могли не ошибиться. Думать о том, что происходило сейчас и оставаться наедине со своими мыслями, она не хотела и потому спешила занять своё сознание чем угодно. Она просто должна была вытерпеть это, пережить, чего бы ей это не стоило. Не имело значения, как низко она пала, согласившись отдаться человеку, который был известен своими циничностью и непостоянством. Не было важно, что она не хотела этого и мечтала о другом будущем для себя ещё несколько недель назад. Не было важно, что её доводит до сумасшествия только одно ощущение своей беззащитности, только одна мысль, что кто-то видит её такой, какой не должен видеть никто. Не важно было, что она не может больше терпеть это непонятное ощущение, которое доставляет только ужасную боль. Ничто больше не имело значения, ничто больше не казалось важным, лишь хотелось, что бы все это кончилось как можно быстрее. Где-то, в глубине сознания, блуждающим огоньком мелькала мысль, что всё это лишь сон и что, открыв глаза, она увидит потолок своей комнаты. Эдмон осторожно прижал её к себе, и она уткнулась в его плечо. Несколько секунд стояла тишина, и он чувствовал, как дрожало её тело в его руках. Закрыв глаза, он прижался щекой к её виску, вдыхая запах волос, и прошептал: — Прости, так всегда бывает. — Всё хорошо, — через силу проговорила она, голосом, который не выражал совершенно ничего. Ни боли, ни гнева, ни смирения — ничего. Трудно было сказать, намеренно ли она делала его таким или же он сделался таким сам. - Да, лучше некуда, — мрачно прошептал Эдмон. Ненавидел ли он себя? Да. Презирал? Да. Мог ли надеяться на прощение? Нет. Она не глядела на него. Даже когда он повернул к себе её лицо, она не подняла глаз, предпочитая сосредоточенно смотреть на его плечо. Впрочем, Дюран не настаивал на этом, прекрасно понимая, что взгляда этих холодных глаз он сейчас не выдержит. На миг он задумался о том, сколько должно будет пройти времени, чтобы он мог снова взглянуть в её глаза и не испугаться пустоты, которая теперь должна была поселиться в их глубине? Сможет ли он вообще когда-нибудь сделать это?***
На небе уже протянулась светлая полоса рассвета. Эдмон в очередной раз резко раскрыл глаза и, лихорадочно обшарив пространство вокруг, схватил руку Иды. Ему казалось, что он просыпался через каждые пять минут и лишь за тем, чтобы взять её за руку и удостовериться, что она всё ещё здесь. Несколько минут Дюран продолжал сжимать её тонкую ладонь в своих руках, заворожено глядя на умиротворенное лицо девушки. Он ненавидел себя и, наверное, будет ненавидеть до конца жизни. В его мыслях даже не находилось подходящего проклятия для самого себя: все муки, какие только он мог себе пожелать, казались слишком легкими. Сейчас было самое подходящее время, чтобы его постигла какая-нибудь Божья кара. Сейчас он, как никогда ясно, понимал, что на самом деле она постигла его уже давно: лучшим наказанием для него был он сам, все его принципы, недостатки и даже достоинства, если они, конечно, у него были. Даже его любовь и та была наказанием, как для него, так и для его возлюбленной. Он поступил бесчестно, предложив ей стать его любовницей. Потом трусливо пустил все на самотек, вместо того, что бы забрать свои слова обратно, упасть на колени и покорно просить прощения. В глубине души он надеялся, что когда он получит её, вся его любовь раствориться как дым, оказавшись всего лишь страстью, которая ждала удовлетворения. В этом случае, он мог бы, как и раньше, со спокойной совестью оставить её, отмахиваясь от обвинений, как от назойливых мух. Ида выдернула запястье из его пальцев и, прижав руки к груди, свернулась, словно кошка, в клубок. Эдмон бросил на неё последний взгляд и, поднявшись с постели, бесшумно оделся. Проснулась спавшая в ногах кровати Арэ и взглянула на хозяина чёрными глазами. Поманив собаку за собой, Дюран, так же бесшумно, вышел из комнаты. Теперь у него был шанс проверить твердость собственных чувств и, с некоторым ужасом, Эдмон осознал, что будет до конца своих дней ненавидеть себя, если теперь, когда он обладает этой девушкой, его любовь угаснет.***
Ида открыла глаза и, поднимаясь на локтях, оглядела незнакомую комнату. Солнечный свет проскальзывал сквозь узкие щели между портьерами, сливаясь с желтоватым шёлком и наполняя комнату ещё более нежным сиянием. Стрелки на каминных часах с амурами показывали восемь часов. В памяти мгновенно всплыла прошлая ночь. Краснея, Ида подумала, что после всего этого не было ничего хуже, чем проснуться в одиночестве. Выбравшись из постели, она подошла к креслу, на которое вчера было брошено её платье, и с усилием влезла в него. Одеваться без помощи горничной было не привычно. Кое-как расправив на себе платье, Ида подняла с пола ленту, которой были перевязаны её волосы, и, восстановив, насколько это было возможно, прическу, подошла к окну, резко раздвинув портьеры. Поток света смелее хлынул в комнату, и в его луче закружилась маленькие, еле заметные, пылинки. Невольно улыбнувшись, виконтесса Воле подумала о том, какое блаженство она, должно быть, испытывала бы, просыпаясь здесь каждое утро, и каждое утро подходя к этому окну. В этот момент в коридоре за дверью раздалось быстро приближающиеся радостное повизгивание Арэ и не очень быстрые, но и не очень медленные, осторожные шаги. Ида быстро обернулась на дверь, хотя прекрасно знала, кому они принадлежат. Еще секунда и в узкую щёлку приоткрытой двери протиснулась Арэ и, радостно виляя хвостом, подбежала Иде. Следом за собакой, толкнув дверь плечом, вошел Эдмон. В руках он держал до блеска начищенный серебряный поднос, на котором стояли две фарфоровых чашки с золотистым ободком по краю. В комнате мгновенно повис терпкий запах только что сваренного кофе. — Что ж, я вижу, я весьма вовремя, — божественно улыбнулся Дюран, ловко закрывая дверь за собой ногой. — Я только что проснулась, — Ида тоже попыталась улыбнуться и, кивая на поднос в его руках, спросила, — Это что-то вроде завтрака в постель? — Скорее только кофе. На большее я не способен, — улыбка на губах Эдмона приобрела более печальный оттенок. — Поэтому, надеюсь, ты любишь этот чудесный напиток. — Очень, — ответила Ида, наблюдая за тем, как Эдмон осторожно переставлял полные, дымящиеся чашки с подноса на столик. — Но, к сожалению, у меня не всегда есть деньги, чтобы купить действительно хороший. Эдмон многозначительно поднял бровь: — Великолепнейшая вещь может стоить ничтожно мало. — Сомневаюсь, что ты сам и твой дом могут служить подтверждением этого правила, — иронично хмыкнула Ида, обводя взглядом комнату. — Вот одно из доказательств, — сказал Дюран, кивая на букет алых роз в вазе. — Эти розы не стоили мне ни сантима, но они великолепнее всех роз Мальмезонских садов. Когда те превратятся в сухие и голые кусты от жары или холодов, эти продолжат цвести. Подобие мифической саламандры в мире флоры. Не находишь ли, что людям есть чему поучиться у этих цветов? Проговорив последние слова своего монолога, он пододвинул Иде её чашку. — Нахожу, — ответила девушка, беря предложенную чашку и делая осторожный глоток. — Но я сравниваю их скорее с фениксом, чем с саламандрой. — Способность возродиться — та же неуязвимость. — Осмелюсь не согласиться, — виконтесса Воле упрямо качнула головой. — Для того чтобы возродиться, фениксу необходимо сгореть. — Но ведь его смерть неокончательна, — улыбнулся Эдмон, отмечая про себя, что спор с этой девушкой доставляет даже больше удовольствия, чем спор с некоторыми из мужчин, — а значит, раз огонь не может его убить, он для него не опасен. — Меня больше интересует другая вещь, — Ида опустила глаза и замолчала на несколько мгновений. — Знает ли феникс, что он умирает и возрождается, и знает ли саламандра, что не может сгореть? Эдмон как-то глубокомысленно улыбнулся, беря свою чашку, и, сделав несколько глотков, произнес: — Другими словами, ты хочешь знать, осознают ли они своё преимущество и свою силу? Ида кивнула. — А ты не думала о том, что они могут считать свои способности естественными и присущими всем остальным существам? — после недолгого молчания спросил герцог Дюран. — Я обещаю подумать над этим вопросом, — улыбнулась виконтесса Воле, склоняя голову на бок. — Как и я над твоим, — ответил Эдмон, повторяя её жест, и, усмехнувшись, добавил, — Для женщины ты очень даже умна. Большинство прочих дам, с которыми мне приходилось иметь дело, для разговоров были совершенно непригодны. — Не думала, что тебе нужны были от них разговоры о возрождении и превосходстве, — Ида многозначительно подняла брови. — К тому же, из всех правил ведь есть исключения, так почему бы мне не быть им? — Самокритично, виконтесса, — усмехнулся Дюран. Желала ли она, как и все казаться лучше, чем была на самом деле? Да и можно ли ему было приравнивать её к такому, столь оскорбительному, обобщению, как «все», даже если мотивы её были корыстны? Имел ли он вообще право осуждать её после того, что сделал сам, даже если она лишь желала обладать его состоянием?