***
Парижская опера на Рю Лё Пелетьё представляла собой внушительное здание песочного цвета в стиле позднего ампира. Фасад был украшен декоративными колоннами со статуями муз наверху. Сейчас, в вечерних парижских сумерках огромные окна сияли золотым светом, освещаю улицу и беспрерывно подъезжавшие экипажи, из которых неторопливо вываливалось приехавшее в театр столичное общество, шелестящие шелком и блестящее драгоценностями. Эдмон, как всегда, не дожидаясь, когда кучер откроет дверцу кареты, быстро выпрыгнул на мостовую и подал руку Иде. Виконтесса Воле быстрым взглядом окинула представшее перед ней великолепие, отмечая про себя, что ничуть не скучала по нему. Дюран тем временем уже раскланивался с какими-то своими великосветскими знакомыми. — У этих людей столько гордости, словно все они потомки королей, — негромко сказал он, с улыбкой кивая какому-то внушительных размеров господину. — Почти вся французская родовая знать полегла во время революции. — Тебя это так огорчает? — Ида легко сбросила с плеч накидку на руки подошедшему лакею и снова взяла Эдмона под руку. — Конечно, — Дюран снова кому-то поклонился. — Аристократия — это прежде всего право рождения, принадлежность к старинному роду. — Я не могу похвастаться таким родством, — Ида почти равнодушно оглядела озаренный свечами и блеском стекла, хрусталя и драгоценностей холл, позолота которого, казалось, скоро начнет таять от такого обилия огней и бликов. — Мы были в родстве только с де Колиньи и то самым отдаленным образом. — Какое это имеет значение, если ты можешь случайно упомянуть об этом в разговоре? — усмехнулся Дюран. Путь к ложе, которую уже не один десяток лет почетно занимало семейство Дюран, преграждало постоянно волновавшееся людское море. По мере продвижения сквозь него Ида имела честь быть представленной более, чем десяти потомкам известных родов и несметному количеству новых аристократов. Все они, все без исключения, повторяли одну и туже фразу «надеюсь, в скором времени мы увидимся вновь, рады были знакомству», кланялись и уходили, хотя по выражению их лиц не трудно было понять, что они не то что не жаждут новой встречи, но и наверное сделают всё возможное, чтобы её предотвратить. Добравшись, наконец, до ложи и скользнув за бархатную занавесь, Ида устало опустилась в кресло в глубине, там, где она была надёжно скрыта от ненужных глаз. Зал, так же как холл, сиял позолотой, хрусталем и великолепием. В воздухе стоял негромкий гул голосов, смешивающийся со звуками настраиваемых инструментов и разыгрывающегося оркестра. Алый занавес с драпировками и ламбрекенами полностью закрывал сцену, готовую к действию. — Что сегодня идет? — решила, наконец, осведомиться Ида. — Классика. «Роберт-Дьявол» Майебера, — негромко ответил Эдмон, продолжая оглядывать зал. — Мариэтта Альбони и Аделина Патти в ролях Алисы и Изабеллы. — Пожалуй, на это стоит посмотреть, — критичным тоном ответила Ида. — Тебе здесь не нравиться? Или ты не любишь музыку? — поинтересовался Эдмон, переводя взгляд на свою спутницу. — Моя голова сейчас занята слишком большим количеством мыслей, чтобы я могла думать о музыке, — средняя виконтесса раскрыла веер и начала медленно им обмахиваться, стараясь немного разогнать духоту замкнутого пространства этого зала. Дюран покачал головой. Даже теперь, когда он давал ей все, что она только могла пожелать, она думала лишь о деньгах. Он готов был исполнить любую ее прихоть, купить ей любую безделушку, оплатить путешествие по Европе, переезд в Новый Свет, дюжину новых платьев от Фредерика Ворта, но вместе с этим прекрасно понимал, что чем больше он будет потакать ее жажде денег, тем меньше шанс, что она полюбит его. Оркестр заиграл увертюру и вслед за этим поднялся занавес, обозначая начало первого акта. После нехитрой завязки сюжета Рамбольд затянул тенором нормандскую балладу о Роберте-Дьяволе, мать которого полюбила самого Сатану и родила от него сына, и зал более менее затих, делая вид, что поглощен тем, что происходит на сцене. — Кстати о родстве, — шепнул Эдмон. — Вон в той ложе, чуть правее, сидит Генрих Орлеанский, крестный сын последнего принца Конде. — Который оспорил наследство у князей де Роган с помощью этой баронессы Фешер. Говорят, громкая была история, — усмехнулась Ида и, проведя взглядом по ложам, усмехнулась, — А, вон, кажется, и де Роганы. Эдмон, наклонившись к ней и проследив направление её взгляда, тоже усмехнулся: — Да, они самые. Их можно узнать по непомерно гордому виду, было бы чем гордиться. — Ну они же наследники старинного рода. Недавно ты сам говорил, что это значимый повод для гордости, - подняла брови средняя виконтесса Воле, выражая этим одновременно и удивление и иронию. — А вообще, я из тех людей, которые ездят в театры, чтобы посмотреть представление, а не чтобы обсуждать других, приехавших обсуждать чужие происхождение, наряд, супругов и любовников. Эдмон молча усмехнулся и поглядел на Иду, которая довольно вальяжно откинулась в кресло и устремила ничего не выражающий взгляд на сцену. Что бы там не происходило, она не изменила ни выражения своего лица, ни позу до самого конца первого акта, пока сцену не скрыл занавес. — Ну, как тебе представление, которое ты так хотела посмотреть? — решился, наконец, нарушить молчание Дюран. — Я не хотела, ты пригласил меня и я, кстати говоря, даже не соглашалась, — Ида обмахнулась веером, — Но, если это не учитывать, то я просто счастлива. Я обожаю театр, но у меня нет возможности посещать его часто. — Тебе обеспечить посещения театра? — Эдмон готов был дать ей и это. — Нет, не стоит, я ведь всё ещё обедневшая виконтесса, — произнесла Ида, даже не оборачиваясь на него. — Но за этот вечер я выражаю благодарность. — Я надеялся на благодарность несколько иного рода, — Дюран наклонился к ней и виконтесса Воле почувствовала его дыхание на своей шее и легкое, еле ощутимое, прикосновение губ к щеке. Слабо стукнув засмеявшегося Эдмона сложенным веером, она ответила: — Хорошо, я отблагодарю тебя так, как ты пожелаешь.***
Антракт закончился, занавес снова разошелся в разные стороны и сцене появилась Патти, изображая грустящую по любимому принцессу Изабеллу. Ида сидела, всё так же откинувшись в кресле, и невидящем взглядом смотрела на сцену. Что ж, ни на что другое она не могла рассчитывать. Он, как они и договорились изначально, давал ей то, что ей было нужно, а она в свою очередь, должна была отдавать ему то, что он хотел. В последнее время Ида утратила страх перед обществом. Боязнь, что люди могут случайно узнать о её непозволительной связи уступила место холодному безразличию. Пути назад уже не было. Общество никогда её не любило и стань её тайна известна, с ней по-прежнему останутся лишь Жюли, Клод и Жером. У неё не останется ничего, кроме её любви, как и не было ничего кроме нее до того момента, пока она не согласилась стать содержанкой. Эдмон молча наблюдал за ней со своего места. Он прекрасно видел, что её мысли заняты чем угодно, но только не тем, что происходит на сцене. И он прекрасно понимал, что послужило причиной столь резкой перемены её настроения. Уже не один раз он невольно замечал, что любое упоминание или намек на близость с его стороны мгновенно превращали её в замкнутое и молчаливое создание. Но, как не пытался он понять, что было причиной этих резких перемен, объяснение не приходило. У Эдмона было достаточно опыта близкого общения с женщинами, даже более, чем достаточно, чтобы сомневаться в себе, кроме того, он был более, чем уверен, что в этом плане Иде было не на что жаловаться: она была первой, с кем он не думал только о себе. Оставалось думать, что она настолько отчаянно нуждается в деньгах и красивой жизни, что терпит его прикосновения из последних сил. Решившись, наконец, нарушить священное молчание Эдмон произнес: — Я вижу ты уже не так заинтересована представлением? Ида вздрогнула и быстро устремила взор на сцену. Не хватало ещё, что бы он со всей своей проницательностью догадался о её мыслях. — Ты не находишь его достаточно удачным? — спокойно продолжал Дюран. — Если ты не хочешь смотреть дальше, мы можем уйти. Мне всё равно, я знаю эту оперу наизусть. — Я тоже, — холодно кивнула Ида. — Но я предпочту досидеть до конца. Хотя бы потому что скучала по самой атмосфере этого места. — Ну раз уж мы заговорили об атмосфере театра… — по губам Эдмона скользнула обычная обворожительная, но холодная улыбка. — Светские сплетни? — средняя виконтесса Воле изящно выгнула брови. — Посмотри вон на ту женщину, — Дюран кивнул в сторону богато одетой дамы в платье из темно-бордового бархата и в рубиновой диадеме. — В жизни никогда не видела такой безвкусицы,— негромко сказала Ида, быстро оглядывая женщину с головы до ног, — Она думает, что широкий пояс уменьшат талию, а оборки на лифе увеличат грудь. Кстати, кто она? — Теоделина Лейхтенбергская, — сквозь смех ответил Эдмон. — Дальняя родственница императора, приехавшая в Париж с частным визитом. — Сестра королевы Жозефины? — спокойно спросила Ида, подняв брови и, немного помолчав, добавила, кивнув на императорскую ложу, — Я вижу это представление решила посетить императорская чета? — Наполеон обожает театр, — Дюран многозначительно поднял бровь и еле слышным шепотом добавил, — и актрис. — Как и все вы, — виконтесса Воле даже не обернулась на эти слова. — Ты не справедлива к мужчинам. Большинство из нас довольно безобидны, — иронично заметил Эдмон. — Большинство — это не все. Кроме того, говорят, дикие животные в Африке имеют окрас шкур, который позволяет им быть незаметными среди окружающей их природы и легко обманывать жертву, — губы Иды тронула легкая печально-ироничная улыбка. — Разве ты сам не имеешь окрас обходительного и светского молодого человека, являясь, скажем прямо, мерзавцем? — Боже мой, да ты великолепна, когда не скрываешь свои мысли! — с тихим смехом воскликнул Эдмон. — Благодарю, — коротко кивнула виконтесса Воле и снова устремила взгляд на сцену. К концу подходил второй акт. Роберт бился в отчаянье, что навсегда потерял для себя Изабеллу, при непосредственном вмешательстве своего верного друга.***
В антракте, не в силах больше сидеть в ложе и сдерживать свою действенную натуру, Ида решила выйти и полюбоваться блестящим парижским обществом. Остановившись на лестнице, ведущий в коридор, к ложам, она поглядела вниз. Большинство из присутствующих были ей знакомы по ипподрому. Обводя взглядом пеструю, разномастную толпу, не перестававшую говорить и двигаться, виконтесса Воле заметила того самого барона, с которым заключала пари на скачках. Сейчас он был одет в строгий вечерний фрак, на который были наколоты какие-то знаки отличия, и держал под руку весьма невзрачную молодую девушку. Проследив взгляд Иды, Эдмон наклонился к ней и прошептал: — Это барон Дюпен с женой. Большой любитель скачек и покровитель моего главного соперника. Человек очень азартный… — Алчный и самоуверенный, — закончила Ида, поспешно отворачиваясь. Ей совершенно не хотелось, что бы барон ее заметил. Точно так же ей не хотелось, что бы ее заметили Бонны или маркиза де Лондор, которая с Жозефиной была тут же, но на другой стороне холла. К счастью, то что она находилась над головами всех присутствующих избавляло её от возможности быть замеченной. Впрочем, здесь все были так поглощены собственными персонами и сплетнями, которыми высший столичный свет изобиловал до невозможности, что даже если бы она прошлась через весь холл под руку с Дюраном, на это никто не обратил бы внимания. Здесь уже свыклись с его репутацией, а Иду мало кто помнил. — Ты только посмотри, кто к нам направляется. Сам император и императрица, — прошептал Эдмон, указывая глазами в сторону приближающейся правящей четы. Ида поспешно приняла выражение крайнего смирения и покорности, и, как только монарх подошел к ним, опустилась в глубоком реверансе. Император был, как всегда, в военном мундире, императрица блистала вечерним платьем и драгоценностями. Сзади остановилось с десяток придворных дам и государственных мужей разной величины. Средняя виконтесса Воле украдкой поглядела на императрицу, отмечая, в который раз, что не так уж она красива, как говорят. — Герцог де Дюран, приятно видеть вас здесь и знать, что искусство вам тоже не чуждо, — император благосклонно улыбнулся. — Встреча с вами всегда честь, ваше величество, — Эдмон низко поклонился со всей церемониальной придворной вежливостью. — Герцог, не представите ли нам вашу очаровательную спутницу? — поинтересовался Наполеон, кивнув на Иду, которая всё ещё стояла, склонив голову. — С удовольствием, ваше величество, — кивнул Эдмон. — Виконтесса Ида де Воле-Берг. Получив, наконец, возможность выпрямиться, Ида решительно подняла голову и сразу же встретилась с взглядом императрицы, которая придирчиво её рассматривала. — Столь милая девушка должна бы находиться при дворе, господин герцог, — император небрежно улыбнулся. — Я была представлена при дворе, ваше величество, — спокойно ответила Ида, которая не терпела когда ее обсуждали в ее же присутствии и не приглашали принять участия. Да, она провела несколько сезонов, поражая светских аристократов своим обаянием и образом мыслей. Ей даже делали предложения несколько графов и баронов, но она из тщеславия, а больше из убеждения, что обязательно должна отдать себя тому, кого полюбит, отказала им. — Вот как? — император приподнял бровь. — Жаль, что мой двор потерял такое украшение, как вы. — В вашей сокровищнице много куда более ценных драгоценностей, — ответила Ида, мучительно раздумывая над тем, можно ли счесть её слова дерзостью. — Виконтесса, вы же, кажется, сестра маркизы де Лондор, не так ли?— поинтересовалась императрица Евгения, гордо подняв голову, увенчанную диадемой. — Да, ваше величество, — ответила Ида и, неожиданно для самой себя, добавила, — но я предпочла бы, что бы меня знали в качестве виконтессы Иды де Воле-Берг, а не в качестве сестры маркизы Жюли де Лондор. Стоявшие чуть поодаль придворные зашептались, кто с одобрением, кто с возмущением, а императрица резко побледнела и недоуменно взглянула на императора, который слегка усмехнувшись, обратился к Дюрану: — Она лучшее, что у вас когда-либо было, герцог. — Благодарю, весьма польщен, — с поклоном ответил Эдмон, наблюдая за тем, как император и императрица чинно разворачиваются и направляются к своей ложе. Ида снова присела в легком реверансе, прикусив губы. Лучшее, что когда-либо было. Да, сначала её сравнили с сестрой, а потом с вещью и что из этого было более унизительно она не знала. — Теперь я понимаю, почему ты не бываешь в обществе, — произнес Дюран, когда Ида взяла его под руку. — С твоей дерзостью это противопоказано. — Тебе это не мешает, — холодно ответила Ида. — Дерзость и сарказм — это разные вещи, дорогая моя, — спокойно парировал Эдмон. — Никакой разницы, — пожала плечами виконтесса. — Просто второе выглядит благороднее. Эдмон осуждающе покачал головой, но в душе был вынужден признать, что всё же горд этой сумасбродной выходкой возлюбленной.***
Время близилось к полуночи, на улице, как обычно в Париже, попадались нетрезвые и, в большинстве случаев, молодые гуляки, но, в целом, прохожие были редки. Вокруг фонарей сгущалась темная, непроглядная ночь. Здесь, вдали от оживленных светской жизнью и сезоном скачек улиц, всё было спокойно. Эдмон и Ида, старательно подбиравшая подол роскошного платья, медленно двигались от одного освещенного пятна к другому. После окончания почти четырех часовой оперы, совершенно устав от музыки и великолепного голоса Патти, Эдмон решил, что будет лучше если они дойдут до дома пешком, чтобы немного развеяться и прийти в себя, потому что в пятом акте Ида безнадежно засыпала. Кучер, пустив лошадь шагом, направил экипаж следом за хозяином, на случай, если тому всё же вздумается добраться до дома так, как полагало герцогу. — Мне нравиться пустынное одиночество этих улиц, — сказала виконтесса Воле, так, словно продолжала только, что прерванный разговор, хотя они уже давно шли молча. — В одиночестве, истинном одиночестве, есть свое очарование. — Ты знаешь, что такое одиночество?— спросил Эдмон и, не дожидаясь ответа, продолжил. — Это когда вокруг тебя множество людей, которые тебя понимают, любят и поддерживают, возможно, даже уважают, но… — Но ни с кем ты не близок настолько, чтобы вы доверяли друг другу самое сокровенное, — закончила Ида, печально глядя под ноги. — Вот это и есть истинное одиночество. Иллюзия полной причастности при полной отчужденности, — пояснил свою мысль Дюран и тоже углубился в разглядывание парижской мостовой, внезапно подумав о том, что за все века своего существования эти камни видели столько трагедий достойных пера драматурга, что то, что сейчас происходит в его душе для них лишь жалкая комедия. Впрочем, оглядываясь вокруг, он думал, что всё безнадежно устарело и обветшало, и лишь негромко постукивавшая каблуками чуть позади него Ида была чем-то свежим в этой паутине. — Знаешь… — Дюран помедлил, чувствуя, как она прислушивается к нему. — Не бывает ли у тебя ощущения, что твоя жизнь вся состоит из одних только воспоминаний и тебе не остается ничего кроме того, что бы перебирать эти воспоминания, создавать иллюзию того, что эти времена еще не прошли, что ты можешь вернуться и изменить там что-то и тогда возможно вся твоя жизнь пойдет по-другому? — Не живу ли я прошлым? — спокойно переспросила Ида, несколько удивленная этим необычным вопросом. Эдмон еле заметно кивнул. - Нет, не живу. Мне некогда думать о проблемах прошлого в то время, когда у меня много препятствий в настоящем. Быть может, когда-нибудь, я оглянусь на всю свою жизнь и, поняв, что я ни на дюйм не приблизилась к своей цели, я буду вспоминать каждый камень моего пути. Быть может тогда, но не раньше. — И это будет явный закат твоей жизни, — печально усмехнулся Дюран и, тем же грустно-шутливым тоном, продолжил, — Иногда мне кажется, что мне не двадцать пять, а уже далеко за семьдесят, до такой степени я устал от настоящего, не хочу и не вижу будущего, и с таким азартом я разгребаю свое прошлое. Ида остановилась и Эдмон, тоже остановившись, обернулся на нее. — Нельзя всю жизнь перебирать воспоминания. — Можно, Ида. Именно этим будет заниматься твоя сестра до самой своей смерти. Сидеть и перебирать воспоминания, — спокойно повел плечами герцог. — Но ведь для Жюли жизнь уже, можно сказать, кончилась, — не хотела сдаваться виконтесса Воле. — А для меня разве нет? — холодно спросил Эдмон, продолжая неторопливо измерять шагами мостовую. — Мне двадцать пять, я уже не мальчик, к сожалению, хоть и весьма сомнительному. Я устал от женщин и гулянок, но не стремлюсь к семейному очагу. Я перестал быть юношей, Ида, но и мужчиной не стал. Разве ты сама находишь успокоение в светских приемах и балах? Или может, ты находишь его в кресле у камина с книгой, чашкой чая, вышивкой или чем ещё занимаются женщины? — Да, нахожу, — спокойно возразила виконтесса Воле и Дюран засмеялся коротким, гулким и грустным смехом: — Боже мой, Ида, не лги мне. Я знаю твою свободолюбивую натуру достаточно, чтобы не поверить в то, что ты прекрасно чувствуешь себя в клетке, будь она хоть золотой, хоть из ивовых прутьев. Тебе же претят все эти правила, рамки и нормы. — Хорошо, ты прав, — сдалась наконец Ида. — Да, я не нахожу спокойствия в настоящем, но я не нахожу его и в прошлом, уж слишком оно было безоблачным. — Я не говорил о том, что я нахожу в прошлом успокоения. Мне, да и тебе, нигде его не найти, разве что в могиле и то на вряд ли. Я говорил о том, что прошлое сияет перед нами куда ярче нашего настоящего, — Эдмон поднял глаза на небо, надеясь увидеть звезды, но увидел лишь затянутое тучами небо. — И знаешь, что это значит? Мы безнадежно стареем. Мы устали от жизни даже не увидев её. — Ты хочешь сказать, что ты не видел жизнь? — теперь Иде настал черед печально засмеяться. — Ты хочешь сказать, что то, что я видел и делал — это жизнь? Пьянки, куртизанки, карты, кутежи, совращение юных глупеньких барышень из провинции — это жизнь? — с несвойственной ему горячностью воскликнул Эдмон и, на полминуты задумавшись, уже спокойно продолжал. — Нет, конечно, поначалу мне так казалось. Пока я не понял, что это не жизнь, а существование. Правда, все равно не могу ничего с собой поделать. Всё-таки люди ещё слишком животные, чтобы отказаться от инстинктов. Некоторое время они шли молча, пока им не пришлось свернуть обратно к центру города, обиталищу великосветского общества.***
Прислуги в доме не было. Герцог Дюран великодушно дал всем несколько выходных в честь сезона скачек и просто потому, что Ида не хотела, что бы лишние глаза видели их, лишние уши слышали их разговоры, лишние языки обсуждали и лишние головы думали. Холл был погружен в темноту, как и весь дом. К счастью, предусмотрительный дворецкий, знающий за своим хозяином привычку возвращаться далеко за полночь, когда уже темно, оставил на подоконнике свечу и коробок спичек. Но маленького огонька не хватало, что бы осветить холл и одинокая свеча лишь отбрасывала на стены жуткие тени. — Я плохо помню свое детство, — начал Эдмон, которому была невыносима давящая тишина этого дома. — То детство, которое было до того момента, как меня отправили в провинциальную религиозную школу. — Ты и там успел побывать? — печально усмехнулась Ида. — Да, и, как это ни странно, проучившись десять лет в школе при монастыре, я окончил ее атеистом, — Эдмон на секунду задержался у картины, изображавшей танцующих на лесной поляне нимф. — Мой детский ум отказывался понимать, почему любящий Господь послал мне столько наказаний за отсутствием у меня грехов. — И ты решил оправдать эту незаслуженную кару Господню? — виконтесса Воле тоже задержалась у картины, подумав, что три нимфы чем-то напоминают её и сестер. — И да, и нет. Мой отец был строг со мной, наверное, даже, можно сказать, жесток, — Дюран остановился перед массивными двойными дверьми и распахнул их, — Я не видел не то что свободы, но даже намека на другую жизнь, сначала за стенами этого дома, а потом за стенами школы. Я знал, что где-то там есть другая жизнь, красивые женщины, слава, подвиги, любовь. Я читал об этом. Но для меня всё это, особенно любовь, было как олимпийские боги для нас сейчас. Мне, с высоты моего заключения, было видно, что этого не существует. Говоря это, он зажигал свечи в подсвечниках на камине и маленьком столике, окутывая комнату мягким желтоватым светом, но, всё же оставляя в ней полумрак, который усиливался за счет темно-синих тонов интерьера. Это была святая святых его парижского дома, куда ещё не допускался никто, кроме слуг, которым частенько приходилось приводить здесь все в порядок — его спальня. За все время, что он являлся единственным и полноправным герцогом де Дюран порог этой комнаты не переступила ни одна женщина. — А потом я оказался выброшенным в жизнь и, как это часто бывает, почти сразу сбился с пути, — Эдмон огляделся вокруг и задул свечу, которую держал в руках. — Я был очень молод и беспросветно глуп, и в моем понимании свобода — это было все недозволенное, тёмное и порочное. Я сам не заметил, как прошло семь или шесть лет и, когда в очередной раз я посмотрел на себя в зеркало, я понял, что мне уже двадцать четыре. Это было одним из самых неожиданных открытий в моей жизни. Ида печально улыбнулась, оглядывая комнату. Стены были обиты темно-синим шелком с отсвечивающими атласным блеском полосами. Небольшой камин с неброской отделкой украшали два подсвечника на три свечи, украшенные сфинксами. Над камином, в простой золоченой раме, висел натюрморт с пионами и бутылкой вина. В середине комнаты лежал круглый ковер темных тонов с непонятным орнаментом, точно в центре которого стоял небольшой круглый столик и два глубоких кресла, обитых все тем же шелком. Между двух окон стоял еще один маленький столик, со столешницей инкрустированной разными породами дерева и украшенный подсвечником всё с тем же сфинксом. В углу красовался изящный открытый секретер с разложенными в каком-то странном, но строгом порядке книгами, листами бумаги и целой пирамидкой новеньких свечей. Перед секретером стоял небрежно отодвинутый стул, как будто Эдмон только что встал из-за него. Над секретером висел овальный портрет девушки, в которой Ида узнала Гортензию де Дюран. Портьеры были небрежно полузадернуты, пропуская в комнату жизнь извне, но, всё же, оставляя её вежливо ожидать на подоконнике. Чуть правее от секретера находилась изящно оформленная арка, за которой и скрывалась сама спальня. Вся эта маленькая комната, с задернутыми шторами и погруженная в полумрак, казалась этакой норой, в которой её обладатель скрывался ото всего мира в полном одиночестве. — Ты так и будешь стоять на пороге? — Эдмон осторожно сдернул с плеч Иды накидку и небрежно бросил её вместе со своим плащом на стул и, порывшись в секретере, извлек бутылку вина и два бокала. — Садись. — Почему ты никого сюда не пускаешь? — поинтересовалась Ида, устраиваясь в кресле и наблюдая за тем, как Эдмон уже привычным движением выкручивает пробку из бутылки. — В святилище храма, чтобы поклониться божеству, допускались лишь жрецы. Простолюдины могли довольствоваться лишь общими помещениями, — герцог Дюран неопределенно махнул рукой толи в сторону улицы, толи в сторону остальной части дома и наполнил бокалы красно кровавым вином. — Приятно осознавать, какая честь мне выпала, — усмехнулась Ида, и, подняв бокал, посмотрела сквозь него на беспокойное пламя свечи. — «Бордо» 1829 года, — Дюран кивнул на бокал и, невесело засмеявшись, продолжил, — Мы с ним ровесники. Отец купил не одну дюжину, чтобы отпраздновать рождение наследника, а вместо этого родственники и знакомые собрались на тризну по герцогине де Дюран. Это, кажется, одна из последних бутылок. — Тебе не хватает её? — сочувственно спросила средняя виконтесса. — Я даже не люблю её. Я никогда её не знал, — Эдмон откинулся в кресле, устремив взгляд на портрет матери. — Я не представляю какой она была, не смотря на то, что не один раз слышал рассказы о ней. Да, Боже мой, я даже не могу представить, что эта женщина моя мать. — И ты не жалеешь о том, что не знал её? — голос Иды был всё ещё сочувствующим. — Может быть и жалею. Но могу с уверенность сказать, что счастлив от того, что она не знает, во что я превратился. Хотя под её рукой из меня вырос бы прекрасный цветок, а не сорная трава, — Эдмон помолчал, играя вином в бокале, и, наконец, через силу улыбнувшись, сказал, — Нам нужно за что-нибудь выпить, только, Бога ради, за что-то хорошее и веселое. — Тогда за тебя и твой успех на скачках, — виконтесса Воле изящно приподняла бокал. — И за тебя и твой сегодняшний успех в опере, — Эдмон тоже приподнял бокал и его божественная улыбка стала более искренней. Сделав пару глотков, Ида поставила бокал на столик и бесцельно посмотрела на натюрморт над камином. Эдмон тщетно пытался угадать, что происходит в голове этой женщины. Он любил ее, больше своей жизни, больше всех жизненных радостей, но как же мало он её знал. Она казалась ему простой, легкой головоломкой, но где-то там, он чувствовал это, под этой маской скрывалась другая Ида. Он уже давно понял, что на самом деле она не так плоха, как выглядит, но в тоже время понимал, что границы между её образом и её истинной сущностью уловить не в силах. Иногда появлялось сомнение, если ли эта граница, ведь могло же быть так, что Ида — одна из немногих счастливцев, которые способны не обращать внимания на мнение общества. Но девушка эта в любом случае не была проста. — Ты никогда не думал о том, — внезапно заговорила Ида, не отрывая своего отстраненного взгляда от картины, словно сетка кракелюра складывалась в слова ее вопроса, — что тебе всё же повезло в жизни гораздо больше чем многим, даже принадлежащим к нашему кругу? Не думал ли ты о том, что эта твоя удача в скачках, твои отношения с женщинами, которые всегда тебе сходили с рук, твой ум, твоя красота, твое богатство, твоя счастливая, разгульная жизнь — что за всё это придется заплатить, рано или поздно и, возможно, дорого? Ведь не может одному человеку даваться столько удачи и талантов во всем. Переливая воду из одного кувшина в другой нельзя оба их оставить абсолютно полными. Ведь, даже если второй кувшин и станет полным, то первый неминуемо опустеет. — Я предпочитаю быть реалистом, — пожал плечами Эдмон. — Я не склонен к мистицизму. — К нему не нужно склоняться. То, что я сказала доказано века назад, — Ида с холодным упорством стояла на своём. — Все изнашивается, Эдмон, одежда, обувь, здания, отношения, чувства. Фортуна привередлива и непостоянна. Может везти во всем, но не всегда. — В жизни как в картах — кто-то сбрасывает, а кто-то идет ва-банк, — Дюран взглянул в её сторону. — Кто-то должен проиграть, для того, чтобы кто-то выиграл. Все выигрывать не могут. Всегда должен быть победитель, и всегда должен быть проигравший. Если ты готов рискнуть всем ради победы, то… — Ты хоть раз рисковал всем? — Ида подняла на него свои потемневшие глаза. — Настолько, что в случае поражения ты потерял бы все, что имеешь? Эдмон задумчиво покачал головой и, наполнив бокалы, траурно-торжественно произнес: — За нашу удачу и за то, что бы она не покидала нас до конца наших дней. Да, ему придется расплатиться за всё, что он совершил в этой жизни и расплачиваться он начал уже сейчас. Единственная, которую он полюбил всем своим оледеневшим сердцем, не отвечала на его любовь. О, если бы только гордость не боялась быть уязвленной и отвергнутой. Временами ему казалось, что по её лицу скользит лёгкая тень любви, но как только он пытался поймать эту тень, она исчезала без следа. Тогда он понимал, что эта тень была лишь порождением его воображения, которое так жаждало ответной любви этой женщины, что согласно было поверить во все, что, хоть и отдаленно, доказывало любовь. — Ты сказал, что не стремишься к семейному очагу… — Ида вертела в руках пустой бокал, переведя взгляд с картины над камином. — Неужели ты готов всю жизнь прожить в полном одиночестве, чтобы понять, что после тебя не осталось ничего и никого? Эдмон усмехнулся про себя, в очередной раз, отмечая, что она всё более ненавязчиво намекала на то, что была бы не против стать герцогиней Дюран. — Если позволишь, буду называть вещи своими именами, — спокойно начал Эдмон, всё же тщательно подбирая слова. — Да, девушки, которых я совратил в большинстве своём были приличными, из набожных и благонравных семей, но всё они были в душе немного продажными, потому что их набожные матери с детства внушали им, что главная цель в жизни — найти удачную партию, богатого супруга. О какой набожности может идти речь, если они, можно сказать, с детства учили своих дочерей торговать собой, но в рамках закона? Лишь не многие из девушек, которые лишились чести по моей вины заслуживают моего раскаяния. Большинство из них оказалось в моей постели из-за мечты о богатстве. — Жалкое оправдание, — усмехнулась виконтесса Воле. — Если ты не в силах признать то, что заставил их полюбить себя, и, я уверена, прикладывал к этому все силы, используя весь свой арсенал… Она не закончила мысль, лишь махнув рукой и Эдмон, воспользовавшись этой паузой, снова наполнил их бокалы. Свежий глоток вина видимо вернул мысли виконтессы в нужное русло и она продолжила: — Если вначале тебе это доставляло удовольствие, то потом ты привык к этому. И теперь тебе никогда не найти ту идеальную девушку, а я уверена, что у тебя есть идеал женщины, у всех есть идеалы, хоть и не все в этом признаются. Тебе не найти ту скромную, молчаливую, послушную овечку, коих многие считают идеалом. Впрочем, даже и самодостаточную девушку, со своими взглядами на жизнь тебе не найти. А знаешь почему? Потому что тебе легче заплатить за любовь, чем заслужить ее. С этим Эдмон не мог не согласиться, хотя сам редко задумывался об этом. Его больше задевало то, что эти слова говорила та, которую он любил. А Ида, которая с самой первой встречи не питала иллюзий относительно характера Эдмона и его привычки вести себя, спокойно допивала очередной бокал. — Я видел в жизни много семейных драм, — продолжил свою мысль Дюран. — Видел, как мужья, не выдерживая, душили своих жен, а жены подсыпали в бокалы богатых супругов странного вида порошки. Видел, как те и другие, не находя в лоне своей семьи ничего, кроме кучки маленьких детишек, кидались в объятия любовников и любовниц. Семья, которую они создали, повинуясь своей жажде богатства, утомляла их. — Так влюбись, — пожала плечами Ида, словно речь шла о чем-то таком же очевидном, как выпить стакан воды. — О нет, дорогая моя, я дал себе слово никогда не влюбляться, — Эдмон слегка пьяно улыбнулся. — Я видел, что сделала любовь с моим отцом и решил, что хочу сохранить рассудок. — Ценой счастья? — виконтесса Воле осушила очередной бокал. — Если та жизнь, которую ты вел раньше, больше не приносит тебе счастья, если ты уверен, что любовь тоже не сделает тебя счастливым, то зачем тогда жить? Зачем ждать своего естественного конца, когда есть десятки способов умереть красиво. — Если бы я решил красиво умереть несколько лет назад, — Дюран встал и, подойдя к секретеру, вынул вторую бутылку, привычным жестом выкрутил пробку и снова наполнил бокалы, — то не переехал бы в «Терру Нуару», не познакомился бы с твоим братом и не обрел бы в твоем лице умную собеседницу. — И очередную любовницу, — печально усмехнулась Ида и, приподняв свой бокал, несколько мгновений полюбовавшись рубиновым цветом на просвет, снова залпом опустошила бокал. Эдмон удивленно повел бровью: было видно, что пить ей не в первой и, судя по её манере пить, она привыкла к чему-то более крепкому. Виконтесса Воле заметила и поняла его взгляд, потому что снова печально усмехнулась и сказала: — Когда умерла моя мать, а отец проигрывал все наше состояние… Я была подавлена, не представляя жизнь дальше, и никто не следил за мной и я… Как-то так получилось, что я начала совершенно спокойно иногда выпивать бокал другой. Несколько мгновений она помолчала, а затем, посмотрев на него, продолжила: — Я знаю, это недостойно женщины. Тем более приличной, какой я старалась раньше казаться. Теперь я чувствую странную вседозволенность. Ты же знаешь, стоит только начать падение и остановиться уже не сможешь. Будешь катиться по наклонной дальше и дальше. — Ты и правда видишь свою жизнь такой? — осторожно спросил Дюран, ставя пустой бокал на столик. — Теперь да, — ответила она, поднимаясь и подходя к окну, раздвигая тяжелые портьеры, которые уже несколько лет никто не трогал. В воздухе закружились пылинки, и ночной город проник в комнату, перестав, наконец, ожидать на подоконнике. Ида стояла, бесцельно глядя на пустую улицу и чувствовала, что достаточно пьяна, чтобы сказать то, что говорить не следовало. А Эдмон молча сидел в кресле, глядя на её тонкую шею, которая, вопреки обыкновению, сегодня была не скрыта волосами и думал о том лёгком, почти не заметном уколе, который послушался ему в её словах. Быть может, она не хотела его задеть, но он сам прекрасно знал, что виноват. Виноват, потому что женщина, которую он любил больше всего на свете, единственное, за что он, пожалуй, ещё мог ухватиться в жизни, сама не желала более жить. Её жизнь, так же как и его превратилась в бесцельное существование и он остро ощущал, что это он сделал её такой. А ведь усни его гордость тогда хоть на миг и она уже была бы герцогиней Идой де Дюран… Но сейчас, когда он был полон искреннего раскаянья изменить ничего уже было нельзя — было слишком поздно. Он хотел ее любви, но как она могла полюбить человека, о котором она знала столько нелицеприятной правды? Она могла полюбить его, как богатого наследника, возможно, как просто красивого мужчину, но как она могла полюбить его уродливую душу, которую он рискнул открыть ей? Ида продолжала бесцельно смотреть в окно, словно надеясь увидеть там картины своего будущего. Эдмон медленно подошел и встал сзади, тоже бесцельно глядя на дышавшую прохладой улицу. — А знаешь, ты прав, — тихо и внезапно произнесла средняя виконтесса Воле. — Нельзя допустить, что бы кто-то владел всеми твоими помыслами, стал твоим смыслом жизни. Потеряв этого человека, я потеряю смысл жизни, а боль утраты будет так горька, рана так болезненна и опасна, что найти новый смысл я буду не в силах. Что ж, к черту любовь, я давно в неё не верю. — Ты так спокойно отвергаешь величайшее из земных благ? — приподнял бровь Дюран. — А ты так спокойно измеряешь его в тысячах франков? — холодно парировала Ида. — Когда благо приобретает стоимость, оно становиться товаром, — прошептал Эдмон, обнимая ее за талию. — А товар не трудно оценить, meine Schöne*, он либо плох, либо хорош.