Плен

– Мариночка, вставай, солнышко, – ласковые прикосновения к волосам будили медленно, но верно, и вскоре я уже открыла глаза и, широко зевнув, проснулась окончательно. Где-то под боком заворочалась сестренка, Наташка, которой всегда вставать было сложнее. Работы в доме, огороде и поле всегда было много, особенно в середине лета, когда большая часть посаженного начинала созревать. Поэтому вставать нужно было пораньше – чтобы успеть все сделать до полуденной жары. Мне нравилось работать всей семьей, хотя меня с сестрой обычно все-таки в огороде оставляли, а то мужик с косой много чего может натворить, даже чисто случайно. Вот у нас тетке Агафье муж ноги подсек да так, что до врачей не дожила. Я сама не видела, но рассказы жуткие ходили. Так что оставалось мне помидорки собирать те что поспелее, еще гниль убирать и сорняки. Сестра червяков, жуков всяких таскала, что угодно, в общем, делала, но только не малину собирала, хотя именно это ей было сказано сделать. Этот день мало чем отличался от предыдущих, все то же солнце, тот же ветер, та же работа и забота, но что-то неумолимо приближалось, какое-то смурное предчувствие витало в воздухе, но я не понимала, откуда оно взялось. Наверное, все-таки от родителей заразилась. Они нас уводили по вечерам в комнату, а сами на кухне шептались, но вроде как сходились на том, что вряд ли случится что-то плохое. Где-то пару недель назад всех жителей деревни собрали перед домом председателя, по радио тогда объявление делали, мол, война началась с фашистской Германией, но далеко она была, еще в Беларуси, на границе, так что я не сильно тревожилась, да и слабо тогда понимала, что за зверь такой страшный эта война. Вот мой дедушка, например, в Гражданской участвовал, так он добрый был, игрушки очень красивые делал мне, когда поменьше была, и сестренке, правда, часто грустил и вспоминал прошлые времена. Отец на него часто злился, недобро трепал по плечу и приговаривал, мол, что дед был "белым". Мама только хмурилась на это, ни на чью сторону не вставала, потом, правда, с дедушкой долго-долго разговаривала тихим шёпотом. И часто потом тот ко мне приходил, и самое разное рассказывал на память. Это были прекрасные и интересные истории, иногда сказки, но чаще, как потом оказалось, классические книги, часть которых дед знал настолько хорошо, что почти полностью мог их пересказать. Потом он умер, но это со всеми стариками случается, да и не только с ними. Мне казалось, я не боялась смерти, думала, с кем не бывает… Как же. Кто бы знал, что война уже порог обивает. *** Гул моторов затих, и мне наконец удалось сосредоточиться на карте. Наша небольшая мотоколонна должна была быть динамичным, единым организмом, но на деле то ли мои солдаты ленились и совершенно не старались, то ли у меня уже восприятие исказилось в этой проклятой стране. Как бы то ни было буквально в паре километров расположилась маленькая деревня, где ребята смогут отдохнуть после долгого пути. Это даже нельзя было назвать захватом, обычно в таких населенных пунктах никто не мог оказать достойное сопротивление – одни женщины и дети. Однако иногда приходилось и стрелять, и защищаться от женщин, которые угрожали вилами или оставшимися в домах охотничьими ружьями. Как, например, на месте предыдущей нашей стоянки. Жители той небольшой деревушки с непроизносимым названием так накрутили себя ещё до нашего приезда, что бездумно пытались оказать сопротивление вооружённым солдатам. Ясное дело, что больших потерь мои люди не понесли, но двое оказались довольно сильно ранены. Это разозлило бойцов, и всё вокруг не способствовало улучшению их настроения. Поэтому я несколько опасался их поведения на следующей стоянке. Дисциплина, к сожалению, не являлась панацеей от всех болезней. Впрочем, с начала войны так. Много изменилось, в особенности, общее отношение к вражескому народу. Все солдаты, в том числе и я, постоянно были на взводе, хотя казалось бы, должны чувствовать себя хозяевами положения. Но мне, как человеку благородного происхождения, было непросто самоутверждаться за счёт покорения женщин и детей. Приказ, однако, никогда не обсуждался, а падали они сверху разные. – Von Herz! [пер. Фон Герц!] – голос зазвучал прямо над ухом, и мне не удалось сдержать дрожь, слишком я расслабился, слишком глубоко задумался над тем, о чём вовсе не стоило думать, солдат, даже моего ранга («обер-лейтенант сухопутной армии Вермахта», – с гордостью сказал бы отец с натянутой неискренней улыбкой, он никогда не желал для меня судьбы военного), остается солдатом и обязан безмолвно следовать указаниям. – Friedrich, was ist los mit dir? Du siehst schon ein paar Tage verloven aus [пер. Фридрих, да что с тобой? Ты такой уже несколько дней, совершенно рассеянный], – мой собеседник – молодой немец с темными волосами, но чистыми зелёными глазами, Пэтер Миних, младший офицер и мой помощник. Внешне мы были полными противоположностями: в отличие от Пэтера у меня волосы очень светлые, и глаза серые, да и выглядел я старше него лет на десять, хотя реальная разница в возрасте составляла всего два года. Вздох вырвался сам собой, эта война сильно старила людей, в том числе и меня: мало кто мог дать мне двадцать семь лет. Пэтер же прибыл в мою часть не так давно, с его открытого лица ещё не сошла некая наивность, свойственная любому солдату, ещё не опробовавшему силы на восточном фронте. Это совсем не походило на Польшу или Францию. Кажется, Пэтер действительно волновался за меня, мы вроде как стали почти друзьями, не боевая атмосфера бесконечного движения за быстро наступающей армией благоволила доверительным беседам, так что я поспешил улыбнуться ему и вернуться взглядом к карте: – Wir warden Spione ins Dorf schicken, wenn es keinen Widerstand, dann setzen wir eine Wache und wir geben die Möglichkeit, Kämpfer zu entspannen [пер. Пошлём в деревню разведчиков, если не будет сопротивления, поставим часовых и позволим бойцам отдохнуть]. – Ich werde Hans und Horst schicken. Radio ist bereits repariert, dann… [пер. Отправлю Ганса и Хорста. Радио уже починили, так что…] – хоть Пэтер и был уже почти другом, и я сам разрешил ему общаться со мной более-менее неформально, тот никак не мог привыкнуть к этому и постоянно зажимался. – Darf ich gehen, Herr Oberleutnant? [пер. Могу я идти, господин Обер-лейтенант?] – он вытянулся в струнку, и я мысленно вздохнул, кивая. – Ja, und ich brauche einen Funker [пер. Да, и приведи ко мне радиста]. – Jawohl! – мужчина отдал честь и бросился к разведчикам и вышеупомянутому радисту. Приказы, озвученные холодным голосом из приёмника, заставляли скрипеть зубами. Конечно, тяжело было вовсе не проникнуться идеей превосходства собственной расы над другими, но я никогда не видел смысла в исполнении таких вот поручений. А приказ (скорее даже просто объявление) состоял в том, что из деревни стоит увезти ценное, например, свежее мясо, молоко и прочие продукты на ближайшие дни пути, после чего это место сравняют с землёй догоняющие нас части СС. Прервав сеанс связи, я лишь сжал здоровую руку в кулак (вторая уже почти снова была в рабочем состоянии, но для лучшего восстановления стоило её поберечь, всё-таки пуля в плече – не самая приятная вещь): – Verdammt noch mal! [пер. Черт возьми!], – однако приказ всё ещё оставался неприкосновенной константой для меня и всех моих людей. *** В нашу деревню Морозово фашисты пришли неожиданно. И хотя мы точно знали, что где-то поблизости бродят немецкие псы, всё равно в юных сердцах, моем и сестренки моей маленькой, сохранялась слепая надежда на то, что не дойдут. Либо помрут как комары без пищи, либо же обойдут, в болотах сгинут, либо их наши отбросят, вернут туда, откуда они вылезли. Столько разных вариантов было, и ни в одном немцы шагу в деревню не ступали. Тем более, деревенька у нас была небольшая. После того как мужики все ушли на фронт, осталось нас несколько десятков баб и детей, да пара стариков, народу с гулькин нос. Школа едва дышала, потому что даже малых детишек теперь приходилось к хозяйству пристраивать. Я-то семилетку уже закончила, никуда не попала, ни в пионеры, ни в комсомолки, из-за того, что по линии мамы у меня были раскулаченные. Я не слишком тогда стремилась вникать, жили и жили себе спокойно, дома всегда работа находилась, в колхозе тоже. Так что работы хватило бы, чтобы ни о чём ещё сто лет не думать. Да только война не позволяла больше не думать. Когда ближе к вечеру услышали мы практически с постелей шум моторов и жёсткие немецкие голоса, это стало для нас громом среди ясного неба. Всё как-то мигом разрушилось в моей голове, ведь как же? Немец не должен был добраться до нас, никак не должен, в школе, куда Наташка продолжала ходить, несмотря ни на что, так говорили, а она все сказанное в дом тащила и перессказывала. Рассказывала, ещё не до конца всё понимая, что наша доблестная советская армия любую угрозу отразит, но вот она, угроза эта, в окошко видно, в серой форме, на пыльных мотоциклах и при оружии. Мать забегала по дому, хватая нас за руки и все сомневаясь – убегать в лес, за болота, или оставаться здесь на милость захватчикам. А я никак не могла свыкнуться с мыслью, что враг на пороге, а рядом ни одного нашего солдата, что самой можно-то сделать против этих вражин? Они такие огромные, здоровые и злые... Решить мама не успела – начала успокаивать заревевшую Наташку, а звук моторов всё ближе слышался и затих совсем рядом. Беспокойно заржали кони, заверещали бабы из соседних домов. Из окошка я увидела, как мимо нас, между домами, прошмыгнула семья Гуркиных: мать и два мальчонки. Они-то быстро сообразили, что к чему. А вот мы не успели. Немецкие солдаты врывались в дома и выводили оттуда жильцов, с оружием не расставаясь, всё время настороже. Так и у нас на пороге как из-под земли возник враг. Невысокий немец в форме осмотрелся немного нервно, и его взгляд остановился на маме. Прищурившись, он что-то проговорил на немецком, вальяжно приближаясь к ней, и Наташа зарыдала пуще прежнего. Мама испуганно попятилась, пытаясь закрыть девочку собой, но не успела – солдат отпихнул малышку, и та упала, сильно ударившись головой. Что-то внутри меня оборвалось, когда услышала этот страшный глухой удар и тихий хруст. Пока же я отвела взгляд, чтобы посмотреть на замолчавшую резко сестру, солдат уже прижал маму к шкафу, наглаживая и противно что-то приговаривая, одно хорошо – автомат в сторону отвёл, подмышкой у него теперь болтался. Наконец, мне удалось справиться с собой. Нужно было что-то сделать, как-то убрать фрица от мамы, если уж помощи не дождаться, но как бы сильно я не тянула за его форму, он почти не обращал на меня внимания. Когда же мама как-то странно вскрикнула, я отшатнулась и ударилась спиной о стол... Под рукой сам собой оказался короткий ножик для чистки картошки. – Пожалуйста, отпустите маму, – кажется, в моих словах звучали слезы, сама я не чувствовала, что уже несколько минут как рыдала. – Пожалуйста, – ударить человека ножом... я не представляла, что когда-нибудь вообще подумаю об этом, но сейчас... ради мамы. Хотя нож был слишком коротким и тупым, чтобы убить с одного удара. – Стой! - раздался громкий, отрывистый голос, и я почувствовала сильный удар – упала рядом с сестрёнкой, кое-как удержалась на коленях, ладонями уперевшись в лужицу крови. Язык словно бы отнялся, я не могла ни заговорить, ни двинуться - живот скручивало спазмами, руки скользили, было душно и в избе стоял яркий запах пота от не мытого тела солдата. Офицер (не знаю, с чего я решила, что этот мужчина офицер, раньше-то никого из немчуры не видела) светловолосый, сероглазый и молодой, казавшийся оплотом сурового спокойствия резко развернулся и одним пинком отогнал своего подчинённого, потом ещё крепко вдарив ему по лицу. Он что-то проговорил со сдерживаемой яростью, глядя на солдата сверху вниз, заставляя того опустить голову, прижимая ладонь к быстро опухающей щеке. Через пару секунд, офицер снова что-то сказал, и мужчина испарился из нашего дома, словно и не было. О произошедшем, правда, все равно напоминала слишком тихая Наташа в луже собственной крови, и застывшая у шкафа мама. Он смотрел прямо мне в глаза, в широко распахнутые от ужаса и непонимания. В серой радужке отражалась я: растрепанные соломенные волосы, чуть раскосые зеленые глаза, родинка на линии подбородка и веснушки; худое тельце, облаченное в белую ночную рубаху, задравшуюся почти до бедра. Мужчина вдохнул полной грудью воздух, и я была почти уверена, что он чует еще и запах моего страха. Страха, который мне не позволено было показывать, но никакими словами не могла я заставить себя от него избавиться. Потому что вот он, прямо передо мной, враг, а рядом сестра истекала кровью, и мама едва дышала... Никакие лозунги не вспоминались в тот момент, да и как бы они помогли? К тому же деревня у нас маленькая была, все друг друга знали, все друг другу родня, так перед кем щеголять своими партийными словечками? Люди здесь простые. Мы были простые. Верили в Октябрь, в Сталина, в непобедимость, потому что нас так в школе научили. А меня ещё и другому учил дедушка, дома. И теперь всё так в голове смешалось, что в итоге ни то, ни другое никак не помогло. Он отвернулся и подошел к лежащей ничком Наташе, словно бы брезгливо откинул пропитанные кровью волосы и прижал пальцы к тонкой, едва загорелой шее. Губы его сжались в тонкую ниточку, а глаз видно не было. Смущён ли он видеть смерть маленькой девочки или недоволен? Мне оставалось только гадать и не забывать время от времени дышать. Но вот он поднялся, придерживая перебинтованную руку, видимо, любое неосторожное движение причиняло боль. Наши взгляды снова встретились. Его был какой-то пустой, непонятный и страшный, но не такой страшный, как бывает, когда смотришь в глаза бешеному быку, а просто пробирающий до костей. От такого хочется бежать подальше. Про свой судить не могла, но вряд ли в моих глазах можно было найти хотя бы должный маленький огонёчек справедливой ярости, только страх и растерянность. Мы смотрели друг на друга долгую, бесконечную минуту, пока, наконец, нас не отвлёк шум на крыльце. Вбежавшим в избу солдатам офицер, встряхнувшись, указал здоровой рукой на меня, и вышел, бросив что-то на своём языке. Никого словно бы не удивляло подобное, а я не могла понять, что вообще произошло, но... я была ему благодарна, ведь мама больше не кричала и не билась. От группы солдат отделился один, и прежде чем я смогла выставить вперёд нож, который всё ещё сжимала в руке, он надавил мне на запястье, выдавливая из меня вскрик. Когда нож упал рядом с ногой сестренки, меня потянули за косу на выход, а обычная девочка никак не могла оказать достойное сопротивление закалённому в боях солдату. Мать, наконец, сбросила оцепенение и кинулась ко мне, но её быстро остановили, что-то жёстко проговорив. Меня вели, вернее сказать, тащили вглубь деревни, к зданию сельсовета, правда, до него солдат не дошёл. К слову, угрюмый он был, усталый и злой, как собака, вспоминались не к месту мужики, отработавшие по две нормы, загнанные, как лошади, вот взгляды были чем-то похожи. На самом деле, я вообще мало что помню из этого дня, только крики женщин, краткие словесные вставки фашистов, плач детей, на разных лад голоса подавали и немногочисленные морозовские животины. Это гнуло меня к земле с той же силой, что и бешеный страх. Куда меня ведут? Зачем? Встречусь ли я с мамой или Наташей ещё? Придут ли нас спасти? К дому семьи председателя совета Карачаева меня безликий, злой солдат тащил, уже шаркая по земле от усталости, вяло придерживая за волосы, иногда подтаскивая к себе за руку или рубаху. Но всё равно задание он выполнил и дотащил меня до большой избы, из которой выносили трупы председателя и его жены. Я отчего-то порадовалась, что у них не было детей, потому что видеть ещё и детские тела было для меня попросту невыносимо. В этот момент я заплакала, потому что поняла – всё, это конец спокойной, безопасной жизни, а возможно и жизни вообще, всё рухнуло, под ногами больше не было земли. Я обмякла, и солдату пришлось перехватить меня поперек живота. Я вяло удивилась тому, что он меня не ударил, но у меня словно совсем не осталось сил. В доме было сравнительно тихо и малолюдно, только пара рядовых и офицер сидел на стуле, собираясь обновить перевязку. Он вновь оценивающе осмотрел меня и кивнул на кровать. Пока один из трех безликих солдат снова толкал меня, я не сопротивлялась. Мне связали руки (из-за ножа, точно из-за него), ссадив на жёсткий матрас, а конец верёвки обмотали вокруг ножки. После этого двое ушли, третий перевязал рану офицера и тоже ушёл: я осталась наедине с врагом, полностью в его власти. – Зачем вы так? – прошептала я, пытаясь сфокусироваться, что мне не особо удалось. Вроде как говорилось, что разжалобить фашиста никак нельзя. Их не трогали ни слёзы, ни смерть невиновных, ведь они пришли уничтожать. Но голос сам срывался на какие-то просящие ноты. – Что мы вам сделали, ироды проклятые? Несколько мгновений мы молча смотрели друг на друга, вновь сошлись спокойный и страшный взгляд с моим, вряд ли хоть как-то внушающим уважение. – Что вы со мной сделаете? – всё же тихо спросила я, потому что ждать своей судьбы было невероятно тяжело. Лучше узнать всё сразу. Убьёт, ладно, всё равно не сбежать. А если не убьёт... То что? Но немец молчал, только сверлил меня взглядом и барабанил по столу закопченными пальцами с едва заметными пятнами крови (не такой уж и холеный этот "немецкий офицер", как нам рассказывали). – Нет, – проговорил офицер, и я вздрогнула от русского слова, произнесённого немцем, но тот нахмурился, словно сказал что-то неверное, пробормотал на своём языке пару слов, потом снова обратился ко мне. – Ты со мн`ой. Нет сфобота. Мо`я. Он даже для наглядности по груди ладонью постучал. Я бы наверное рассмеялась, так смешно он говорил, но он был очень серьёзен, даже хмур, а смысл слов его был настолько ужасающим, что не смех, а стон отчаяния сорвался с моих губ. Что значит немцу принадлежать? Предать Родину? Или всё-таки это не предательство, если свои же допустили, чтобы убили Наташу, чтобы облапали маму, чтобы меня загнали в этот дом к этому проклятущему фрицу? – Им`я, – проговорил офицер, поднимаясь, оправил эту режущую глаз (скорее с непривычки) серую форму, только мундир висел на спинке стула. – Марина, – прошептали мои губы, и неожиданно я словно подавилась своим языком, закашлялась, а офицер стоял и смотрел на эту глупую сцену с едва заметным выражением жалости на лице. – Герр Фридрих, – чётко произнес немец. Из совсем кратких и не слишком хороших уроков по немецкому в последние два года школы, я помнила, что «герр» это, вроде как, «сударь» или «господин» по-ихнему. Намёк оказался весьма прозрачным, но какой выбор оставался у меня? Я тихо повторила за ним, и он кивнул, приговаривая также едва слышно: «Gut, gut» [пер. Хорошо, хорошо]. Солнце уже заходило, день заканчивался, а ведь ещё утром никакой здесь войны не было. Но вот она, дотронуться можно было, стояла в аккуратной форме, приговаривая что-то на забугорском языке.