Плен

Я проснулась, когда уже было почти светло. И что главное, к этому моменту стало тихо: никто не кричал, не смеялся, только сверчки пели свои последние песни. Фридрих, видимо, ушёл вчера в соседнюю комнату, ведь спальни, по крайней мере, кровати в доме было две. Я пыталась двинуться, но всё тело затекло в неудобной позе, а в желудке поселилось ужасное чувство тошноты. И всё же мне удалось вытянуть через боль ноги, сдерживая стон, потом размять посиневшие руки и предпринять попытку подняться на ноги, однако я с грохотом упала на пол, отбив копчик, слёзы сами, без спроса брызнули из глаз вместе со странным бульканьем, подкатывающим все ближе к горлу. В голове всё перемешалось, тяжело было даже вытянуть оттуда хоть одну-единственную здравую мысль. Впервые я находилась в состоянии абсолютной паники и непонимания. Раньше на чём всё строилось? Сверху распоряжение упало, из Москвы до Морозово долетело, мы и делали. А сейчас... словно все незримые нити, соединявшие меня и всех остальных, в один миг оказались перерезаны. Когда я кое-как смогла прийти в себя, из комнаты вышел уже одетый, причесанный офицер. Он обвёл меня, зеленую, помятую, перекореженную, взглядом и дернул губой, словно хотел что-то сказать, но потом прошёл ко мне молча, отвязал и дёрнул на себя, явно не учитывая предательскую слабость в моих ногах. Но всё же я устояла, хоть меня и качнуло, словно от шквального ветра, а ещё захотелось сходить в нужник, но просить об этом было так унизительно, что я вновь тихо застонала сквозь зубы. Через пару секунд, которые немец дал мне на возвращение равновесия, он повел меня на улицу. Тяжёлая горячая ладонь жгла кожу сквозь мятую ткань рукава ночной рубахи. Хотелось забыться, просто закрыть глаза и снова упасть в темноту, где нет никого, кроме меня самой. Деревня спала: было пусто, трупы четы Карачаевых свезли, видимо, за территорию деревни, остальные жители и фашисты ещё спали. Или просто прятались под одеялом (я и сама была бы не против так сделать). Темнота едва рассеялась под воздействием первых солнечных лучей, и прохлада ещё не успела уйти из предрассветного воздуха. Я поёжилась, переступая босыми ногами по росистой траве у крыльца дома, а Фридрих замер на месте, словно бы… наслаждаясь картиной? Интересно, смотрел ли он глазами ценителя дремучих русских лесов или же глазами горделивого победителя, завоевателя, поработителя? Я не понимала да и думала о другом, о более насущном: о своём будущем, об унижении и боли во всем теле, о том, что правильно будет сделать, что неправильно. Однако мысли всё равно по итогу закручивались воронкой вокруг стоящего рядом офицера. Не касаясь, может, изредка, но постоянно на расстоянии этого возможного прикосновения. Я не заметила, как Фридрих перевёл взгляд с виднеющегося за домами пейзажа на меня, а я осторожно, почти опасливо прислонилась бочком к стене дома (хоть я и была в отключке несколько часов, но силы совсем не восстановились). Он кивнул в сторону туалета, но взгляда с меня не сводил. Словно бы говорил: «Не пытайся сбежать, не получится, и вообще... Лучше не стоит». — Не клупи, — своим спокойным голосом предупредил Фридрих вслух, и в голосе его действительно слышались нотки предупреждения, но не такого, как если бы он в любой миг готовился выхватить оружие, тут было что-то иное. Странная всё же речь у этих немцев: когда на своём гадком языке говорят – получается жёстко и гневно, а на нашем – мягко и смешно. Он довёл меня до туалета на заднем дворе, открыл широко дверь, сморщился, словно при виде дохлой крысы, и кивнул головой в его сторону. После чего он отошел, прислонившись спиной к стене дома и размышляя о чем-то своем. Казалось, офицеру было совершенно не до меня, но отчего-то я знала, что он внимательно следит за каждым моим движением. Мужчина явно не потерпел бы каких-либо возражений, так что я заставила себя шагнуть босыми ногами на грязные доски, я закрылась в тёмном, тесном пространстве, не понимая, защищенной ли я себя здесь чувствую или запертой. Злые слезы унижения и обиды появились в глазах, почему всё так страшно и плохо? Почему меня разделили с семьей, зачем я вообще нужна этому офицеришке, что ждёт дальше? Вопросов было слишком много, а ответа ни одного. И на самом деле... Возможно, мне не так уж и хотелось знать ответы. Чуть позже он заставил меня приготовить ему завтрак, выстирать старую одежду и убрать дом. И я не скажу, что не считала себя глупой, когда отказалась от остатков приготовленной еды, которую Фридрих «позволил» мне съесть. К обеду я была голодная, уставшая, к тому же грязная и растрепанная. Несмотря ни на что мне хотелось помыться, причесаться и переодеться, но кажется, в родной дом на окраине деревни мне путь заказан. Как там мама? Как она пережила смерть Наташки и мою пропажу? Что подумала, ведь единственную теперь дочь увели немцы после того, как один из них пытался прижать её к шкафу и убил младшенькую? Наверняка, она искала меня по всей деревне, если ей, конечно, позволяли это. Вряд ли Фридрих забрал меня, чтобы потом вернуть матери. Уж пусть лучше сидит дома, целей будет, а я потом к ней обязательно вернусь, обязательно. Пока офицер готовился к новому инструктажу перед своими людьми, я рискнула присесть на постель, а там через какое-то время совсем обмякла, словно осталась без костей, без стрежня: без мамы, без Наташки, без дома, чести, гордости… И даже мой отец служил, воевал где-то, и его не было рядом. И, возможно, никогда не будет. Остался у меня только хребет – желание выжить, вернуться, победить, даже если поле битвы — я сама, только это помогало мне как-то держаться, не броситься на фашиста, заставив его всё же убить, закончить эту пытку неизвестностью, покончить с разрушением тех устоев, что уже успели построиться в голове. А может я просто была трусихой, не могла решиться на поступок, требующий недюжей храбрости. И вот сейчас я лежала, пальцы на руках подрагивали, а живот очень просил кушать, вопя на весь дом. Фридрих, поправив мундир и фуражку, бросил кусок булки в большую чашку с молоком, поднял меня и буквально заставил меня взять в руки подобие позднего завтрака. И я не выдержала: быстро съела отмоченные в молоке кусочки хлеба, а потом выпила и молоко, которое стекало у меня по подбородку и пачкало и так грязную рубаху. В теле моментально разлилось довольство и тепло. А потом руки мои задрожали, потому что почти стеревшаяся кровь Наташи напомнила о себе пятнами на запястьях и ещё красными следами под ногтями. Остатки молока попали на вычищенные сапоги офицера, а в дверях застыл дежурный рядовой. Фридрих словно окаменел: рядовой почти заинтересованно смотрел за этим, какое-то отвращение читалось в хитро сощуренных глазах, и я отчего-то сильно испугалась, захотелось извиниться и броситься вытирать капли молока, но совсем не двигалась с места, почти упрямо поджимая влажные губы, не должна советская девушка склоняться перед врагом. Тогда мужчина на секунду прикрыл глаза, после чего звонко и с размаху влепил мне такую пощечину, что меня снесло с постели на осколки, которые впились в ладонь и предплечье, а после неудачного движения ещё и в бок. Холодный взгляд весьма ясно намекал на то, что не стоило сейчас показывать характер. Впрочем, это был даже не столько намек, сколь полноценный, хоть и молчаливый, приказ, и мне пришлось подчиниться и вытереть треклятое молоко краем одежды. Немой зритель в дверях улыбнулся, что-то весело проговорив, правда, тоже получил весьма холодный и жёсткий взгляд, а я едва не плакала, и всё равно пришлось вновь подняться и, кое-как обходя осколки, уже испачканные в моей крови, проследовала за офицером, похрамывая и опустив плечи. Вроде как всем жителям нужно было собраться послушать, что будут говорить захватчики. Мы дошли до собравшихся перед зданием солдат, и те буквально в миг из разрозненной группы превратились в ровный строй. Вымуштрованные, они действительно заставляли чувствовать иррациональный страх, как истории про лешего, которые нам рассказывал отец. Фридриху пришлось схватить меня за локоть, так как я встала, как вкопанная, разглядев сколько солдат и каких прибыло вчера к нам в деревню. По краю небольшой пустой площадки, огибая немцев, толпились деревенские, такие же расстерянные и подавленные, как и я. Никто не понимал, зачем нас собрали, что собираются говорить, что дальше будет. Будущее оказалось настолько тёмным, что даже смутно догадаться, что же там, не представлялось возможным. В толпе соседей я разглядела одну свою подругу-одногодку Машку, которая, зашуганная, жалась к соседке, потому что у матери её было ещё три дочери помладше, которых надо было успокоить. Остальных я разглядеть не особо успела, так как офицер дёрнул меня к забору сельсовета, и я могла лишь стоять теперь, прижавшись к деревянным доскам, да вновь слушать эту отвратительную речь, смотреть на эти отвратительные лица и всё больше ощущать свою никчемность, а ещё взгляды этих животных в форме. Взгляды уничтожали что-то внутри меня, и я не смогла не сжаться от мерзкого ощущения внутри. Возможно, взгляды их были не такие уж и животные, может, они были вполне себе человеческие, насмешливые, слегка горделивые и самую чуточку угрюмые и усталые. Но что я могла сделать, если испытывала только злость и страх, и полное отчаяние, тут не до оттенков чужих взглядов. Изнутри поднималась вновь тошнота, как с утра, я хотела выплюнуть слабовольно поглощенное молоко и хлеб, хотела стать более сильной, чем сейчас, и больше не принимать ни еду, никакие другие подачки, и просто умереть, чтобы больше не позорить свою советскую родину.