— Люблю, — сказала Сима. — И я, — сказал горняк. А дальше – пантомима, Ее не спеть никак… (Александр Розенбаум «Марк Шнейдер был маркшейдер…»)
Я спала и не спала, скользя воспаленным сознанием по грани, то проваливаясь в какие-то отрывочные видения, неясные, но от этого не менее жуткие, режущие сознание неестественно высоким голосом человека-змеи. И рождалась боль души, которую не описать, потому что это не физическое ощущение, а вместе с ней – холодный, вязкий страх. Не тот, связанный с безысходностью и вселенской тоской, какой охватил меня когда-то при встрече с дементорами, а исподволь подтачивающий сознание, когда, даже забываясь сном, подсознательно помнишь: что-то плохое случилось или может случиться, разрушив твой мир. Что-то, чего уже не исправить… Утро не успело наступить, когда из полудремотного состояния меня вывело чье-то прикосновение. Я мгновенно вынырнула из липкой тенеты полусна-полукошмара и тут же зажмурилась от яркого света. – Идемте, – Минерва Макгонагалл сказала это так буднично и спокойно, словно всю жизнь вот так поднимала с постели своих студентов и не только их. – Он вернулся? Колдунья выразительно приподняла бровь. – Се… Профессор Снейп вернулся? – И профессор Дамблдор тоже, – в спокойном тоне послышался легкий укор. Ну да, о старике директоре я и не думала все это время. За окнами чуть брезжил рассвет, когда мы переступили порог директорского кабинета, все так же залитого неярким, теплым светом. Я застыла на пороге, наблюдая открывшуюся картину. Трое мужчин собрались у стола. Тот, что моложе, проделывал какие-то манипуляции с рукой того, что старше, а третий, домовый эльф в чистом рубище, первому, похоже, ассистировал. Крошку домовика было едва видно за ало-золотым оперением Фоукса, склонившего голову над рукой старика. Ронял ли он драгоценную слезу или просто наблюдал, трудно сказать. Наш приход заметило лишь одно существо – черная тень мягко поднялась из кресла, в которое была небрежно брошена знакомая мантия, и неслышно скользнула мне навстречу. Ночка! Кошка прыгнула на руки и затихла, уткнувшись мокрым носом мне в шею. В этот момент оба профессора, видимо, закончив, одновременно подняли головы и посмотрели в нашу сторону. Старик тепло улыбнулся, сверкнув стеклышками очков. По лицу молодого пробежала едва заметная тень, и на мое «доброе утро, джентльмены» он лишь сдержанно кивнул с никаким выражением. Зато Снорти, совершенно правильно поняв, что это обращение относилось и к нему, стушевался и, мельком глянув на обоих профессоров да феникса, буквально слился с окружающей средой одним домовикам ведомым способом. Я не сразу поняла, что чуть виноватый взгляд Дамблдора был обращен к декану Гриффиндора. Сама же поверх его плеча смотрела на Снейпа. Абсолютный покерфейс не скрывал усталости: опущенные плечи, ссутуленно-расслабленная фигура, восковая бледность и темные круги под глазами, из-за которых эти самые глаза казались огромными зияниями бездны. Волосы свисали беспорядочными прядями, скрадывая осунувшееся лицо, впалые щеки, складки у рта, заострившиеся скулы и крупный породистый нос, в профиль напоминавший клюв хищной птицы. Он будто постарел лет на двадцать, ничего общего с парнем, который кормил меня мороженым и целовал так отчаянно, как будто сам не верил в реальность происходящего, как будто хотел растянуть мгновение волшебного забытья перед неизбежным пробуждением. Но он здесь, он живой. И мне плевать с Астрономической башни, что обо мне подумают. Обогнув директора, я сделала шаг и еще, чувствуя, как кошка завозилась и поспешила соскочить на пол, бросившись куда-то в сторону кресла. Не иначе как учуяла домовика. А Северус так и смотрел, не двигаясь, не мигая, когда у меня за спиной раздался буднично-спокойный голос Дамблдора: – Ну, что ж, полагаю, всем нам нужен отдых. Мисс Глебофф, поручаю вас заботам профессора Снейпа, - да уж, это еще вопрос, кому о ком впору заботиться. - А мы с профессором Макгонагалл должны обсудить кое-какие насущные вопросы. И не беспокойтесь о вашей кошке, мисс. В Хогвартсе кошки и совы пользуются относительной свободой, в отличие от жаб или крыс, для которых они могут представлять опасность. Сразу после его слов из темного угла за креслом раздался чуть слышный характерный хлопок, известивший нас, что домовик покинул высокое собрание, причем на пару с Ночкой, у которой, похоже, были свои резоны и интересы.◄♥►
Весь путь от старой горгульи до той самой неприметной двери за кабинетом зельеварения мы шли молча, держась за руки и думая каждый о своем. У Северуса, во всяком случае, вид был крайне сосредоточенный, а рваные движения выдавали волнение и усталость. Меня же с трудом хватало лишь на то, чтоб усилием воли не пытаться разобраться в клубке самых противоречивых чувств и желаний, по большей части крайне неприличных. А еще – вопросов, вопросов… Дверь открылась легко, как будто только и ждала хозяина, впуская нас в полумрак, который не могли рассеять скудные рассветные лучи, проникавшие через оконца под самым потолком. Взмах палочки – вспыхнул камин, озаряя помещение теплым, мягким светом, не таким ярким, чтобы читать или писать, но достаточным, чтобы видеть взгляд мужчины напротив. И было в том взгляде такое… Я подалась вперед раньше, чем успела понять, чего именно хочу. Но ведь и он хотел того же. А попробуй что-нибудь анализировать, когда целиком погружаешься в пряный коктейль из поцелуев, прикосновений, запахов, звуков… Когда мужской вздох отдается в тебе таким бесстыдно-сладким томлением, что руки уже сами рвут сорочку на его груди, а губы находят губы… Нет, это не было подобно удару тока – скорее, мы просто растворились друг в друге, и жесткая складка рта дрогнула, раскрываясь, под моими губами, а на затылок мне легла ладонь, не давая отстраниться. Медленно, ловя каждое ощущение, я провела языком по внутренней стороне губ – и вынуждена была уступить ответному напору. Дразняще-жаркие прикосновения его языка, горячая кожа под пальцами – шея, кадык, ключицы, грудь, гладкая, ни волоска. Мой Чингачгук… Когда я успела лишиться одежды? Только легкий шелест ткани у ног… Да, так, кожа к коже… Боже, как я люблю твой зáпах! Безумие – оно накрыло с головой, когда ты коснулся губами соска, лаская, дразня, обещая. И там, внизу, невыносимо томительно сжалось, разлилось по телу волной, заставляя еще острее чувствовать каждое прикосновение, жар дыхания, опаляющего кожу, легкое касание черной как смоль пряди волос. Я выгнулась, судорожно хватая воздух на вдохе. Пальцы, пройдясь вдоль спины ноготками, скользнули под ремень. Глаза в глаза... Звон пряжки как звяканье оков, которые ты скинул. Твой хмельной взгляд, рваное дыхание и шепот… Что?.. Ты о чем? Что есть «плохой»?.. Ах, нет, «кровать». «Кровать»?.. Не смей! Здесь и сейчас! И словно шутник Хронос отпустил стрелку вселенских часов – замерший мир пришел в движение. Ладонь мужчины ласково и требовательно скользнула по бедру туда, где горячо и влажно томилось, трепетало и ждало. Сухие губы поймали тихий всхлип, и тут же сильные руки одним движеньем подхватили под бедра. Не разрывая поцелуя, он подался вперед, давая ощутить всю силу обоюдного влечения. Повинуясь древнему инстинкту, я сжала ладонью напряженный ствол, заставив обнаженной плотью ласкать самое преддверие, дразня и желая. Когда же он хрипло, по-звериному прорычал мне в шею: «Моя…» – дала скользнуть и подалась вперед, в извечном, древнем танце, принимая всего его в себя, целиком, и отдаваясь вся, без остатка… Да… да… твоя… Еще… сильней… О боже!.. Был ли это восторг соединения или чувство предельной наполненности, переполненности даже, когда каждое движение дарит столько невероятных ощущений, что на вскрике перехватывает дыхание? Это было действительно похоже на танец, на воплощение изначальной гармонии целого, когда губы, руки – всё подчинено пантомиме желания. Когда в горниле страсти сгорают стыд, условности, все прежние миры, законы магии и физики. Когда в исходной точке мирозданья есть только мы – начало всех начал. Я задыхаюсь. Горячечные слова срываются с губ, перемежаясь со вскриками, которых больше не сдержать, да и не надо. Сплетясь воедино, сливаясь, как реки, мы слышим друг друга без слов, но – ласкаем, шепча несуразное, глупое, нежное, чего потом уж не вспомним – и не забудем, что б ни случилось. …Оно рождается в глубине – это сладостно-щекочущее чувство, от его остроты забываешь дышать. А спустя несколько минут, когда мои пальцы впиваются в бледные плечи и мужчина с рыком совершает последний толчок, его тело сотрясает крупная дрожь, а я срываюсь в водоворот такого пронзительного, яркого, ни с чем не сравнимого наслаждения, что вряд ли есть слова, чтобы его описать… Какое-то время обнявшись стоим в тишине, оглохшей от наших криков и стонов. Прислушиваемся к себе, словно заново родились. Неужели так бывает, и оно случилось с нами? Мне светло и радостно, хочется не то плакать, не то петь. Глупо, конечно, но так восхитительно глупо… И я, поднявшись на цыпочки, просто целýю мужчину, подарившего мне этот мир, в его невероятный нос, в сизовато-небритую щеку, залитую слабым румянцем, в лихорадочно блестящие глаза, которые он успевает прикрыть, блаженно ловя ощущения, в едва заметную ямочку на колком от щетины подбородке, в чуть дрожащие губы… Я стою совершенно обнаженная в объятиях совершенно обнаженного мужчины – худого, жилистого и бледного, так не похожего на героев-любовников дамских романов. Его руки перевиты жгутами жил, ладони крупны, и узловаты длинные, нервные пальцы. Целýю выпирающие ключицы и чувствую каждое ребро. А еще – я его люблю. И эти руки, и глаза, и нос, достойный Сирано, и острый кадык – скользя по нему, губами ловлю рокочущий вздох. И голос, внезапно охрипший, утративший бархат спокойствия. И губы, которые, жадно припав, моля и терзая, пьют поцелуй с моих губ… Теплой, вязкой слезой семя стекает, чуть щекоча нежную кожу бедра. Это так правильно, словно печать принадлежности мужчине. Ватные, ноги почти подгибаются, и по телу разлита такая истома, когда я отдаюсь его ласкам, почти обвисая на сильных руках. Меня подхватывают и куда-то несут. Теплые струи воды. Он меня моет и – любит. Я мою его и – тоже люблю. Жаркие руки скользят, жаркие губы плетут бесконечный узор. В страстном фламенко язык вынуждает раскрыться, бесстыдно скользя меж раздвинутых бедер, и увлекает снова и снова сорваться в сияющий водоворот. Мир осыпается искрами, радужной каплей дрожит на ресницах. Бред мой горячечный, как заклинанье, творит новый мир… Как мы очутились вдвоем на кровати, не помню. Она, эта кровать, довольно узка и занимает чуть не четверть площади крохотной спаленки, больше похожей на келью монаха. Но Северус так забавно по-паучьи оплетает меня своими конечностями, что нам совсем не тесно, и я чувствую себя до неприличия счастливой Мухой Цокотухой, которой до звезды комарики с фонариками. А потом усталость и недосып берут свое. Меня утягивает в забытье. Я улыбаюсь, сквозь дрему слыша сонный шепот. Не различаю слов и уже не чувствую, как губы мужчины замирают на полуслове. Лишь мерное дыхание баюкает, и тепло его ласкает висок…