… Sapias <…> et spatio brevi spem longam reseces. Dum loquimur, fugerit invida aetas: carpe diem, quam minimum credula postero. (Horatius. Ad Leuconoen. Оdes I.XI)* В былом не знали мы добра, Не видим в предстоящем, А этот час — в руках у нас. Владей же настоящим! (Роберт Бёрнс)
Это было невероятно – лежать в обнимку с мужчиной, про которого на этом самом диване читала ту самую и в тоже время совсем иную Книгу. Сказку. Небыль. Вдыхать его запах, пробовать на вкус солоноватую кожу, слушать сбивчивое дыхание, ловить взгляд из-под полуопущенных ресниц… И знать, что он – настоящий. И мир – настоящий. А вот дом… Ну, если он и был плодом моей фантазии, то вполне правдоподобной. Во всяком случае, когда Северус потянул с полки одну из папиных книг, та оказалась вполне настоящим томом «Мифологии Британских островов» в серой суперобложке. В следующее мгновение с полки посыпались фотографии, когда-то кем-то сунутые меж томами этой и следующей книги – «Кельтской мифологии». Северус с быстротой жонглера успел перехватить их в падении, чудом не выронив том, и я подошла ближе рассмотреть, над чем завис босоногий профессор. Это оказались мои фото, сделанные папой еще в девяносто девятом, во время экспедиции в Ленинградской области. То лето выдалось аномально жарким, даже Питер плавился в тридцатиградусной жаре с мая по десятые числа сентября. Тогда на раскопках под Старой Ладогой наша экспедиция нашла несколько воинских захоронений, в одном из которых, как ни странно, кроме истлевшего оружия, обнаружилась шкатулка с украшениями, большинство из которых были женскими. Не пришлось прибегать к услугам антрополога, чтобы по анатомическим признакам установить, что и скелет в захоронении женский. Судя по состоянию костей и зубов, это была молодая женщина, высокая и стройная, поскольку застегнутый пояс, отделанный самоцветами, должен был охватывать довольно тонкий стан. Браслеты тоже свидетельствовали об изяществе запястий. Неизвестная при жизни была христианкой, судя по сохранившемуся серебряному нательному кресту и самому характеру захоронения, и при этом воительницей. Во всяком случае, похоронена была по воинскому обряду, в воинском же доспехе, от которого мало что сохранилось, несмотря на сухую песчаную почву холма. Позже, насколько я знаю, удалось подтвердить первоначальную версию, что это захоронение одиннадцатого века, а вот смогли ли установить ее имя, спросить у родителей я так и не удосужилась. Северус как раз глядел на фото, запечатлевшее меня в женском уборе тысячелетней давности из того захоронения, сохранившемся практически в первозданном виде в ларце из какого-то поделочного камня вроде змеевика – приглушенно-зеленоватого, с причудливыми темными прожилками. В дивный рисунок можно вглядываться часами. Налобный венец оказался большим девятилетней мне, так что пришлось поднимать волосы в пучок, чтобы хоть так увеличить размер головы. На височных кольцах покачивались подвески с изумрудами, достававшие мне маленькой до плеч. Такие же камни украшали и сам венец. Тогда мы только и успели рассмотреть свою находку, как ее тут же увезли в Петербург, от греха подальше. Уж очень много драгоценностей оказалось в том захоронении, а девяностые и без того были временем неспокойным… Длинные пальцы зельевара перебирали цветные фотографии, которые почему-то хранились между книгами. Вот мы с папой в обнимку хохочем. Вот купаемся в Волхове, и я взбираюсь на сильные отцовские плечи, чтобы нырнуть с них, распугивая наглую рыбу, которой в тот год было столько, что она разве в руки не лезла. А вот смеющаяся мама с половником у самодельного длинного стола – приглашает всех на обед. Минут через двадцать армейский лагун борща опустеет: готовила мама пальчики оближешь, а уж едоки у нас в экспедиции были… Так ведь и работа не бумажки перекладывать. – Это твой отец? – Да. А это мама. А вот… – я называла имена ученых, аспирантов, практикантов, рабочих, кого помнила. Больше, конечно, для себя, чем для Северуса: ему-то эти имена ни о чем не говорили. Но слушал он внимательно, будто ему и впрямь было интересно. А, впрочем, было. В какой-то момент он спросил, указав на новое лицо на очередном фото: – А это кто? На заднем фоне в кадр совершенно случайно попала женщина, фотографий которой, как мне казалось, у нас в доме нет и быть не может. – Ну надо же! Это Софья Платоновна, моя крестная. Вообще-то, она коллега и друг моих родителей, специалист по письменным источникам, – я все еще удивленно всматривалась в профиль женщины, задумчиво глядевшей куда-то вдаль. – Странно, что она попала в кадр. Софья Платоновна не любила фотографироваться и, кажется, намеренно избегала этого, не знаю почему. Как видишь, она вполне хороша собой и, сколько себя помню, всегда выглядела превосходно. Я продолжала вглядываться в лицо женщины, которую помнила с самого детства и в последний раз видела на сороковинах матери. За двадцать лет она умудрилась практически не измениться. Софья Платоновна была специалистом уникальным и могла бы защитить две докторские, но то ли обстоятельства ее личной жизни, о которой мне не было известно ровным счетом ничего, не позволили, то ли еще что. Она неизменно принимала участие во всех экспедициях, дружила и с отцом, и с мамой, в доме у нас бывала не раз. Это она когда-то подарила мне первую книжку про Мальчика-Который-Выжил, отмахнувшись от коллег, что хором кричали, мол, это не литература, а макулатура. Когда умер папа и мама слегла, Софья Платоновна помогла найти прекрасную сиделку, причем на удивление недорого по московским меркам. В последний раз я звонила ей накануне отъезда в Лондон… Наконец, взяла снимки, чтобы отнести их в свою комнату. Увы, это все, что осталось мне от семейного фотоархива: остальное хранилось в родительской спальне, на месте входа в которую теперь глухая стена. – Если тебе интересно, в гостиной есть еще книжные шкафы. Северус молча кивнул, и я повела его дальше показывать свои владения. Если мне удалось найти в платяном шкафу легкую домашнюю тунику, то Северус после душа просто предпочел набросить сорочку, не заправляя в брюки, и теперь неслышно ступал босыми ступнями, напоминая уже не индейца, а индийца. Приятно гладкий ламинат был совсем не холодным, и казалось, что настоящее московское солнце пробивается сквозь легкую вуаль полузадернутого тюля… Экскурсия выходила грустная. Я не могла отделаться от чувства, будто хожу по музею-мемориалу жизни, в которую нет возврата, да и не хочется, потому что жизнь – это не стены, а люди, мама и папа, которых уже не вернуть. Теперь и дом казался декорацией давно ушедшей реальности. А новая – этот мужчина, на которого я не могу взглянуть, чтобы не залиться краской, потому что тело, не знающее стыда, помнит его запах, чуть терпкий, мускусный, с полынной горечью и хвойной ноткой, что он вливал в меня с поцелуем, и губы, неожиданно теплые, и нежные в своей несмелости касания языка, рождающие сладко-щекотное чувство, когда в ответном порыве забываешь дышать. Нет, я не знаю, что такое «бабочки в животе». Романтическая энтомология, мне тебя не понять, потому что с этим мужчиной всего во мне с лишком, и сама я хмелею от первозданного бесстыдства, с которым отдаюсь и властвую. И кажется, какая-то прежде неведомая мне Сила сплетается с его Силой в прочный канат, в дивное кружево, в солнечный ветер, в сияние незакатного, абсолютного, полного счастья, какое порой обливает нас в детстве, а с возрастом случается все реже. Какие там «бабочки»! Никогда ничего похожего со мной не случалось. Наверное, это и есть волшебство? В моей жизни случился Северус Снейп, и я больна этим мужчиной, им же исцелена. Только мысль, что такое счастье безнаказанным не бывает, что за каждый миг радости придется воздать с процентами кому-то незримому и беспощадному, как заплатила я ранним сиротством за счастливые детство и юность, заставляет острее чувствовать полынную горечь под языком. Хорошо, что Северус совершенно погружен в изучение книжного шкафа и не замечает, как я смаргиваю непрошенные слезы. Его голос заставляет вздрогнуть от неожиданности, хотя звучит удивительно мягко: – Расскажи про свою жизнь. – Про что именно? – знаю, дурацкая привычка переспрашивать и уточнять без того ясное, поэтому добавляю уже со смешком: – Тебе исчерпывающую биографию? – Можно краткую, – на полном серьезе, и «Древние цивилизации» под редакцией Бонгард-Левина вновь встали на полку над трудами византологов. Тонкие, чуткие пальцы скользнули по гладкой суперобложке «Собрания сочинений» Аверинцева, чуть замерев у основания корешка. Снейп обернулся, и я поняла, что давно уже не боюсь смотреть ему в глаза. Да что там, мне это необходимо. А воспользоваться правом сильного он не захочет, потому что… Потому что просто любит, хоть и не сказал об этом ни разу. Но все ли в жизни стоит непременно декларировать? Я принялась рассказывать – слово за слово, больше для себя, чем для него, на чем-то застревая, вновь переживая какие-то давние и милые сердцу моменты, что-то вовсе пропуская как несущественное и даже не удивляясь тому, что в несущественные попали мои прежние несчастливые влюбленности, мелкие и крупные обиды и страхи, а существенными оказались мимолетные радости бытия, которые носишь в себе как само собой разумеющееся. Что-то, что способно дарить тепло, когда душе, кажется, уже не согреться, окоченев от потерь. Воспоминание о залитом солнцем деревенском доме, о запахе меда и печева, о бабушке, которая поет вполголоса, мерно постукивая спицами… Ему было хорошо рассказывать. Северус оказался изумительным слушателем, без глупых поддакиваний и кивков, оценочных возгласов и всего того, что рекомендуют «специалисты в области коммуникации». Сама того не заметив, сварила кофе, который мы на пару и пили, устроившись на кухне. Профессор и маг, непривычно домашний, смотрелся настолько своим в этом интерьере, будто и впрямь был в моей жизни всегда, знал бабушку, родителей, Валю с Вовкой и мальчишек, даже Кляксу, которая, казалось, вот-вот покажется на пороге с требовательным «а мяууускау для меняууу?». – Вот так и вышло, – закончила я. – А потом было очень больно, темно, и вы с профессором Дамблдором… Остальное ты знаешь. Северус задумчиво кивнул, потерев переносицу, будто хотел разгладить глубокую морщинку, прорезавшую межбровье. Вновь бросил быстрый взгляд исподлобья и неожиданно усмехнулся: – Я должен был догадаться много раньше, оно ведь лежало на поверхности, но меня останавливало сознание того, что это невозможно. И только попав в твой дом… – Что «невозможно»? – Скажи, когда ты родилась? Год? – Девяностый. Ожидал ли Снейп чего-то подобного или просто умел держать лицо, мой ответ не заставил его хоть как-то выразить свое удивление, производя в уме нехитрые вычисления. – Восемнадцать лет? Молчание – знак согласия, потому молчу, подтверждая его правоту. – Не представляю, как такое возможно. Ни один хроноворот, сохранись он после погрома в Министерстве, на такое не способен. Это за пределами магии. – Тебе виднее. Я уже не знаю, что возможно, а что нет. Факт моего пребывания здесь, как мне кажется, тоже за пределами магии. Я лишь недавно перестала ожидать пробуждения ото сна… И чему ты улыбаешься? – Долго объяснять. Отчасти тому, что я непроходимый болван. Ты рассказала о детской книге, в которой описано все, что еще только должно случиться, а для твоей реальности давно случилось. Знала про колесо обозрения, фундамент которого только заложен. Обещала американские горки, которых еще нет и в помине. В твоей библиотеке книги, изданные в две тысячи четвертом, седьмом, двенадцатом… – он вновь усмехнулся, мотнув головой. – Право же, любовь крайне вредно влияет на умственную деятельность. Чашка тенькнула о блюдце, едва не расколов его, и вид у меня, наверное, глупейший. – Это… такой способ признаться в любви, мистер Холмс? – Это констатация факта, мисс Эйлин, элементарного факта. – А то обстоятельство, что любовь взаимна, конечно, усугубляет дело… Пожалуй, у нас с вами, сэр, серьезные проблемы. – О да!.. Если таков был способ решить проблему по принципу древних целителей «лечи подобное подобным», мастер зельеварения просчитался: ум, честь, совесть и… что там еще по списку подали в отставку уже давно и где-то на задворках сознания пытались понять, как их девочка могла докатиться до такого бесстыдства. Сама же девочка спустя некоторое время с изумлением обнаружила, что туника безо всякого волшебства способна превратиться в шарфик-хомутик, а взять себя в руки совершенно невозможно, поскольку эти самые руки, и не только они, заняты значительно более приятным делом. И бесполезно задаваться вопросом, почему все приятное так мимолетно. Это понимали оба, но тот, кто взрослее и разумнее, нехотя отстранился первым, все еще не решаясь разомкнуть объятия. Пришлось вспоминать, что я тоже дама твердых правил – да-да, и нечего смеяться, я такая, просто… ну… вот… Мдааа… Короче говоря, тянула себя, как Мюнхаузен из болота, буквально за шкирку. Ох, как же все не вовремя! – Нам ведь пора, да? – Мне пора. Срочное дело, – нарочито нейтрально. Слишком нарочито. Слишком нейтрально. В иных обстоятельствах, не знай я его лучше, сработало бы, а так… – ?!! – Не то, чего ты боишься, – Северус криво усмехнулся, поймав мой взгляд, скользнувший по его предплечью, где до поры спало уродливое клеймо. – Я должен закончить одно зелье. Это не терпит отлагательства. А ты можешь побыть здесь. Тебе… не следует бродить одной по замку. Я молча кивнула. Он прав: у него свои дела, а я буду ему только мешать сосредоточиться. И по замку гулять, судя по тону сэра профессора, одной не рекомендуется. Будь мне пятнадцать, пожалуй, разобиделась бы на жизнь, так не похожую увлекательный фэнтези-квест, в котором мне была бы уготована роль ферзя, а не пешки. Попаданка я или где?! Только жизнь есть жизнь даже в Книге, да и приключений со впечатлениями домашняя девочка Аля за последние полтора месяца хлебнула – на всю прежнюю жизнь с лихвой хватило бы. Грех жаловаться. К тому же в одиночестве я могу еще раз обдумать свои странные отношения с миром Книги, которые со всей ясностью осознала только теперь. Он уже стоял у порога, полностью одетый и обутый. В ответ на вопросительный взгляд просто кивнула: – Не волнуйся, я не пойду бродить по замку, обещаю. Буду ждать тебя здесь. Ты ведь теперь сможешь войти сюда? – Да. И не только я. Если тебе понадобится помощь, Снорти к твоим услугам. Ему дан приказ служить тебе, как служит мне. И, если я что-то смыслю в эмоциях эльфов, это решение ему по душе. Хорошо бы. То есть слуга мне, конечно, не нужен – не велика барыня, но, увидев малыша тогда, в кабинете директора, я обрадовалась ему, как родному, и неожиданно поняла, что и он, и Ночка теперь совершенно неотъемлемая часть моего мира. Снорти определенно был вещь в себе, и то, что Северус держит на службе именно такого слугу, говорило в пользу профессора: всегда искренне презирала волшебников, ценивших в домовиках прежде всего качества совершенного раба, не считавшихся с достоинством своих живых вещей и тем низводивших до полного скотства и их, и себя. – Но Снорти никогда не был в моей Выручай-комнате, а это место особенное и… – Просто позови. Да-да, прямо сейчас возьми и позови. Зов для домовика тот же приказ, который он должен выполнить. – Ладно. Снорти! Он возник ниоткуда, как лампочка «включился» у дальней, плохо освещенной стены прихожей, как раз там, где должна была находиться дверь в родительскую спальню. – Женщина моего хозяина звала Снорти, – малыш сложился в почтительном поклоне и не увидел, как упомянутая «женщина» пунцовой рыбкой разевает рот, пытаясь переварить свой новый статус. Конкретный народ эти домовые эльфы, однако. И откуда?.. – Снорти, – Северус всеми силами старался говорить серьезно, но давалось оно ему с трудом даже при многолетней практике сохранять покерфейс при любых обстоятельствах, – твой хозяин был бы тебе признателен, если бы ты называл его женщину по имени – мисс Эйлин. – Д-да, Снорти, пожалуйста. – Как угодно господину и его… мисс Эйлин, – и глаза-блюдца такие честныеее… Кажется, я говорила, что мне слуга не нужен? Ну, так вот, домовик на этот счет имел свое мнение. Едва мы остались вдвоем, эльф хозяйским глазом окинул вверенное помещение, дунул-плюнул, щелкнул пальцами – и без того чистый, на мой взгляд, дом буквально засиял, как в рекламе «Мистера Пропера». Чашки-ложки сверкали чистотой в сушке над раковиной, хрустальная люстра в гостиной напоминала экспонат Алмазного фонда, а сам домовик с превеликим интересом изучал плиту и холодильник. Бытовая техника ему явно пришлась по вкусу, особенно холодильник. Пока пустой, но какие возможности… Домовик хоть и эльф, да все ж мужчина. А где вы видели мужчину, не уважающего холодильник? Валины, помнится, так уважали, что сестра всерьез намеревалась замок в дверцу врезать. Только без мужиков-то как врежешь? А они себе не враги. Показав домовику, как работают печь, кофемолка, электромясорубка, блендер, микроволновка и мультиварка, я втайне возрадовалась, что в той, московской, жизни мы не сподвиглись на покупку посудомойки, оставила малыша переваривать магию технического прогресса и отправилась в свою комнату. Книгу взяла в руки без определенной цели. Перелистнула пустые страницы и задумалась. Когда все это началось? Трудно сказать. Последние недели были полны впечатлений. Пробуждение неожиданно сильного чувства к человеку, с которым в иной жизни, при иных обстоятельствах я вряд ли могла быть близка. Осознание Силы, что подспудно, видимо, всегда была во мне и со всплесками которой были связаны странные моменты моей прошлой жизни (их я всегда предпочитала не анализировать, но воспоминания, сложив в заветную в шкатулочку памяти, бережно хранила как свидетельство того, что чудеса все же бывают). Интуитивное везение, к которому в известной степени привыкла. Некоторые способности, которые считала вполне естественными в той жизни, как дар к цветоводству, скажем. Первые опыты управления магией, которые для меня стали и опытом первого телесного контакта с самым удивительным мужчиной на свете. Теперь я точно знаю, как это – краснеть удушливой волной, слегка соприкоснувшись рукавами. Книги из личной библиотеки профессора. Много интересных книг, которые буквально глотала в отсутствие Снейпа. За всем этим я и не заметила, что все реже возвращаюсь к вопросу о вероятностном развитии событий, просто потому, что с некоторых пор известный мне с ранней юности вариант будущего все более размывался в сознании. А я силилась и не могла вспомнить, когда именно моя память стала подобна этой Книге. Впрочем, не совсем так. Я помнила все, что рассказала Дамблдору при нашей первой встрече в его кабинете, пока память еще уверенно хранила события известной мне с детства Поттерианы. Теперь же могла вспомнить лишь то, что успела озвучить, в том числе Снейпу. В том числе мысленно. Прочее будто кто постепенно подтер ластиком. Поначалу я не придала значения тому, что не припоминаю, что же там произошло с Батильдой Бэгшот, чья «История магии» оказалась довольно увлекательной, а ведь определенно что-то такое читала. Правда лет шесть-семь назад – могла и забыть. Или не могла? Ведь события первых пяти томов из памяти не выветрились. Так или иначе, осознание проблемы пришло лишь теперь, когда, оставшись наедине в условиях своеобразной сурдокамеры, я со всей ясностью поняла: на месте бóльшей части шестого и всего седьмого томов в памяти почти ничего не осталось, тогда как прежние тома, читанные раньше, помню. Неясные тени за краем сознания, смутные предчувствия – след фантомной памяти, лишь множили тревогу от неизвестности. То вдруг мне казалось, вот-вот что-то вспомню. Протяну руку и выдерну из тумана неизвестности одно воспоминание, за ним другое... Пустое. То будто слышала голоса, крик, шум погони, озаряемой вспышками, и высокий, холодный голос, скользкой аскаридой пронзающий мозг, вызывая острейшую боль… Это было со мной? Или нет? Или будет? В мертвых змеиных глазах ты прочел приговор. Боль ожидаема… Ах, как не вовремя, право… Дальше – молчанье… Дальше пойдешь без меня. Слышишь, ты, наглый мальчишка? Ты им докажешь, что я ошибался… Я ошибался… в тебе… Посмотри на меня… Эти глаза… Слишком поздно… менять… жизнь… фонтаном… толчками… до капли… из рваного горла… Как больно… Вихрастый подросток – очки бесполезно повисли на дужке, цепляясь за ухо. Он полон любви, но любовником стать не успеет. Мужчиной родится в последнем бою, не на ложе с любимой, не женщину – истину так познавая, в последнем порыве шагает за грань без надежды вернуться. Осмелься воскресшего порасспросить: «Как ты выжил? Каким волшебством? Заклинанием? Силой и кровью?» Он только плечами пожмет, невпопад: «Плохо вижу. Очки потерял… А жить хорошо!.. Нет обзорной площадки прекрасней Голгофы – я только теперь это понял, старик. Смерти нет, понимаешь?..» … Не помню… А надо, ведь страх неизвестности самый жестокий. В моем случае остаточные тени воспоминаний о чем-то ужасном, непоправимом, что должно или может с большой степенью вероятности случиться. С кем именно, думать не хотелось. И сознание послушно лепило из туманной массы предчувствий дом, и сад, и мужчину рядом… Этот мужчина мне знаком до последней черточки. И он никогда не лежал, коченея, в луже собственной крови, беззащитно задрав по-мальчишески острый кадык. Нет, не верю! А и что толку искать в памяти прошлого тени несбывшегося будущего? Я здесь и сейчас. И он здесь и сейчас. И в настоящем для нас есть счастье, за которым оба мы готовы забыть горести прошлого, отпустив его с миром, и рискнуть, вместе шагнув будущее. А там уж что выйдет, то выйдет. Умей прощать, отпускать и надеяться. Лови мгновение счастья! Кто это сказал? Какая разница, ведь сказано-то верно.◄♦►
Северуса в тот день я так и не дождалась, зато Снорти принес Ночку. Кошка с интересом прошлась по новому для нее пространству раз, другой и вдруг исчезла, будто ее и не было. Подавив желание позвать животину, я решила подождать. И она появилась на пороге моей комнаты, с победным видом теребя воланчик от бадминтона. И все бы ничего, только набор для игры в бадминтон хранился на платяном шкафу в родительской спальне! – Ночка! Кошка замерла, внимательно глядя на меня огромными янтарными глазищами, потом спохватилась, что она тут тварь безмозглая и бессловесная, и принялась вновь с остервенением дербанить бедный воланчик. Попыток «вспомнить всё» я больше не предпринимала, убедившись в бесполезности этого дела и еще раз пожалев о том, что не догадалась пересказать тому же Снейпу события седьмого тома, пусть эпизодами и выборочно, – тогда бы, небось, не забыла бы. Ведь помню же я все, что рассказывала Дамблдору о крестражах. Значит, озвученное не забывается. К тому же Северус меня прямо спрашивал о том, что нас ждет. Я тогда ответила, мол, не знаю, и сослалась на «эффект бабочки». Но вот чувства, которые при этом испытывала… Их хорошо помню. Я не хотела посвящать Снейпа в то, чему суждено произойти, испытывая смесь вины и сожаления именно по отношению к нему, как врач, который по этическим соображениям избегает озвучить пациенту диагноз болезни, исход которой неблагоприятен. Вот это-то и не давало покоя. Что такое о профессоре я помнила и забыла, что порождало смутные страхи и туманные видения, с каждым днем все более смутные и все более туманные? Именно потому, что все это как-то касалось Северуса, идею прибегнуть к легилименции пришлось откинуть. Кто знает, что ему удалось бы увидеть в дебрях моего сознания? И, главное, есть ли смысл нам обоим знать об этом теперь, в меняющихся обстоятельствах? Carpe diem! Впрочем, жизнь еще раз доказала мне, что есть в женской природе и неизменные обстоятельства, перед коими не властны ни смерть, ни магия. «Красный день календаря», о котором я за всеми перипетиями успела позабыть, грянул в последний месяц лета, как водится, с тянущей болью внизу живота и дурным настроением и ненавистной паранойей, усугублявшейся вынужденным ожиданием. Не оставляйте женщину одну – она себе такого напридумывает! Вот кто умный мне скажет, почему чем дальше, тем больше я буквально спинным мозгом чуяла, что-то с этим срочным зельем не так? Для кого оно? Для Дамблдора? Или нет? Но недуг директора для меня не тайна, а в том, с какой нарочитой небрежностью Снейп говорил о «зелье», чувствовалось желание сохранить некую тайну. Так шкода, разбивший мамину любимую вазу, начинает вести себя настолько подозрительно беззаботно, что у почтенной родительницы не остается и тени сомнений: чадо что-то натворило. Хорошо хоть в моем шкафу нашлось все необходимое для решения маленькой женской проблемы, раз уж иные мне не по зубам. И если бы только оно… Открыв купе, я с изумлением обнаружила внизу, в секции для обуви, туфли и полуботинки, приобретенные пару недель назад в компании домовика. Забыв, зачем полезла в шкаф, сдвинула створку, скрывавшую платяную секцию – там на плечиках наряду с московскими вещами оказался аккуратно развешанный и мой английский гардероб, включая детские вещи Эйлин-маленькой, оставленные в доме Снейпа, а также мантия Беллы и шляпа, которые я так и не забрала из Мунго. Во внутреннем кармане привычно звякнули две фунтовые монеты, немного мелочи, врученной мне на прощанье Робином, и очки-«хамелеоны». Ай да Снорти! Ай да... эльфов сын! Снейп вернулся в ночь на первое сентября, когда за «московскими» окнами только-только начало светлеть небо, вымотанный до предела. Целовал вдумчиво, прерывался, вглядываясь в мое лицо, читал его кончиками пальцев, как брайлеву книгу, вновь будто прощался. Я было вовсе испугалась, но тут Северус достал из кармана знакомый пузырек, молча протянул мне. Время выходить на сцену Эйлин-младшей, и кто знает, как долго мы будем видеться лишь как учитель и ученица, в лучшем случае как дядя и племянница? Откупорив пузырек, я замерла, не решаясь опрокинуть в себя его содержимое. Мне тоже требовалось время попрощаться с Алиной Глебовой. Профессор, по-своему расценив заминку, молча ушел на кухню. Может, просто не хотел видеть, как под действием оборотного поплывут черты взрослой девушки, выпуская на свет Божий темноволосую девочку одиннадцати лет. Как и оговаривалось, очередную дозу надо будет принимать ровно через трое суток, глубокой ночью, в спальне пока не известного мне факультета. Одним махом проглотив привычно противное варево, я шагнула к шкафу, где на полке лежала детская ночнушка…◄♦►
Не знаю, могли ли иные волшебники трансгрессировать прямо на платформу 9 ¾ или это была прерогатива профессорско-преподавательского состава и отдельных представителей Попечительского совета, высокопоставленных министерских чиновников и членов их семей, но от прохода сквозь барьер, отделяющий магловский Кингс-Кросс от магического я волей «дядюшки» была избавлена. На платформе было еще пустовато, однако ярко-красный экспресс стоял, готовый принять самых ранних пташек. И действительно, ребята и девочки, что стояли рядом с провожающими их родными, были без багажа, видимо, успев занести вещи в вагон и занять места. Я подняла глаза на профессора, непривычно большого по сравнению со мной: – Дальше я сама. Спасибо! Он понял меня правильно: пока несколько человек на перроне, слишком занятые друг другом, не заприметили нас, надо расстаться. Ни к чему светить наше «родство». Занять место в вагоне я могу и сама, ведь чемодан полупустой, там только форменная мантия, палочка, немного мелочи да бутерброды с ветчиной – упрямый домовик под одобрительное хмыканье хозяина всучил, было не отвертеться. Снабженный антигравитационными чарами, его что нести, что левитировать. В этот момент паровоз со свистом стравил излишки пара, окутав нас туманом, и, пользуясь естественной завесой, Северус подхватил меня, чемодан, шагнул к двери второго вагона. – В первом старосты, – пояснил, когда мы оказались внутри. – А чем ближе к паровозу, тем меньше раскачивает состав. С этими словами он распахнул дверь свободного купе, второго от головы состава, а я опустила голову, чтобы скрыть улыбку: вот так же точно папа когда-то отправлял меня в лагерь на Черное море. Ничем не выдал волнения, только незаметно теребил полу льняного пиджака, совсем как Северус сейчас полу сюртука, а потом, сколько я могла видеть, всё стоял на перроне, глядя вслед уходящему поезду. – Не волнуйся, мне ведь не одиннадцать лет, – и, сама себе противореча, шагнула, смешно, по-детски обхватила, уткнулась носом в пуговицы сюртука, вдыхая знакомый запах, и совсем не удивилась, почувствовав макушкой теплое дыхание, движение губ: – До встречи...