– Пух, тебе что намазать - меду или сгущенного молока? – ... И того и другого, и можно без хлеба! <...> – Действительно, Винни-Пух... (Борис Заходер «Винни-Пух идет в гости», Созмультфильм, 1972)
– Малфой! Постой! Драко! Ну вот, все как и дóлжно: он чешет, не оглядываясь, я – вприпрыжку за ним, партер безмолвствует, зато галёрка в теме: – Эй, парень, сбавь шаг! Цыпочка не поспевает! – трое волшебников-забулдыг с какой-то картины на стене отвлеклись от возлияний и включились в процесс с пьяным свистом и улюлюканьем: – Цыпа, поднажми, не то уйдет! Мужика надо хватать за… Дальше мне прямым текстом вылепили, за что именно надо хватать мужика, чтоб не убег. Обсудили меж собой мои хилые стати и пришли к выводу, что парень был прав, сбежав от бешеной топеройки, которую и ущипнуть-то не за что… Я плелась назад, еще слыша с того конца коридора глухую дробь удалявшихся шагов. Четыре пары глаз встретили меня каждая своим выражением: кошка – неодобрительно (погналась за добычей – догони и сцапай, а этого пасюка она и сама бы сцапала, но ее не просили, а она девушка гордая), мастер – с сочувствующим, Снорти – с озабоченным. И только безымянный юродивый, успев позабыть про расквашенный нос, счастливо досасывал лакричный леденец, то и дело вытягивая его грязными пальцами изо рта и снова с чмоканьем засасывая лакомство. – Снорти, твой хозяин вернулся? Домовик к чему-то прислушался: – Не совсем… – протянул задумчиво. Потом пояснил: – Он на краю деревни, идет по направлению к замку. Один. – А директор? Домовик удивленно взглянул на меня: – Сэр директор Дамблдор вернулся в школу еще позавчера вечером. О как! А школа и не в курсе. Между тем Олливандер, прежде терпеливо стоявший, устало привалился к стене недалеко от того места, где совсем недавно была дверь в чуланчик Малфоя. Надо было что-то срочно решать. Вести двоих несчастных среди ночи в таком виде к директору казалось неуместным, даже если забыть о капризной горгулье. Их надо помыть, переодеть и накормить, дать отдохнуть, почувствовать себя людьми. Даже этому несчастному (или счастливому?), который нашел себе новую забаву – принялся дразнить толстого тролля в розовой пачке, пытаясь щекотать тому пятку липким от леденца пальцем. Тролль ревел дурниной, угрожая привлечь внимание патрульных мракоборцев или дежурного учителя, если те недалеко. Есть ли в замке гостевые покои и как туда попасть, неизвестно. Мне же хватило бы сил и желания попасть лишь в одно место, до которого минувшим вечером я так и не дошла. Ладно, значит, так тому и быть. Свет в прихожей с непривычки показался слишком ярким даже мне, а мастер и вовсе зажмурился, для верности еще и прикрыв глаза ладонями. –Ох, простите, мастер, свет слишком яркий. Делюмо, – повинуясь движению палочки, яркость лампочки упала примерно наполовину, погрузив прихожую в мягкий, уютный полумрак. То же пришлось проделать во всех помещениях. Минут десять ушло на то, чтобы объяснить старику, как устроена магловская сантехника, показать, где что находится, снабдить его махровой и парой льняных простыней и выдать одноразовый станок с пеной для бритья. Когда готовый к водным процедурам, он, за неимением своей, смущенно попросил мою палочку, я протянула ее без задней мысли. Старик взял, пригляделся, подслеповато щурясь, и замер, переведя на меня взгляд неестественно огромных водянисто-серых, дымчатых, как раухтопазы, глаз. Вновь принялся разглядывать палочку, беззвучно шевеля губами. Наконец, произнес напряженно: – Могу я знать… – Чуть позже, мистер Олливандер. Нам еще этого бедолагу приводить в божеский вид, – я кивнула на кучу вонючего тряпья, из которого на худой чумазой шее, как на колу, торчала голова второго сидельца. Он не переставая крутил ею, довольно уписывая теперь уже печенье, которым снабдил бедолагу Снорти, макая угощенье в чашку с теплым молоком. Бедные сердобольные мамашки, поучающие малышей не есть грязными руками! Грязных рук они не видели… Мастер управился довольно быстро, минут за двадцать, и теперь тоже с любопытством озирал кухонку типовой московской квартиры. Махровая простынь была трансфигурирована в весьма приличный халат, чтоб не сказать шлафрок, из-под которого торчали пижамные штаны в знакомую полосочку: постельное пошло в дело на ура. Олливандер с удовольствием ступал босыми ногами по гладкому ламинату. Лишившись бороды и некоторой части шевелюры, он оказался довольно импозантным старцем, и даже чрезмерная худоба его не портила, скорее придавала облику мастера некий налет благородной аскетичности. Вымытые седые волосы распушились и торчали в разные стороны, как на портретах Бетховена. Снорти наотрез отказался от моей помощи, мыть нашего юродивого отправился сам, запасшись таким же набором текстиля, каким я ранее снабдила мастера палочек. Я не настаивала, в глубине души даже радуясь, что можно избежать столь щекотливой процедуры. С одной стороны, относиться к этому странному типу можно было лишь как к младенцу. С другой – он взрослый мужчина, возраст которого из-за худобы и повышенной лохматости (грешна, не терплю бородатых мужиков) определить трудно. Но, судя по тому, что грязно-соломенный в его сосульках густо присыпан тускло-пегим, а руки, от природы довольно изящные, перевиты жилами, даже со скидкой на перенесенные страдания наш беби кабы не ровесник Северусу. При мысли о Снейпе в душе скребнуло, и я не смогла этого скрыть. Для Олливандера мое беспокойство, видимо, и послужило толчком к началу разговора. – Хм, – начал он нерешительно. – Ваша палочка… Э-э-э… Могу я узнать, как она к вам попала? Я все же подняла глаза, но, наткнувшись на взгляд его странных глаз, тут же сморгнула. – Получила в дар. От профессора Дамблдора. Эта палочка… Не знаю, как правильно… – неопределенный жест. – Выбрала меня? Признала? В общем, так получилось. Это ведь вы ее делали, – звучит скорее утвердительно. – Да. Я помню каждую палочку, которую сделал, и ее первого, а часто единственного хозяина или, – он погладил ивовый прутик, лежавший между нами, – хозяйку. Каждую палочку, которая погибла в бою, по злой воле или по приговору суда. Которая износилась и ушла в небытие, замененная двойником. И ту, что легла с хозяином в могилу либо, – он бросил внезапный быстрый взгляд, – была утеряна до срока? – Утеряна до срока, – эхом повторила я, вслушиваясь не столько в смысл, сколько в звучание. – Я чувствовал, она не умерла… Значит, Альбус… – Олливандер внезапно улыбнулся и погладил палочку с каким-то даже сладострастным трепетом, как Орфей изящную ножку Эвридики, которую ему удалось, несмотря ни на что, вырвать из Аидова плена. Я смотрела на этих двоих, чувствуя странную смесь ревности и неловкости, будто подглядываю за любовниками. Сейчас они были скорее Пигмалионом и Галатеей, и я даже рада, что не была свидетельницей того, как мастер колдовал с ее помощью за дверью ванной, откуда сейчас доносился плеск воды и радостные возгласы великовозрастного младенца. Внезапно Олливандер поднял взгляд, прервав немой диалог, и в его глазах блеснули слезы. – Я кажусь вам безумцем, не так ли? Да-да, не смущайтесь, так оно и есть, так и есть. – Нет, ну что вы… – Дитя мое, поверьте, – он меня не слушал, – каждая палочка рождается в мир со своей особенной, уникальной судьбой. И сколько в моем деле ремесла, а сколько магии… Нет, не магии, скорее Чуда, не знаю даже я, – мастер мечтательно улыбнулся. – О, я долго учился этому ремеслу у того, кого назвал отцом когда-то, но чем дольше живу, тем больше понимаю, что ничего не понимаю… Я и ему о том сказал… А он смеялся… Глупый, глупый мальчишка… Пустой, совсем пустой… Тис и перо феникса, тринадцать с половиной дюймов… О, это было больно… Я злого не создавал… Великое бывает и ужасным… Да, я держал Ее в руках. Однажды. Великую Палочку. Однажды… Да… Великое бывает ли ужасным?.. А ты вернулась… Он начинал заговариваться, как там, в камере. Видимо, месяцы заточения еще долго будут сказываться. При этом все гладил дрожащими пальцами ивовую палочку, речь его становилась бессвязнее. Он то утирал слезы, то вдруг начинал меленько, по-стариковски хихикать. – Вернулась… Палочки живут… Да… Они живут дольше магов… Они помнят… Да… Великое помнят и ужасное… Великое и – ужасное… А так бывает? – внезапно вскинувшись, Олливандер адресовал этот вопрос прямо мне, будто столкнулся с неразрешимым противоречием и предоставил рассудить первому встречному, будто на суд стихий бросил слово и даже ладонь к уху приставил – ни дать ни взять шотландский друид приготовился слушать случайное эхо в горах. – Гений и злодейство – две вещи несовместные, – промямлила я почему-то пришедшее на ум хрестоматийное. – Как-как? – старик оживился. – Это ведь славянский, да? Болгарский? Сербохорватский? – Русский. Мистер Олливандер выслушал мой корявый перевод, по-птичьи склонив голову набок. Помолчал. Потом вздохнул: – Это правильно. Но неверно. Так должно быть, однако мир несовершенен. Ах, кабы несовместны… Кабы… Он больше не гладил палочку, но смотрел на нее так, что забрать ее и спрятать казалось худшим грехом, чем отнять у безумца его лакричный леденец. В этот момент дверь в ванную открылась, и на пороге показался еще один босоногий обладатель махрового халата и льняной пижамы в полоску. А за ним в клубах пара – буквально взмокший Снорти с чрезвычайно усталым и несколько озабоченным видом. Надо было бы спросить, в чем дело, но вместо этого я, разинув рот, уставилась на плоды его усилий. На пороге кухни стоял полностью отмытый, постриженный и чисто выбритый молодой человек. Нет, скорее, мужчина, возраст которого определить было трудно. Выражение его лица, взрослого, осунувшегося и будто выцветшего, несмотря на неяркий послебанный румянец, я бы не назвала бессмысленным. Было в его улыбке младенчески блаженное довольство, за коим казались незначительными и не важными заломы ранних морщин, прорезавших щеки, межбровье и лоб. От природы незнакомец был весьма привлекательный человек, и даже печать безумия не мешала это заметить. Снорти постриг его довольно коротко, так что немного влажные пшеничные волосы с изрядной проседью топорщились в разные стороны. Огромные на изможденном лице орехово-карие глаза смотрели по-детски удивленно. Положим, я тоже удивилась, заметив, как мастер Олливандер попятился при виде него, будто узрел привидение или смертельную опасность. Снорти напрягся, тревожно переводя взгляд с одного лица на другое. – С легким паром, – пробормотала я, теряясь в догадках, что так испугало старика. – Мистер Олливандер, что с вами? Вы узнали своего сокамерника, не так ли? Вместо ответа мастер нерешительно приблизился к незнакомцу, желая рассмотреть поближе и в то же время будто опасаясь, что не ошибся. Мою палочку при этом он держал в руке, готовый вскинуть ее в любой момент. Незнакомец перестал улыбаться и удивленно наблюдал за этими маневрами. Наконец, Олливандер тяжело выдохнул и попятился. – В чем дело? – я начинала всерьез волноваться, внезапно поняв, что безумцев тут двое. – Вы узнали его? Кто это? – Красное дерево, сердечная жила дракона, двенадцать с четвертью дюйма… Гибкая, прочная… Превосходная, чтобы творить истинное Волшебство… Их было две… Очень похожих… Палочки для дерзких, способных к полету… Да… Одна погибла за грехи хозяина, другую схоронили вместе с павшим… – Сэр, вы о чем? Кто этот человек? – я указала на юродивого, который растерянно смотрел на старика, готовый расплакаться. Понимать он ничего не понимал, похоже, но, как и я, чувствовал потрясение мастера, и ему, наверное, передавались его эмоции. – Барти Крауч. Младший, – упавшим голосом объявил Олливандер.◄♦►
Фуф! Ладно, будем считать, познакомились. На звучание собственного имени наше чадо никак не отреагировало. Было ясно, что оно бедняге ничего не говорит. А у меня остро зачесались руки заглянуть в четвертый том. Ёлы-палы, это ж тот, кто под видом Муди учил местную школоту целый год! А потом его поймали, и что-то там… Ах да, преступная халатность бывшего министра магии стала причиной несанкционированного нападения дементора, взятого трусоватым чиновником на допрос якобы для охраны. Когда дементор напал на несчастного, Фадж предпочел бездействовать, списав все на «неожиданность». Влетевшая следом Макгонагалл попыталась отбить бывшего ученика, но не сильно преуспела. Или все же преуспела отчасти? А что потом? – Вижу, несмотря на юный возраст, вы знакомы с этой историей, – удивленный голос Олливандера прервал меня на полуслове, и я поняла, что говорила вслух. Да уж, общение с безумными до добра не доводит. Эдак тоже скоро сама с собой разговаривать начну. – А потом он… умер в Азкабане. Так, во всяком случае, считалось, – старик пожал плечами. Меж тем предмету нашего обсуждения надоело мяться в дверях. Он, живее всех живых, уселся к столу, забавно подогнув под себя ногу, и потянулся за печенькой. – Э, нет! – я на лету поймала его пятерню, а заодно обиженный взгляд трогательно округлившихся карих глаз: «Ну чё те, жалко?» – Нечего давиться всухомятку. Есть надо нормально. Снорти, как думаешь, чем лучше накормить наших гостей после голодовки? – Луковый суп на говяжьем бульоне, тыквенно-сливочный суп-пюре… – принялся перечислять домовик. – Сырно-сливочный… – Хорошо-хорошо. Все, что можно, на твой выбор, пожалуйста, – и тихонько спрятала палочку. Мне уже приходилось наблюдать, как домовик сервирует стол, поэтому факт, что спустя пять минут мы споро работали ложками и даже не заметили, когда Снорти куда-то исчез, неудивителен. Малыш появился спустя какое-то время, потом вновь исчез. Между тем, насытившись, мужчины повеселели. То есть повеселел старший, отдавая должное свежесваренному кофе из папиных старых запасов. Младший же, и прежде всем довольный, тешился мамиными запасами: по-детски неловко, но крепко зажав в кулаке десертную ложку, с азартом лупил сгущенку, которую я перелила в пиалу, чтобы нечаянно не обрезался о рваные края, оставленные консервным ножом. Дитё ж! – Смотри, объешься – живот заболит. Куда там! С таким же успехом можно было увещевать Винни-Пуха или Карлссона. Мастер, уже совершенно спокойный, смаковал глоток за глотком и даже осторожно признался, что выкурил бы трубочку. Но чего нет, того нет. А у меня в голове прочно обосновался Малфой со своими проблемами и отравлял существование, подливая яду в очарование вечера. Точнее ночи. Мы даже не услышали, как отворилась, а затем притворилась входная дверь. И уставились на человека в черном, выросшего на пороге кухни: – Могу я узнать, что здесь происходит? Если профессор Снейп и ожидал реакции, то не совсем такой. Мастер Олливандер привстал, подслеповато щурясь, чтобы разглядеть, кого тут принесло на огонек, но без явного страха: за последние несколько часов это чувство успело притупиться от слишком частого употребления. Барти, глянув на бывшего однокашника с изумлением младенца, готового к новым впечатлениям, отправил в рот очередную ложку сгущенки, смачно причмокнул и улыбнулся: ему было классно. А я вдруг поняла, что ужасно устала, что сижу в драном платье с налипшей кое-где соломой, с побитой физиономией и подолом, изгвазданном в соплях и крови человека, с которым просто не знаю, что теперь делать. На дворе, должно быть, время первых петухов, суббота. И придется объясняться...