— На что жалуемся? — На голову жалуется. — Это хорошо. Лёгкие дышат, сердце стучит. — А голова? — А голова — предмет тёмный и исследованию не подлежит. (Григорий Горин «Формула любви») — Что я делаю? — Вы рисуете, и у вас отлично получается! — Ах, вот как... Ну и хрень у меня получилась! (Джордж Уинг «Пятьдесят первых поцелуев»)
Ели молча, скорее лениво ковыряя еду. Со мной-то все понятно: сэндвичи оказались сытными. А в причины Северусовой анорексии я не вникала, хотя надо было бы. Но разговор вымотал настолько, что, признаюсь, я даже рада была, что он ни о чем больше не спрашивает и можно просто уставиться в тарелку, делая вид, что ем. Уже на пороге он, провожая, обнял за плечи одной рукой, на мгновение прижал, заставляя затылком почувствовать, как гулко бьется, чуть сбоит его сердце, и легко подтолкнул: «Ступай!» В коридоре подземелья было пусто. По дороге мне встретились парочка студентов курса с четвертого да мальчишка чуть постарше моего предполагаемого возраста. Но во внеурочное время форменную одежду с отличительными знаками факультетов можно было не носить, чем я с некоторых пор активно и пользовалась, так что задаваться вопросами, что здесь делает малолетка с Хаффлпаффа, им не пришлось. Для верности кивнув: «Привет», — я в первом случае была вознаграждена презрительным взглядом, а во втором — ответным небрежным кивком. Ну да, веди себя как свой — за своего и сойдешь. Я уже успела помыться, переодеться и даже подремать, когда с лестницы донеслись возбужденные голоса, и спустя несколько секунд она распахнулась, впуская девчонок, жарко обсуждавших результаты гоб-забавы. — Спит! — Алиенор с порога констатировала очевидное. Я опрометчиво открыла глаза, за что была тут же вознаграждена полным разбором полетов на три голоса с вариациями, из которого только и поняла, что гриффы всем продули, мы на третьем месте, а выиграл Слизерин. — Да кто б сомневался! — хмыкнула Лора. — У них традиционно самая сильная команда. — Ага, камушки катать, — хихикнула Глэдис. — Они бы в квиддич так играли. Это был удар ниже пояса. Лора хватанула воздух открытым ртом, хотела что-то сказать, но так же резко закрыла, поджав губы, и надулась. — Да ладно вам, — я села, подтянув ноги к груди. Расставаться с постелью не хотелось. — Это ж, наверное, очень старинная традиционная игра, старше квиддича, вот наши чистопородные хранители традиций в нее лучше всех и играют. — Именно! — Лора победно оглядела нас всех. — В гоб-камни еще Мерлин играл. От него и пошла традиция учить детей этой игре — пригодится. По преданию, коварные гоблины однажды вынудили Мерлина поставить на кон свою свободу в надежде, что маг не мастак в гоблинских играх и отныне его дар предсказывать будущее станет служить им. А вышло, что Мерлин выиграл у старейшины гоблинов Эскалибур для первого Пендрагона. Да мало того, еще и право владеть им вечно. Гоблины, проиграв, вынуждены были дать клятву на крови, что навсегда отказываются считать меч своей собственностью и отныне никакой силой, уловкой или договором не смогут вновь завладеть Эскалибуром: он все равно вернется к людям. Вот какая это игра! — Ты еще скажи, что Мерлин учился на Слизерине, — не сдавалась упрямая Келли. — Не скажу, потому что это чушь. Между временами Мерлина и основанием школы без малого пять веков. Зато последняя известная Пендрагон принесла в приданое мужу этот меч. Уилборн Гриффиндор почитал его величайшей ценностью, хотя и был могущественным магом, владевшим, по преданию, немалым числом артефактов. Он передал меч единственному сыну Годрику. — Ну что за сказки! Всем известно, что Годрик Гриффиндор выиграл свой меч у гоблинов, — блеснула знаниями Алиенор. — Выиграл, да не он, а другой великий маг для его пращура по матери! — Лору было уже не остановить. — Только гоблины все равно распускают слухи, не могут смириться. А поздно: дело-то сделано! — То есть меч Гриффиндора служил еще Артуру? — на всякий случай уточнила я. Глэдис Келли выразительно хмыкнула, давая понять, как относится к таким байкам. А Лора уверенно кивнула: — Ну да, и ему тоже. А Годрик Рыжий оставил его и Шляпу в дар Хогвартсу и наложил заклятие… — …что всякий истинный гриффидорец в трудную минуту сможет вытащить Эскалибур из Шляпы, — это и я помню. — Ага! — А если меч украсть и спрятать? — Алиенор сама не заметила, как увлеклась. — Говорю же, Мерлин был не дурак, знал, что гоблины, даже продав вещь своей работы, не перестают считать себя ее истинными хозяевами. Вот и взял нужную клятву. Уж как вожак гоблинов ни вертелся, а проигрыш есть проигрыш. Меч много раз хотели украсть, выманить, выторговать, взять шантажом — без толку: в нужный момент он всегда оказывался в руке истинного гриффиндорца, хоть ты тресни! — Лора победно оглядела притихших девчонок и кивнула мне: — Вставай уже, а то на ужин опоздаем. — Да я, в общем… — …скоро ноги протянешь. Вставай!◄♦►
Ночь упала неожиданно быстро, как гаснет свет в зрительном зале. Ударила в окна мокрым снегом, ведьминым посвистом, тоскливым воем ветра, рвущего одеяло туч об острые башни, заставляя радоваться огню очага, теплому сиянию светильников, уюту надежного пристанища. В такие вечера хочется забраться в теплую постель и читать или сладко спать, зная, что завтра все будет, как давно забытое, из прошлой жизни: «под голубыми небесами великолепными коврами»… О чем это я? Ах, да, девчонки, умаявшись за долгий, полный волнений день, спали сном праведниц, когда я выскользнула на лестницу. В десять вечера факультетская гостиная не пустовала. Справа от камина, разделявшего входы в спальни девочек и мальчиков, за сдвинутыми столами толпились с десяток старшекурсников, тихо, но оживленно обсуждая что-то. На скользнувшую мимо тенью малолетку никто не обратил внимания. Оставив позади приметную груду винных бочонков, маскирующих вход, я быстрым шагом направилась в сторону холла, на ходу прикидывая, где удобнее будет спрятаться, чтобы переждать минут десять до условленного времени. Из-под лестницы обзор был не ахти, но человека, поднявшегося из подземелий Слизерина, не заметить было бы невозможно. И все же, подумав, я пристроилась в тени за парой дюжих латников, которые, были, собственно, лишь латами и заполняли пустоту справа от центральной лестницы, но не могли вполне уравновесить массивные часы факультетов по левую сторону пролета. Те посверкивали в неровном свете стеклом, металлом и драгоценными камнями, из коих наши топазы были самыми скромными. Именно часы прежде всего привлекали внимание, а латы я сама заметила месяца через два после начала учебы. Ну, вот и отлично. Отсюда обзор был много лучше, чем из-под лестницы. Бесконечные минуты три-четыре от нечего делать изучала фут за футом пол, стены, даже сводчатый потолок, терявшийся во мраке. Внезапно в полной тишине ухо уловило едва-едва слышный шорох. Я напряглась, готовая увидеть профессора, но никого не увидела. Шорох вроде бы тоже стих, и я уже подумала, что показалось. Но тут зашуршало ближе, по ту сторону лат, у лестницы или, скорее, под ней. Я замерла, из тени вглядываясь в пустое пространство. Ощущение было такое, будто на изображение наложили не ту звуковую дорожку, изрядно приглушенную, но все же. В этот момент гораздо более различимый звук привлек мое внимание. Он доносился как раз оттуда, откуда и должен был — со стороны лестницы, ведущей в подземелье. Человек в черном с надвинутым на глаза капюшоном мантии не мог быть Северусом, поскольку уступал ему в росте. А лунно-белая прядь, выбивавшаяся из-под капюшона, не оставляла сомнений в том, кто это. Разве что неуловимая, едва заметная скованность в движениях мешала опознать его со всей уверенностью. Замерев на мгновение, Малфой быстро пересек холл и пустился вверх по ступенькам, несколько неловко перескакивая через две. Делал он это так по-кошачьи бесшумно, что я вновь уловила странный звук сбоку, у самой лестницы. На этот раз вполне явственный шорох. А спустя несколько мгновений все стихло. Северус появился точно в условленное время, но, занятая размышлениями об увиденном и услышанном, я его не сразу заметила. Он же, окинув взглядом пустой холл, тоже решил заглянуть под лестницу. Популярное, оказывается, место. И тогда я тихонько окликнула. Впрочем, он не сразу подошел, сначала сделал пасс палочкой, проведя ею плашмя, будто сканировал область пространства. После чего обернулся: — Идем. У меня получалось скакать только через одну ступеньку: ростик не позволял через две. Мы шли по возможности быстро и бесшумно, держась ближе к стене, готовые в любой момент нырнуть в нишу или углубление дверного проема. Дважды действительно пришлось буквально уйти в тень, пропуская патруль мракоборцев, и едва не нарваться на крошечного Флитвика, дежурившего этой ночью. Прижатая вплотную к Снейпу, я чувствовала, будто легкое онемение обливает от макушки до пят, — дезиллюминационные чары, о которых читала еще в тупике Прядильщика. Именно так описывались ощущения от их воздействия. Лишь на восьмом этаже мы оба немного расслабились, понимая, что уже вряд ли кого-то встретим. Забулдыги, которые позапрошлой ночью улюлюкали мне вслед, на этот раз благоразумно не скабрезничали, но поглядывали весьма откровенно на малолетку, увлекаемую мужчиной в сторону небезызвестной комнаты. Дверь появилась сразу, будто ждала, и старый мастер, заслышав шум, шагнул в прихожую из моей комнаты: — Добрый вечер, — в голосе Олливандера слышалось явное облегчение. — Добрый вечер. Снейп молча кивнул. Сегодня мастер выглядел много лучше, хотя в своем рубище напоминал киношного Шурика в бытность пациентом психушки. Легкая сумасшедшинка мелькала в глазах, но скорее это особенность, присущая мистеру Олливандеру и в лучшие времена. В целом он будто даже помолодел за то время, пока я его не видела. Свинцовая серость ушла из-под глаз, в них появился живой блеск. — Очень хорошо, что вы пришли! — Вижу, вы отдохнули и освоились, — Снейп быстрым, цепким взглядом окинул старика, и тот почему-то стушевался: — Да-да, спасибо! Уж освоились мы… Э-э… М-да… — он смущенно покосился на дверь, ведущую в мои владенья, и нервно сцепил пальцы в замок. — Вы только не волнуйтесь, я все верну в первозданный вид. Мне бы только палочку… Но можно и без нее. Можно без нее… Шагнув на порог комнаты, я даже присвистнула по привычке, забытой под забором дворового детства. Золотистая шелкография стен была мастерски расписана первоклассным черным маркером. Набор таких я по случаю купила незадолго до роковой поездки в Лондон: хотела после отпуска поделиться с девчонками в редакции. Старик еще что-то говорил — я не слышала, разглядывая удивительное переплетение довольно точных штрихов и линий разной степени длины, толщины и плавности, из которых складывалась причудливая роспись. Она напоминала не стенные граффити, а скорее рисунки на полях, которыми славятся рукописи наших классиков, но была выполнена значительно более мастерски. Я так и не научилась сколь-нибудь сносно рисовать, и описать словом для меня всегда было легче, чем создать самый немудрящий рисунок, вот почему сейчас разглядывала это поистине волшебное художество, затаив дыхание. Умеют же некоторые! Старинный особняк тюдоровских времен, хранивший черты позднезамковой архитектуры, был не то чтобы вписан в реальный пейзаж. Последний скорее угадывался слева — в пустоте неба едва различимыми штрихами силуэты двух чаек, а может, просто случайные мазки. Да какие-то штрихи, намечавшие то ли рябь моря, то ли дальний мыс или остров. Парк в староанглийском стиле. Подъездная дорожка к парадному крыльцу, словно огромная змея, окольцевала особняк, и камни, которыми ее мостили, напоминали рисунок чешуи. Кроны деревьев, словно занавес, скрывали правую кулису этой сцены, и кажется, оттуда кто-то незримый смотрел испытующе, пристально... Какие-то люди замерли, как в немой сцене, каждый в своей неповторимой позе, давая разглядеть себя и в то же время скрывая лица за капюшонами мантий или просто отвернувшись, занятые каждый собой, но не друг другом, и от этого рождалось чувство, будто мир распадается на них, как на осколки, и уже не собрать всех вместе никогда. Как в популярной головоломке, когда в одну картинку собирают персонажей из разных книг и просят угадать, кто откуда. Мальчишки на метлах парой несутся в небе над резной турой правой башни, и одному никак не догнать другого. У парадного крыльца, добавляя картине асимметрии и хаоса, неправдоподобно большой вазон странной формы. Я приглядываюсь к шапке цветов над ним и едва сдерживаю вскрик: это куча черепов, с вересаевской плакатной откровенностью нагроможденных один на другой, и крохотные отверстия глазниц вкупе с округлостью голов напоминают причудливую кружевную пену… Я с трудом отвожу взгляд и вижу безумца с руками, перемазанными черным маркером. Сами маркеры, частью исписанные, валяются тут же на полу у босых ног, довольно изящных для мужчины. Рукава удобства ради подкатаны, обнажая черное вспухшее клеймо на висящей плетью левой руке. Хочу ухватить какую-то мысль, очень важную, едва мелькнувшую хвостом кометы, но не успеваю. Потому что встречаю взгляд лихорадочно блестящих карих глаз с красными прожилками сосудов и понимаю, что проваливаюсь куда-то глубоко-глубоко, откуда так просто не выберешься. Шаг… Рывок… Вспышка как боль… Или боль как вспышка?.. Я видела это во сне когда-то давно, в одном из детских кошмаров, позабытом. Мне надо успеть… Я успею. Я знаю, куда смотреть. Листва крон, странная игра черного и фонового золотистого, кружевных пятен и бликов — из них возникает лицо. Мне оно знакомо, правда лишь по колдографии. Плотно сжатый рот, горькая складка, излом бровей под длинной челкой скорее угадывается. Но нет, исчезает, растворяясь в линиях и штрихах, и блик на челке становится отражением света в линзе очков, повисших на ухе мальчишки. А зигзаг его шрама — краем пера дамской шляпки. Женщина изящна и так хороша собой, только глаза — в них тоска и вопрос. А у меня нет ответа. Ни для нее, ни для парней, вдвоем оседлавших один мотоцикл, ни для девочки, что в ужасе отшатнулась от долговязого малого, спрятав в ладонях лицо. А он, вопросительный знак, атласной змеей стек ей под ноги, шелком шарфа лег на плечи, обвился, собой пеленая, как саван, подкошенный колосок… Черные куколи, страшно раззявленный рот, смешной котелок прочь откатился, беззащитно, по-детски задралась штанина… Больно. И страшно. И холодно. И по-хмельному свободно. Лихо, азартно и весело. Пусто, и зло, и тоскливо. Мама, зачем все так? Хочется жизнь свою туго скатать в тяжелый клубок равнодушной луны. Выть на нее от души по душе. Потому что душа эта — есть!.. Неожиданно резкий рывок за правое плечо развернул меня, как куклу, от стены к окну, сильная рука тряхнула, возвращая в реальность. И в этой реальности двое мужчин, так не похожих друг на друга. Но в их позах есть что-то общее, безумие одного словно бы передалось другому, готовое вырваться тяжелым мужским гневом и чем-то еще, чему нет времени подыскивать названия, потому что меня буквально вручают старому мастеру с приказом пределов кухни не покидать. Дверь за нашими спинами захлопывается, и в себя мы оба, старый да малый, приходим за тем же кухонным столом. И тишина… Мастер нарушает ее первым, чуть кашлянув, чтобы привлечь внимание. Хочет сказать что-то, но так и не решается. Поэтому я говорю первой, просто чтобы что-то сказать: — Вы знаете, что это за дом, там, нарисован? — Я бы сказал, это напоминает Ллантай-холл, — он пожимает плечами и уточняет: — Родовой особняк Краучей. Я правда очень давно там был, еще во времена ученичества. Но строение запоминающееся, — потом будто спохватывается: — Не беспокойтесь, я все приведу в первозданный вид. Мне бы только палочку, с ней легче. Но можно и так. — Нет-нет, не надо! Пожалуйста, мистер Олливандер, пусть все останется как есть, — я постаралась воспроизвести в памяти всю комканно-ломаную композицию — способность, выручавшая при запоминании стихов и нот. — Там ведь море? — Да, конечно. Это же Корнуолл. Место диковатое, во многом благодаря усилиям поколений Краучей, живших в тех местах на протяжении нескольких веков, со времен первых Тюдоров, если я правильно помню. Стандартные чары отвлечения плюс еще кое-что для страховки. Весьма живописное место… — последнюю фразу старик произнес таким мрачным тоном, будто речь шла о склепе. Некоторое время мы оба молчали, пока я не решилась порасспросить мастера. То ли за месяцы заключения он соскучился по общению с разумным собеседником, то ли мои вопросы его вовсе не смущали, но за четверть часа я с изумлением узнала много такого, о чем мне бы ни в жизнь не догадаться. Во-первых, мастер оказался много старше, чем можно было предположить: сто восемь лет — возраст куда как солидный. Во-вторых, и это меня больше всего потрясло, он и Олливандером-то не был по рождению. Как, видимо, и его отец, и дед… Олливандер — имя рода, славного тем, что из века в век его представители были мастерами по изготовлению палочек, лучшими в своем деле. Род считался чистокровным, с греческими корнями, но это был лишь благочестивый фасад для дураков, чтущих условности, а по сути — бренд. На самом деле дар такого рода редкий, уникальный, и, конечно, не может быть гарантированно передан от отца биологическому сыну, как не может сын Пушкина быть гениальным поэтом, а сын Моцарта — гениальным композитором. Природа в этих случаясь отдыхает всегда. Простым же ремеслом многого не добьешься. Кидделлы пошли по этому пути и дальше немудрящего ремесленничества не ушли. Олливандеры оказались мудрее, но и рисковали больше. Это не значит, конечно, что не имели жен и родных детей, но продолжателем семейного дела в каждом поколении был гениальный ученик, искать которого порой приходилось полжизни, а то и больше. К тому же юноша, не будучи рожден Олливандером, должен был стать им по доброй воле, признав своего наставника отцом. Надо ли объяснять, почему все Олливандеры были в значительной степени фаталисты? Судьба послала Джервейсу Олливандеру одаренного сироту Гаррика, когда мастеру было уже за шестьдесят, а самому Гаррику — двадцать семь. Спустя десяток лет, в двадцать шестом, младшему Олливандеру довелось сопровождать отца и учителя в Южный Уэльс, где произошла весьма темная история, в результате которой погиб старший из сыновей недавно почившего Ортона Крауча, а тремя днями позже и вдова Ортона — мать семейства. Подозрение пало на младшего из братьев Каспера, который унаследовал состояние семьи. Но доказать вину подозреваемого не представилось возможным. Спешно вызванные из Лондона в качестве экспертов Джервейс с сыном не смогли обнаружить на палочке младшего Крауча следов магии, направленной на убийство или причинение вреда. Их вообще ни на одной палочке, изъятой в поместье, обнаружить не удалось. Вместе с тем мастер Джервейс был абсолютно уверен в виновности молодого человека, однако его доводов Визенгамот не смог бы принять, поскольку не мог проверить их обоснованность. Понять и принять их мог только Гаррик, обладавший тем же даром, что и названый отец. Дело замяли, и в течение последующих десяти лет Каспер Крауч из провинциального юноши превратился в светского красавца, одного из самых завидных женихов. Осенью тридцать седьмого состоялась его пышная свадьба с прелестной Чарис Блэк, а меньше чем через год семейство пополнилось сыном и наследником — Бартемиусом*. Имение в Корнуолле приобрело статус загородного, где отдыхали летом. Но с годами семья наведывалась в Уэльс все реже, предпочитая жить в лондонском особняке, который вскоре стал одним из самых популярных светских салонов магической Британии, а свободное время проводить на Ривьере. После смерти Каспера и Чарис в семьдесят третьем, произошедшей при весьма темных обстоятельствах, Ллантай-холл практически не посещался, перестал фигурировать в светской хронике, и со временем о его существовании забыли. Должно быть, за годы, несмотря на усилия немногочисленных домовиков, он пришел в запустение. И вот сейчас странным образом ожил на стене моей комнаты усилиями последнего из рода — безумца, рука которого вернее головы… Шаги Северуса заставили нас обоих вздрогнуть. Мастер примолк, ожидая появления профессора. Тот был не то чтобы мрачен — скорее задумчив. В ответ на мой взгляд кривовато ухмыльнулся: — Да не уходил я его, не волнуйся. Вот, — хрустнул пустой упаковкой, — даже скормил плитку шоколада, — и, обращаясь к мастеру, пояснил: — Somnolus dulce longum**. Когда проснется, домовик даст мне знать. Но, думаю, дня три он вас не потревожит. Олливандер кивнул с видимым облегчением. То ли наш юродивый его вконец вымотал своими чудачествами и мастер не чаял, как отдохнуть, то ли впрямь волновался за бывшего сокамерника: что ни говори, у Северуса была весьма специфическая репутация. Это только Гарри по недомыслию мог согласиться на занятия ментальными практиками с этим человеком, другого такого простака было не сыскать. — Пойдем, — меня взяли за руку и повели прочь мимо прикрытой двери — за ней на диванчике рядом с разрисованной стеной остался спать человек, коего все давно числили умершим. А на полке стояла почти пустая Книга, которую в моем мире считали давно написанной выдумкой…◄♦►
Уже покинув Выручай-комнату, я спохватилась, что надо бы порыться на антресолях — поискать бумагу, карандаши и краски. Этак ведь и стен не хватит. Сделала себе заметку на память вернуться сюда при первой возможности и выдать художнику причитающееся. По коридору мы некоторое время шли в молчании. Школа уже спала, погруженная в мрак и тишину, ее нарушали лишь наши тихие шаги. Огонек Люмоса освещал путь по переходам и галереям, вдоль которых мирно дремали портреты. Дозор мракоборцев встретился нам лишь однажды, но Северус увлек меня в какой-то боковой проход раньше, чем нас смогли бы заметить, так что прибегать к дезиллюминационным чарам не пришлось. Едва за нами закрылась дверь профессорских покоев, часы пробили половину двенадцатого, и я с удивлением отметила, что на все про все нам хватило часа с четвертью. Тело начинало характерно потягивать, напоминая о том, о чем я благополучно успела позабыть, а Северус помнил: — Снорти доставил комплект твоей взрослой одежды. Там, в спальне. Я молча кивнула, устыдившись собственной забывчивости. Хотела извиниться, поблагодарить, но была сбита с мысли вопросом в лоб: — Что ты увидела там? — Рисунки, — не было смысла уточнять, о чем он. — Хорошо, я спрошу иначе: что он показал тебе? Я молчала, Северус ждал. А потом его прорвало: — Черт возьми, я же велел тебе избегать зрительного контакта! — Не кричи на меня! Пожалуйста. — Прости. Убить его готов… — За что? Он же просто несчастный безумец. — Да неужели! Сама-то в это веришь? — Я напортачила, да? — ткнуться в грудь большого, умного и сильного было так естественно. Он обнял меня одной рукой, заставляя затылок неметь под чуткими пальцами, растворяясь в недетских ощущениях, какие не всякий поцелуй способен подарить, в такой привычной и желанной полынной горечи, в невозможности не обнять, не прижаться, не слушать сбивчивый стук его сердца. И голос, усталый, слегка удивленный, как будто себе самому: — Нет, — сквозь усмешку, — скорее наоборот. И меня отпускает. Но полночь все ближе. — Я скоро, — выскользнуть из-под руки так же трудно, как саламандре из жаркого очага. Но по реакциям тела, уже привычным, знаю, что пора, что в запасе у меня минута-две. А возвращаясь, встречаю совсем иной взгляд, понимаю: скорее всего, разговора не будет. И — ошибаюсь. Мы чинно сидим за маленьким круглым столом. Три с четвертью фута в диаметре, и можно вытянуть руки, отдать их во власть другим рукам. Но и эти прикосновения кажутся слишком волнующей близостью, чтобы сосредоточиться. Однако мало-помалу я рассказываю все, что видела и чувствовала совсем недавно, стараясь воссоздать все до последней детали. Северусу это зачем-то нужно. А, выслушав, он не спешит откровенничать. И его вопрос, казалось бы, совсем не о магии: — Необычный рисунок, не так ли? Странный. — Ну-у… — еще бы не странный. Сам факт существования этой настенной росписи странен: не станет нормальный взрослый человек расписывать стену в доме, разве только терпеть было невмоготу. И эта непонятная манера воздействовать на зрителя скрытыми образами, оживающими из неживого, перетекающими один в другой, словно картина — мост между сознанием творца и зрителя, созданный в момент неосторожного зрительного контакта. — Да, выглядит опрометчиво. Но если бы не это, кто знает… И все же впредь поостерегись. Этот человек не так прост. — Понимаю. — Не понимаешь. Я сам не вполне понимаю. — ??? — Представь, что ты просто увидела рисунок на стене. Ничего сверх того, что можно увидеть при самом беглом осмотре. Что бы ты сказала о нем? — Не знаю, — я пожала плечами. — Такие вещи трудно оценивать как законченное произведение. Скорее как наброски на полях. — Если смотреть с этой позиции, то да. А если все же как на целостную картину? — Для целостной картины она лишена какого-либо композиционного единства. Там же сопоставление явно несопоставимых ракурсов. В реальности дом относительно ландшафта и наблюдателя должен быть расположен иначе. Здесь же вся композиция, если это вообще можно назвать композицией, заваливается вправо. Слева пустота, обрыв, пара одиноких чаек или просто случайных мазков маркером. Зато справа явный переизбыток деталей. И перспектива — слева угадывается простор, уходящий вдаль, в море, так что, будь там хоть что-то кроме чаек и неясных очертаний далекой земли, мыса или острова, это что-то должно подчиняться закону прямой перспективы, закону воспроизведения мира видимого, реального. Тогда как справа она явно обратная. Элементы заднего плана, в том числе скрытые, крупнее элементов переднего. Будто не ты смотришь на картину, а она — в тебя. Так бывает на наших иконах, где не дольнее простирается перед тобой, а горнее вглядывается в твою душу, понимаешь? — Пожалуй. — Весь этот мир, если воспринимать его в целом, словно бы разорван надвое, смещен. Асимметрия во всем. Асимметрично даже то, что просто обязано быть симметричным. Помнишь этот странный вазон у парадного входа? Их ведь должно быть два, справа и слева, а он один. — Вазон? — Ну да. Такой причудливой формы, что-то среднее между амфорой и высоким канфаром. Я думала, там цветы, а пригляделась… Сюр какой-то! Северус нехорошо усмехнулся — губы чуть дрогнули, обнажая ряд по-детски неровных, крепких зубов, отчего на мгновение человек стал похож на скалящегося пса. Будто и не он еще минуту назад ласково поглаживал мои пальцы. Под ложечкой неприятно сжалось и похолодело. — Ты подверг его легилименции? — Разумеется. Я должен был хотя бы попытаться понять, с чем… с кем имею дело. — Но ведь он же… Ты же знаешь, что произошло. — И поэтому мы с тобой на полном серьезе обсуждаем композиционные особенности того, что изобразил, по твоей версии, полный овощ? Он — Барти Крауч-младший, один из самых способных выпускников Хогвартса за всю его тысячелетнюю историю, гениальный маг и дерзкий игрок, менталист, всех способностей которого я даже не возьмусь оценить. — Но поцелуй дементора — он был, и тому свидетельница профессор Макгонагалл! — Которая тут же попыталась отбить бывшего студента. — Но не успела. — Ты уверена? Я наблюдал ее в поединках еще в студенчестве. И сам не единожды сражался с ней на учебной дуэли. Минерва вела у нас ЗоТИ параллельно с трансфигурацией на шестом, приняв дела у Флитвика, очень недурно подготовившего нас к сдаче СОВ, — было дело. Так вот, доведись мне сражаться с ней в реальном поединке, я бы предпочел бегство. Говорю это безо всякого стыда. Быстрота ее реакции феноменальна, мастерство неженское, уж прости за прямоту. — Но она могла просто опоздать к началу экзекуции. — Могла... — говорил-то он одно, а думал явно о чем-то своем. — Послушай, Северус, я не умею читать мысли, и простейшие чары вроде левитации или превращения игольницы в ежа — мой магический потолок на сегодняшний день. Можешь объяснить, что тебя напрягает? Он ответил просто и без обиняков: — Пустота. — В его сознании? — мне потребовалось уточнить. — После поцелуя должно быть как-то иначе? — Так и должно быть. Человек, подвергшийся поцелую дементора, теряет все условные рефлексы, не говоря уж о навыках. А порой и безусловные, с чем и связан высокий процент смертности при такой экзекуции. Но даже если не затронуты нервные центры, отвечающие за дыхание и сердцебиение, такой человек не может развернуть конфету, чтобы съесть. Не может цивилизованно справлять нужду, испытывать сложные эмоции, пользоваться ложкой, а уж тем более карандашом. Он начисто утрачивает дар речи. Я молчу о навыках рисования. Драко рассказал мне, Барти забавлялся тем, что без конца бубнил детскую потешку, а когда Малфой попытался выместить на тебе досаду, молниеносно подсек его. Он попросту не мог бы сохранить все эти способности и навыки, понимаешь? А состояние его сознания говорит об обратном. Там пустыня. — Руины? — Пустыня. Руины оставляет маг после варварской легилименции. Дементор скорее сродни магловскому пылесосу. Видимых разрушений не наблюдается, но все напоминает седьмую часть твоей Книги. — Думаешь, он водит тебя за нос? — Н-нет, пожалуй. В этом случае он не стал бы так подставляться. Кто-кто, а он точно знал, что я понимаю разницу между сельским дурачком и человеком, пережившим поцелуй дементора. Уверен, мы поняли друг друга с первого взгляда, и факт, что он принялся разрисовывать стены в твоем доме, — прямое тому доказательство. Что он хотел этим сказать — вот в чем вопрос. А второй — какую игру он ведет? Ну, и, конечно, неплохо было бы знать, как ему удалось пережить поцелуй дементора, не утратив личности. — Так спроси его напрямик. — Для этого я должен понимать, кому из нас двоих он готов ответить — Снейпу-пожирателю и преданному слуге Темного Лорда или… собственно мне, — он сказал это едва слышно, продолжая буравить взглядом столешницу и все так же мимодумно поглаживая мою ладонь. — По поводу рисунка, — я тихонько сжала его пальцы, выводя из задумчивости. — Мастер Олливандер говорит, что дом — это родовое гнездо Краучей в Корнуолле, ныне практически заброшенное. Оно расположено на скалистом берегу, там действительно обрыв и море. Почему нарушены композиция и симметрия, я не знаю. — Это как раз несложно понять. Барти практически открытым текстом говорит, что пустота левой части композиции, области видимой, не мешает наполненности правой. Ну, ты же сама только что рассуждала о символике перспективы. Есть у маглов довольно примитивная теория, что мы используем потенциал мозга лишь процентов на 10-15. Чушь, конечно, но за ней кроется безусловная истина: мы, маги и маглы, не знаем всех возможностей нашего мозга — удивительного, таинственного вместилища личности, сознания. Души, если говорить языком мистики. — Хочешь сказать, Крауч нашел способ хранения резервных копий, скрытый от всех, кроме него? — Как ты это назвала? «Хранение резервных копий»? — Ну, это компьютерный термин. Не важно. Ты же понимаешь суть? — Да. Думаю, да, — он помолчал, собираясь с мыслями. — Видишь ли, милая, в истории с признанием Крауча мне не дают покоя некоторые обстоятельства. Саморазоблачение перед лицом Поттера было уж очень… ммм… картинным что ли. Этакий, знаешь ли, злодей-психопат, который непременно должен вывернуть наизнанку свои адские замыслы во славу Темного Лорда. Как в магловском приключенческом романе, где злодей вместо того, чтобы просто расправиться с героем, долго рассказывает тому, что именно с ним сделает и почему. В реальности так не бывает: зачем что-то объяснять тому, кого уже решил убить? Небытию ни к чему мотивировки. Убивай, и вся недолга!Кроме того, история, рассказанная под воздействием Веритасерума, воспринималась бы вполне подлинной, если бы не экзальтация под конец, которой быть просто не могло: не так действует сыворотка правды. Скорее можно было ожидать нарастания симптомов апатии. Впрочем, это тонкости, заметные только специалисту. Северус еще некоторое время помолчал и продолжил: — И вот еще что. Помнится, Поттера неприятно поразил жадный интерес лже-Муди к ритуалу возрождения, особенно в тому, что для этого была взята кровь мальчишки. Ритуал очень древний, мало кому известный даже в общих чертах и, как все темномагические ритуалы, имеющий немало подводных камней и побочных эффектов. Я знаю, Дамблдор интересовался им, я тоже. Но, несмотря на все усилия, ни мне ни ему, насколько я в курсе, не удалось найти полное описание ритуала в библиотеках ветвей Блэков, Малфоев, Лестрейнджей... Лишь отдельные упоминания там да сям. Такие вещи не попадают в антикварные лавки. Мне доподлинно известно, «Горбин и Бэркс» тоже ничем подобным не располагает и не располагал. После Первой магической дома и банковские хранилища всех семейств, сочувствовавших Темному Лорду, подверглись самому тщательному обыску на предмет поиска письменных источников темного знания. Гоблины вынуждены были забыть на время о своих принципах, утешаясь мыслью, что ни единая ценность не была изъята. Из чистокровных семей, замазанных в этом деле, лишь Барти Крауч-старший, проявивший себя принципиальным и непримиримым борцом с Темным Лордом, избежал тотальных обысков. Смысл, если он готов был единственного сына сгноить в Азкабане, не удосужившись даже расследовать меру вины мальчишки? Перспектив занять пост министра Крауч-отец, конечно, лишился, но иных видимых потерь в общественном положении не понес. А факт, что кто-то из магов с тех пор избегал подать ему руку, Бартемиуса не трогал. — Так ты думаешь, описание ритуала могло быть в библиотеке Краучей? — Не исключено. Это древнейший чистокровный род с весьма богатой историей и традициями, связанный кровными узами с самыми влиятельными родами Британии. Но я не имею доказательств, а утверждать голословно не в моих правилах. Однако с некоторых пор, вспоминая тот последний допрос, не могу отделаться от мысли, что «неоценимая услуга», о которой говорил Барти, вовсе не в том, что он доставил Темному Лорду Поттера, как все мы тогда подумали. — Но ведь он же действительно это сделал. Подставил Гарри по полной программе! И если бы не счастливое стечение обстоятельств — самонадеянность Волдеморта, желавшего покуражиться, странность взаимодействия палочек, воля и удача самого мальчика… — Вот-вот. С «мальчика» и начнем. Положим, Крауч действительно готовил Поттера, как свинью, на убой. Не надо морщиться, так оно и есть, если верить признанию самого Барти. Но в процессе он чего-то ради научил мальчишку сопротивляться Империусу. Ну, или подал идею такой возможности — точнее не скажу, я на их занятиях не присутствовал. Мастерски интригуя, провел малолетнего авантюриста через все испытания так, что мы, в том числе Дамблдор, о причастности Муди к успехам Поттера даже не догадывались, чему причина, конечно, и репутация самого Грозного Глаза. В день заключительного тура он зачаровал Кубок чем-то значительно хитрее Портуса. Школа, как ты понимаешь, и до возрождения Темного Лорда имела защиту, преодолеть которую под силу далеко не каждому. Каминную сеть регламентируют жесткие допуски. Трансгрессировать преподаватели могут не ближе Запретного леса. — Но мистер Крауч, как преподаватель, эти допуски имел. — Конечно, имел. Иначе у него вообще ничего не получилось бы. Однако и при этих условиях мастерства, сил и изобретательности ему понадобилось немало. Не только для создания портала. Он попытался нейтрализовать лишних людей. Именно нейтрализовать, а не убить, заметь, как может показаться. Правда не рассчитал всей силы азарта и темной жажды обладания, взращенной в Краме его наставником Каркаровым. И вот тут начинается самое интересное. Желая перестраховаться, Крауч не мог не создать портал, так сказать, индивидуального пользования. Я проверял. — То есть сработать он мог, только если к нему прикоснется Гарри? — Угу. Не затей они игру в благородство — коснуться трофея одновременно, Диггори остался бы жив и, возможно, получил бы немалый куш и заслуженную славу: Кубок в его руках был бы только Кубком. Но вот что не дает мне покоя: зачем Барти сделал портал двусторонним? — В смысле? — Ну, работающим в обе стороны. Быстрее, проще и логичнее было бы сделать его односторонним: закинуть мальчишку к Темному Лорду и отрезать путь к отступлению. Разве не в этом была задача? Но нет, в условиях ограниченного времени, рискуя быть застигнутым на месте преступления, избыточно тратя магический ресурс, он делает двусторонний портал. Настроенный на Поттера, тот исключал возможность переноса в школу кого-либо еще, разве только этот кто-то вцепился бы в самого мальчишку или Кубок в момент перемещения либо был прихвачен по доброй воле, как тело Диггори. То есть проникновение пожирателей или самого Лорда в школу в качестве цели исключается. А вот Поттер получает шанс улизнуть из-под носа у Темного Лорда, используя манящие чары, которые освоил... Да-да, с подачи все того же учителя ЗоТИ Барти Крауча перед первым туром. Зачем? — Не знаю… — я растерянно пожала плечами. — И зачем, по-твоему? — Вот и я не знаю. Ни какую игру он ведет, ни чего от него ждать, ни всех его возможностей. НЕ ЗНАЮ. И тебе советую быть осторожной. В наше отсутствие Снорти не спускает с Крауча глаз, готовый дать мне знать, если что-то пойдет не так. Мне или в крайнем случае директору. — Но почему ты до сих пор не поставил в известность профессора Дамблдора, как хотел вначале? — Потому что у него нет сомнений в отношении Барти. А у меня они есть. Я должен понять, прежде чем приму решение. Но не думай, что я забыл, с кем имею дело. И ты не забывай. Это очень опасный человек, и тем опаснее, что никто из нас не может представить, что у него вот тут и тут, — Снейп выразительно постучал пальцем сперва по лбу, потом по левой стороне груди. — Его причастность к пыткам не была доказана, а сам он вины не признал, — зачем-то напомнила я. — Но и его невиновность доказана не была. Не забудь, этот человек убил родного отца. На это мне нечего было возразить. Сказать, подобно бабелевскому герою: «Зарезать к свиньям такого папашу»? Скорее всего, покойный Сириус, не больно-то склонный к сентиментальности, тем паче по отношению к слизеринцу, имел все основания жалеть бедолагу. И в отношении Барти Крауча-старшего не ошибался: тот отцом был холодным, тщеславным и не знавшим жалости. Любил ли он сына? Вопрос. Родительская любовь, увы, не аксиома, хоть вроде и подкреплена инстинктом. Но, даже если покойный глава Департамента международного магического сотрудничества и был человеком, достойным осуждения, что должно было случиться с сыном, чтобы он смог убить отца, не угрызаясь совестью? Хотя и сыновняя любовь, конечно, тоже не аксиома, а уж при таких-то обстоятельствах… Свести жену в могилу своей «принципиальностью», годами держать родное дитя под непростительным заклятьем — право же, трудно жить в мире, где такое возможно. Как трудно жить в мире, где тебя без следствия могут упечь в страшную тюрьму пожизненно. И кто? Родной отец. Да уж, Сириус знал, что должен был испытывать Крауч-младший. И тут мне в голову пришла неожиданная, но вполне закономерная мысль: — Слушай, Северус, вы же допрашивали Барти под Веритасерумом? — Разумеется. Ты ведь читала. Твоя Книга в целом точна при описании тех обстоятельств. Ну, почти. — А почему вы не спросили его о причастности к пыткам, которую он отрицал? Он не смог бы соврать, и вы точно знали бы, был он осужден заслуженно или несправедливо. — Хм… Знаешь, в тот момент в голову не пришло. Слишком много всего случилось. Да и смысла не было, как потом выяснилось: Барти сказал ровно то, что хотел, и не больше. — То есть он мог сопротивляться не только Империусу, но и сыворотке правды?! — О нет! — хохотнул Северус. — Барти оказался умнее и предусмотрительнее. Только я об этом узнал позже. Спустя несколько месяцев ко мне в лабораторию внезапно заявилась Амбридж и, потрясая бумагой за подписью Фаджа, потребовала выдать ей Веритасерум. Не подчиниться министерскому инспектору с чрезвычайными полномочиями я не мог, хотя понимал, как она собирается использовать зелье. Не мог и подменить флакон в ее присутствии. Застигнутый врасплох, я вынужден был отдать особо опасное зелье категории А, уже понимая, к каким последствиям это приведет. Я ждал. Но ничего не происходило. Старая жаба сатанела день ото дня, однако никаких разоблачений не вышло. И вот тогда, сложив два и два, я понял, что был полным идиотом. Год назад Барти в обличье Грюма разжился у Поттера Картой, а пробравшись в мои владения, этот засранец не только стащил ингредиенты для Оборотки, но и предусмотрительно подменил Веритасерум во флаконе на обычную воду. Как чуял! Профессор Слагхорн ведь рассказывал, в чем уникальность этого зелья? — Да. У него нет ни цвета, ни вкуса, ни запаха. Его нельзя отличить от обычной воды. Отсюда помимо жестких допусков, регламентирующих право производить и использовать сыворотку правды, еще и особо строгие требования к маркировке и хранению. — Пять очков Хаффлпаффу! Совершенно верно, мисс Глебофф. — А куда же он дел настоящий Веритасерум? — Понятия не имею. Но поил я его обычной водичкой, он же просто водил нас за нос, — невеселая усмешка скривила профессорский рот. — Надо же, а Макгонагалл еще с пеной у рта добивалась, чтобы Барти не отправляли в Азкабан, даже предлагала взять на себя расходы по его содержанию в Мунго. Но Фадж был непреклонен. — Ты рассказал об этом Дамблдору? — Зачем? Барти был фактически уничтожен, а позже до нас дошел слух, что он умер Азкабане. Имело ли смысл выставлять себя идиотом? У меня ведь были подозрения, что для человека под воздействием Веритасерума он немного не так себя ведет. Совсем чуть-чуть переигрывает. Кстати, наблюдая потуги Амбридж, директор и сам догадался, что зелье подменное, но решил, это сделал героический я. Лестно, конечно. Но это сделал Барти. «Ну, героическому тебе и без того хватит лавров». Он поймал мою улыбку и улыбнулся в ответ. Какое-то время мы так и сидели, играя в гляделки. Пока у меня не возник очередной вопрос. Раз уж Северус решил быть откровенным, надо ловить момент: — Как ты думаешь, а что Крауч делал в таком состоянии в одной камере с мистером Олливандером? Как он вообще туда попал? — Ответ на второй вопрос очевиден. К этому причастен Темный Лорд. Что лишний раз доказывает правомерность опасений профессора Дамблдора: в Министерстве и Верховном суде немало сочувствующих темной стороне настолько, что стены Азкабана с недавних пор до удивительного проницаемы. Нарцисса имела все основания бояться за мужа, приди ей в голову сбежать. А вот почему Барти оказался в одной камере с мастером, признаюсь, не могу даже предположить. Разве только Темный Лорд задался тем же вопросом, что и я, и решил впрямь «наградить» по заслугам? — Тогда почему просто не убил? Ну, хорошо, не замучил со всем садистским сладострастьем? Северус лишь пожал плечами, помимо воли скользнув взглядом по левой, расслабленно лежавшей на столе, тогда как правая продолжала поглаживать мою руку. И только тут до меня дошло, откуда это ощущение скованности и неуверенности в движениях, которое я замечаю за ним весь вечер. Вспомнилась рука Крауча с болезненно вспухшим клеймом, отекшая, почти синюшная, болтавшаяся плетью вдоль туловища. И Северус обнимал меня одной правой. Правой дернул за плечо, разрывая странную связь с Краучем и его художествами. Даже поглаживал пальцы правой, пока левая покоилась на столе. Мой вопросительный взгляд он встретил извечной кривоватой усмешкой. Попытался отдернуть руку, когда я положила ладонь на его предплечье, ощутив пульсацию и жар под тканью сорочки. — Давно? — С прошлой ночи, — он неловко усмехнулся, мотнув головой и отвел взгляд, продолжая нарочито шутливым тоном: — Хорошо, что я успел расстаться с мадам Помфри. Неудобно вышло бы. — Это всегда так? — мне вспомнился наш поход в парк, так неожиданно прерванный. — В этот раз посильнее. Это не был вызов. Узнав, что произошло, Темный Лорд, видимо, впал в бешенство, вот нам всем и перепало... Сейчас намного легче. Так, остаточные явления. Не волнуйся, переживу. Привычка. Мне вдруг вспомнился Драко. Он двигался странно, скованно, потому что отмахивал при шаге только правой. Левая висела вдоль туловища. — А Драко? Снейп помрачнел: — Тоже переживет. Но ему пришлось несладко. Никакой Поэн Адверсус** тут не спасет. Но он молодец, что сумел добраться до меня, не перебудив воплями все подземелье. К тому же мне было чем его обрадовать, когда он пришел в чувство. — Ты рассказал ему о родителях? — Ну да. Посоветовал не искать пока связи с ними. Он, конечно, не послушается. Пусть пытается. Ничего у него не выйдет, но хоть отвлечется. Говоря это, Северус усмехался непривычно по-теплому, почти по-отечески. А мне стало обидно и тоскливо. Была ли это ревность? Нет. Я понимала, почему Снейп жалеет Малфоя, возможно, повторившего его юношескую ошибку. Мне и самой было жаль белобрысого засранца до слез. Но трудно смириться с тем, что умный, ироничный, заботливый, так много понимающий Северус, которого знаю я, никогда не посмотрит с тем же участием на мальчишку, не виновного в своих бедах, не желавшего бремени Избранного, но готового нести его по-мужски — без пафоса и до конца, как и бывает на войне. С того памятного полета на метле что-то сдвинулось во мне, что-то заставляло искать взглядом вихрастую макушку, мелькавшую то тут, то там среди толпы красно-золотых. А увидев окруженным друзьями, успокаиваться. Это было странное чувство, незнакомое, ничем не напоминающее влюбленность, начисто лишенное хоть какого-то эротического окраса, но при этом глубинное, изначальное, спокойно и ровно, как данность, наполняющее душу, нисколько не мешая ей любить мужчину, который сейчас с пытливой нежностью вглядывается в меня, стараясь понять, что занимает мои мысли. Часы пробили два. Я поднялась. — Не уходи. — Тебе надо поспать, — целую в щеку, совсем как ребенка. — Завтра… нет, уже сегодня у тебя тяжелый день — мы и «горячо любимый» шестой. Да к ним третий. И вся неделя впереди. А ты не спал двое суток. — Ты знаешь мое расписание? — Разумеется. — Все равно не уходи. — Не уйду. Пойдем, — есть в сплетении пальцев особая магия. Пока Драко не тарабанит в твою дверь, Гарри не отчебучил что-нибудь сугубо гриффиндорское, пока Крауч не изобрел искусственный интеллект и Волдеморт иссяк метать перуны, мы будем просто спать. Он улыбнулся, сквозь дрему подгребая меня поближе. Четыре часа сна — это по-царски!