Гордиться славою своих предков не только можно, но и должно; не уважать оной есть постыдное малодушие. (Александр Пушкин) — Все хотите отнять? И последнее, что имею? (Михаил Булгаков «Мастер и Маргарита»)
Неделя пролетела в круговерти событий. Северуса я видела исключительно на занятиях, встреч не искала (да и как такое было возможно?), предоставляя ему выбрать день и час, когда и этот фрагмент встанет в общую картину нашей странной жизни, которую он складывал по какому-то своему, мне вовсе не ведомому плану. Да и по своему ли? Снорти, что радовало, держал нос по ветру, а скорее всего, четко выполнял распоряжения хозяина, и в ночь на четверг у себя под подушкой я обнаружила 72-часовую дозировку, как обещание «мы отдохнем, дядя Ваня, мы отдохнем». И то – ночью надо спать. Вот только спалось неважно. В среду же Никита, поймав меня у камина в гостиной, обрадовал возобновлением репетиций. Значит, запрет все же сняли. Да только Северус, помнится, взял с меня слово – хорошо, не Обет, – что без него я «домой» ни ногой. Придется держать. И – ждать. Первая репетиция после долгого перерыва прошла весело, сумбурно, дурашливо и в смысле пользы почти впустую, но последнее обстоятельство никого особенно не волновало. – Не тоскуй – вернемся, – Ваня по-своему расценил мой мимолетный взгляд через плечо на дверь Выручай-комнаты, растворившейся в каменной кладке стены, едва последний из нас, Николенька, покинул музыкальную студию, стискивая ручку скрипичного футляра. – Угу. Мальчишки все еще живо обсуждали, как и на каком такте вступать Данилевскому, чтобы скрипичное соло не казалось заплатой, а органично вплелось в музыкальный рисунок, поскольку даже не было собственно лейтмотивом, как часто практикуется, а представляло собой отдельное произведение. Я же именно тогда, на половине лестничного пролета, вдруг отчетливо осознала, что это – мой мир. Теперь уже совершенно мой мир. Нет, я не забыла родных и друзей, Москву грядущего века. Но теперь все это казалось сном, не лишенным переживаний и потерь, но светлым, хорошим сном. Такие судьба дарит, чтобы в тяжелый час душа могла обрести силу, найти опору, не сломаться, умыться радостным умиротворением, светлой памятью о хорошем и жить дальше. Здесь. В своем мире. Мой мир – здесь. От неожиданности такого «прозрения» я даже запнулась и тут же почувствовала крепкую хватку Никиты, услышала его насмешливое фырканье и голос Сани: – Спокуха, носом ступеньки не считать! Никит, доведи дитё до спальни, а то носом клюет. В субботу на Уходе у Хагрида, как всегда, было не соскучиться. К регулярной побитости учителя мы худо-бедно привыкли, а вот к его представлениям о том, что в магической фауне интересно и достаточно безобидно для демонстрации и знакомства, многие из нас не вполне. Но его неизменное добродушие и почти детская, святая уверенность в том, что всякая тварь, какой бы отвратной она ни казалась, – чудо природы и тем уже не только интересна, но и достойна любви, подкупала даже самых брезгливых и избалованных, каковых среди нас было, к счастью, меньше, чем любознательных. До сегодняшнего дня я была в этом уверена. Нынче учитель повел нас в отдельно стоящее строение, которое с виду больше всего напоминало баню. Оно было деревянным, но сложенным не венцами, как славянские или финно-угорские избы, – стены его, тщательно проконопаченные, представляли собой частокол вертикальных плотно подогнанных сосновых стволов. Баней это и оказалось, слабо натопленной, градусов до 35–40, и не сухой, финской, а скорее русской. Влажный теплый воздух душил странным запахом прелости, сероводорода и еще чего-то сладковато-тошнотворного, отчего многие из нас попятились, испытывая рвотный позыв и безотчетный, животный страх, какой против воли охватывает всякое существо, почуявшее запах смерти. Профессор Хагрид, спохватившись, велел не волноваться и пообещал, что принюхаемся мы скоро. Так и получилось. А заодно и присмотрелись… Сладковатый запах тлена отошел на второй план, когда в тускловатом банном освещении на полкáх мы узрели три огромные подноса, застеленные чем-то темным, мохнатым вроде мха или шерсти неизвестного животного, а на них, один к одному, ровные… Яйца? По размеру они напоминали крупные индюшачьи, но с оболочкой по виду мягче скорлупы и в густом слое омерзительного поблескивавшей серо-мучнистой слизи, скрепляющей кладку на каждом подносе в колонию штук по тридцать. – Чт-то эт-то? – заикаясь-придушенно пискнул кто-то из наших, а в рядах рейвов шумно выдохнули в несколько сопелок разом. – Это, – учитель гордо оглядел нас, словно мамаша, демонстрирующая миру свое ненаглядное чадо, – кладка гигантского акромантула! В мертвой тишине чье-то «твою ж мать!» (так это примерно звучало бы по-русски, я думаю, учитывая степень экспрессии) вышло особенно выразительным. Ага, значит, кто-то кроме меня тоже был в теме. Остальные ждали пояснений. Про акромантулов они не читали и с трудом представляли, что за неведома зверушка. А вот мне стало очень даже не по себе. Признаюсь, пауки, даже самые маленькие и безобидные, с детства внушают мне опасение пополам с омерзением, за исключением, может, забавных длинноножек-сенокосцев. Пока я соображала, как бы затереться в задние ряды, подальше от этого сомнительного «курятника», один из наших, Мередид Чандлер, шагнул вперед с явным желанием потрогать пальцем влажно поблескивавшую слизью кладку. Но не успел, потому что взвился вверх, прихваченный за штаны пятерней полувеликана, который вмиг утратил все свое благодушие: — Кудыыы?! Я кому тут чего позволял?! – учитель говорил почему-то форсированным шепотом, как будто не мог совладать с волнением, но боялся разбудить малышей. Мерри-натуралист, последний раз дернув в воздухе конечностями, обрел, наконец, твердь под ногами, опущенный на деревянный настил. В следующие десять минут мы узнали, что акромантулы – гермафродиты и взрослая особь способна отложить до сотни яиц за раз, то есть столько, сколько мы видим. Что слизь, покрывающая кладку, не что иное, как слюна акромантула, содержащая изрядную дозу яда и пищеварительных ферментов. Самим яйцам она безвредна. Но позволяет питаться через оболочку, поскольку любое существо, попавшее в эту слизь, обречено на быструю смерть и разложение, после чего происходит всасывание органических веществ прямо сквозь оболочку яйца. Отсюда этот жуткий запах мертвечины. Хагрид регулярно сдабривал слизистый слой мышами и крысами, которых ему таскали замковые котейки в рамках, так сказать, естественной дератизации и профилактики природно-очаговых заболеваний. А еще нам сказали, что некоторое количество слизи идет на добычу ценнейшего в зельеварении яда акромантула. Но совсем чуть-чуть, чтобы не нарушить развитие «малюток». И нет, с ними мы не будем работать по причине чрезвычайной опасности. Не для нас, разумеется, – что нам сделается! – а для «малюток». Фуф, пронесло! А то я уже сейчас начинаю как-то нервно оглядываться в поисках мамаши (или папаши?) потомства, которой такое количество студентов-практикантов в «родзале» понравится не больше, чем любой роженице. Мы уже взмокли то ли от жары и духоты, то ли от страха: жутковатое это было зрелище. Из баньки разгоряченные выпали под холодный мелкий дождь, жадно хватая ртами студеный ноябрьский воздух. А по дороге в замок Лора умудрилась влететь в лужу, промочила ноги чуть не по колено. До спальни добрались продрогшими до костей и разом все ринулись в душ, позабыв о приличиях. Вечером подруге нездоровилось, но идти за Бодроперцовым ей была неохота, как и всем нам, хотя и было недалеко. И зря. Ожидая оборота, я прислушивалась к ее беспокойному ворочанью, подруга что-то бормотала во сне. А к утру у Лоры поднялась температура, и спешно вызванная мадам Помфри забрала мисс Фоули в лазарет. Это было тем более обидно, что воскресенье внезапно выдалось на редкость ясным, по-сентябрьски теплым и безветренным, это после дождя-то со снегом. Школа мгновенно опустела, даже дежурный преподаватель – им оказалась наша декан – совершив обход, отправилась к теплицам, напевая под нос что-то мечтательно-весеннее. Лишь небольшой отряд мракоборцев остался патрулировать замок, как всегда. Девчонки тоже рванули в пампасы, а я, с завистью глянув им вслед, – в лазарет. Топая пустыми коридорами, живо представляла, как Лора, должно быть, сидит, уставясь на клок неожиданно синего неба за окном, на пятно солнечного света поверх больничного одеяла, и ей тоскливей некуда. До чего же по-глупому вышло! Мы ведь все собирались, как выдастся погода, погулять у Озера и даже махнуть на лодке на островок, посреди которого рос тысячелетний дуб, а из камышей весенними и летними вечерами, говорят, доносился тихий смех русалок. Да вот как получилось. Едва увидев меня, Лора сперва по-детски обрадовалась, но тут же, конечно, принялась ворчать, что не младенец и нечего с ней сидеть, что такой погоды, может, до самой весны не будет… Маленькая старушка. А потом мы слово за слово разговорились, точнее говорила больше она, успев устать от одиночества за целое утро, а я слушала, походу уточняя по десять раз, кто кем кому приходился, о ее бесчисленных родственниках и родственниках родственников. Зацепили-то в разговоре тему, касавшуюся одного, а там и потянулось... Мастера трансфигурации, воины, зельевары, спортсмены, искатели приключений, изобретатели и зануды, придворные астрологи, католические монахи, в том числе парочка тамплиеров, и даже один министр магии, который был печально известен тем, что не воспринял всерьез Грин-де-Вальда, считая того тщеславным, но в целом безобидным авантюристом. В отличие от авантюриста небезобидного, хоть и не менее тщеславного – магловского премьер-министра, чей несостоявшийся герцогский титул для большинства людей всего лишь марка сигарет, притом, что сам он предпочитал сигары, а для меньшинства – тот самый «Мальбрук в поход собрался, Бог весть когда вернется...» из репертуара старого князя Болконского. Я слушала разинув рот, чем, конечно, вдохновляла Лору петь нескончаемую сагу о Фоули и всех-всех-всех. Министр магии Гектор Фоули не был женат, но и холостяцкой его жизнь не назовешь: будучи опекуном рано осиротевшей племянницы, дочери его покойной сестры Кандиды Фоули-Принс, даже на посту Министра магии жил открытым, хлебосольным домом, в котором частенько гостили школьные подруги юной Юфимии – сёстры Цедрелла и Чарис Блэк и их кузины Дорея и Касси-хромоножка – редкая умница и, по определению дядюшки Гектора, «барышня с харизмой». Последняя, оставшись старой девой отнюдь не по причине хромоты, которую мало кто из знавших ее замечал, пережила всех подруг, за исключением младшей – Огасты Лонгботтом, которая, вообще-то, приходилась снохой гордячке Доре Блэк… (Признаюсь, тут я совсем запуталась в генеалогических узлах и сплетениях.) Кассиопея умерла совсем недавно, до последнего вздоха сохранив твердость принципов, независимость характера, острый ум и уникальную библиотеку, завещанную ей некогда племянником Альфардом Блэком, с коим ее связывали долгие и, как трепали злые языки, не только целомудренно-родственные отношения. Так или иначе, вся переписка Альфарда и Кассиопеи была сожжена вместе с дневниками покойной. Дождливым октябрьским утром девяносто второго за гробом шла лишь Огаста, гордо вскинув голову и не поднимая густой вуали. – А что с библиотекой? – отчаявшись разобраться в этих Фоули-Блэках-Принсах-Лонгботтомах, я задала самый естественный вопрос. Лора в ответ прыснула: – Кто о чем, а маг о чуде! Здесь она, в Хоге. Кассиопея Блэк завещала всю свою библиотеку школе. Только зуб даю, всё в Запретной секции. Это ж Блэки! – Ясно. – Ничего тебе не ясно, – фыркнула мисс Фоули. – Я сама с трудом разбираюсь в этом генеалогическом вареве, хотя с рождения знаю многих, а еще больше народу – по семейным преданиям. Не стоило тебя этим грузить. – Нет-нет, мне очень интересно! В этот момент дверь отворилась: мадам Помфри принесла лекарство, а домовик, неслышно ступавший за ней, – поднос с едой на двоих. Из чего я сделала вывод, что даже в отсутствие целительницы все происходящее в лазарете для нее не секрет, она вовсе не собирается меня выставить, даже наоборот – надеется, что за компанию и больная поест с большей охотой. Так и получилось. Мы жевали и думали каждая о своем. Моя мысль была проста, как тапок: – Слушай, вы же все друг другу родственники! – Ну да, – Лора грустно улыбнулась. – Внук Юфимии, урожденной Фоули-Принс, катал тебя на метле, а дед слизеринского ловца, Абраксас, был женат на сестре моей бабушки. Но прадед его всегда недолюбливал. – Это же он ходил на похороны, дабы удостовериться, что отец Люциуса Малфоя действительно умер? – вспомнила я разговор перед злополучным матчем. – Угу, – Лора задумчиво кивнула. – Говорят, не мог простить зятю безвременную смерть дочери. – Выходит, вы с Драко родственники? – Дальние, – она пожала плечами. – Но не по одной лишь линии. У самого Абраксаса в жилах тоже текла толика крови Фоули, как и в моих есть толика крови Малфоев, Поттеров, Блэков, Булстроудов, Эйвери… Да всех понемножку. Говорю же, в этом генеалогическом вареве не разберешься. – Угу, «моя большая итальянская семья»… – Почему итальянская? – Да так… Не важно. Но войны магов при таком раскладе – чистое братоубийство! –А разве у маглов ина-а-а-аче?.. – Лора сладко зевнула. Держу пари, мадам Помфри добавила в лекарство уже знакомого мне снадобья, чтобы больная поспала. – То же самое, пожалуй…◄♦►
Все еще под впечатлением от разговора с Лорой я брела по пустынному внутреннему двору, куда из-за распахнутых ворот доносились крики и смех. Солнце уже клонилось к закату, но никто не спешил в каменный мешок замка, понимая, что такого денька не выдастся еще долго, возможно, до самой весны. Я же, всласть наговорившись и имея пищу для ума, хотела насладиться остатком погожего денька в одиночестве. Мысль забраться на Астрономическую башню пришла неожиданно, когда я стояла у подножия парадной лестницы, не решаясь вернуться в каменный мешок и не зная, куда податься, чтобы избежать толпы сокурсников, все еще резвившихся где-то там, за оградой замка. Эта мысль показалась такой соблазнительной, что о запрете самостоятельного посещения башни учениками младше 14 лет я даже не вспомнила, взлетая по центральной лестнице через две ступеньки. Да и о том, что лестницы выше второго этажа с норовом и надо быть осторожной, припомнила, только когда бежала через небольшую галерею, соединявшую Южную башню с Астрономической. От вида, что открывался со смотровой площадки, подковой охватывавшей самую высокую башню, захватило дух. Солнце клонилось все ниже к верхушкам Запретного леса, в его лучах гладь Черного озера горела, словно гигантское зеркало, отражающее золотисто-алый закатный свет. Группки школьников на лужайках казались колониями забавных насекомых, и надо всем этим буйством жизни раскинуло купол безмятежное небо, кое-где уже затянутое перистыми облаками, предвещавшими скорую осеннюю хмарь. Бледный месяц не казал носа по случаю новолуния, и пока не вызвездило. Идиллию нарушал пронизывающий ветер. Одета-то я была довольно легко, и внизу было совсем не холодно, а тут только что в ушах не свистело. Не зря профессор Синистра еще перед первым занятием предупреждала одеваться теплее. Подозреваю, и какие-то щитовые чары от ветра накладывала. Откровенно стуча зубами – непременно узнаю, есть ли какое-нибудь согревающее заклинание, – я бросила прощальный взгляд окрест, стараясь запомнить этот дивный вид и остро жалея, что нет с собой камеры, чтоб уж наверняка запечатлеть. Повернулась к выходу и успела сделать несколько гулких шагов под сводом башни, огибая громадную армиллярную сферу так, чтобы не запнуться о крестовину мощного, футов восемь в обхвате, подобия штатива, который удерживал немалой величины гелиометр Доллонда, когда от штатива, лениво подавшись, отделилась тень. Палочка успела скользнуть в руку на рефлексе и оказалась направлена в живот ухмылявшегося шестикурсника. – Тебе не говорили, что малолеткам сюда ходить запрещено? – темно-серые в раннесумеречном освещении глаза смотрели без тени улыбки и без страха. Палочка в моих руках, к слову ходившая ходуном от волнения, его нимало не волновала. То ли был уверен в моей беспомощности, то ли по-звериному чуял, что мне не так-то просто решиться на что-то, способное нанести вред. Хотя Петрификусом я бы ему отдарилась с дорогой душой… – Что тебе надо, Малфой? – Мистер Малфой. – Мисс Глебофф. Если вы, сэр, намерены соблюдать дипломатический протокол. – Обойдешься. – Прекрасно – развяжем галстуки. Так что тебе от меня надо, Малфой? – Поговорить. – Да ну! То-то ты драпал от меня той ночью. – На моих условиях. – Это как? – Я задаю вопросы – ты отвечаешь. – Это называется не «поговорить», а «допросить». – Как угодно, – резкое движение – моя палочка, выбитая из руки, с сухим перестуком покатилась по каменному полу в сторону лестницы, куда я и сама с радостью устремилась бы. – Так-то лучше. И учти, если будешь врать и увиливать, я пойму. И найду способ узнать… Угрожал он со вкусом. Будь мне и впрямь одиннадцать, испугалась бы до полусмерти… А мне, кстати, и есть одиннадцать. Поэтому подпустим дрожи в голос и блеем старательнее: – А не б-боишься? То, что надо: именно такой самодовольной ухмылки я и ждала. – Что у тебя со Снейпом? Ого, мальчик, да ты решил сходу взять быка за рога! И вот на этот вопрос тебе ответить без вранья? Уверен? Ладно, придется. К этому я была готова после казуса с Крэббом и Гойлом и нашего с Малфоем недавнего столкновения. Не идиот же он, в конце концов, и в его память грубо не вторгались с тотальной подчисткой. Так, чуток, любя-жалея. Значит, рано или поздно должен был попытаться прояснить для себя кое-какие вопросы. Осталось только вспомнить, как оно было тогда, в Выручай-комнате, когда пришлось встретить взгляд Малфоя, глаза в глаза. Словно бы опускаю забрало или занавес... Получилось! И то же странное ощущение – легкий холодок в голове и пустота бесшабашная. – Он мой дядя, – покаянный вздох, легкий трепет ресниц – вот так. – Только не говори никому, ладно? – пара умоляющих ноток в голос и, не поднимая глаз: – Дядюшка Северус не хочет... ну… афишировать… Я тоже. Так проще. – Дядюшка?! Абзац! – Малфой хохотнул. – Это как же? У него нет ни братьев, ни сестер. – Я внучатая племянница его отца. Маглорожденная. Очень дальнее родство. Но, когда я осталась сиротой, единственным родным по крови волшебником, способным позаботиться обо мне, оказался профессор Снейп из Британии. Он, понятно, пребывал не в восторге от таких перспектив, но вынужден был согласиться. Так я и попала в Хогвартс. Но ты же понимаешь, маглорожденная дальняя родственница – это не то, что декан Слизерина хотел бы сделать достоянием общественности. Да и мне не хотелось бы, чтобы в школе знали о нашем родстве. Это все только усложнит. Некоторое время Малфой молчал, что-то перекатывая в уме. Наконец, чуть растягивая слова, поинтересовался: – Так ты живешь у него? Когда не в школе. – Летом да, жила у него. – Хм… И как? – Что «как»? – Ладно, можешь дурочку-то не валять. Он натаскал? Чем дальше, тем меньше я его понимала, и, как ни жаль мне было этого мальчишку, учитывая дерьмо, в которое он вляпался по самую макушку, при личном общении Драко раздражал несказанно. А его крайняя неуравновешенность откровенно пугала. Я только три дня как смогла спать на спине, не морщась от боли, и на новые приключения в компании с этим типусом не тянуло. Но страха не было, скорее кураж. – Слушай, Малфой, отстань, а? – я попыталась прошмыгнуть мимо него к лестнице, ведущей вниз, на ходу подхватывая палочку... И мне удалось! Так и не поняла, специально не стал задерживать или просто не ожидал такой прыти? Первый десяток ступеней я пролетела, не заметила как. Но перестука шагов за спиной не было. Некоторое время, вжавшись в стену и тяжело дыша от волнения, я прислушивалась – тишина. Потом, сама не соображая зачем, стала бесшумно подниматься вверх по винтовой лестнице, в любой момент ожидая попасть в умело расставленную западню. Малфоя нигде не было. Поначалу мне так показалось. Затем в просвете колоннады, отделявшей ротонду от смотровой площадки, я заметила черный на фоне закатного солнца силуэт. Оперевшись на ограждение, Драко стоял, опустив голову, потом вскидывал ее, глядя куда-то вдаль, на юго-восток. Ветер, порядком истрепавший гриву мне, его волосы лишь слабо перебирал. Во всей его позе, в том, как, отчаявшись что-то разглядеть вдали, он вновь ронял голову, было нечто глубоко потаенное, не предназначенное для чужих глаз, нечто такое, отчего ныло в груди и было противно, будто подглядывала за самым сокровенным. Я уже было собралась бесшумно покинуть ротонду, стараясь не задеть астрономические приборы, когда услышала на лестнице быстрый, легкий перебор шагов. А едва успела беззвучно шарахнуться в тень, забившись за подобие письменного стола, на котором были нагромождены секстаны, как на сцену выскочил еще один персонаж. Всклокоченный и разгоряченный бегом вверх через две ступеньки, сжимая в правой палочку, а в левой что-то вроде пожелтевшего от времени конверта, один ловец взирал на другого, по такому случаю обернувшегося всем корпусом на шум шагов. – Поооттер, – наконец, устало-насмешливо констатировал слизеринец, делая несколько шагов по направлению к гриффиндорцу, да так и замер меж двумя колоннами. – За пять лет так и не выучил, где находится совятня? – кивнул в сторону конверта. – Или решил в укромном уголке почитать письмецо от рыжей бестии? Ну, так не стесняйся, чувствуй себя как дома! При последних словах Гарри вздрогнул, будто приходя в себя от увесистой плюхи, и, взглянув на конверт, процедил сквозь зубы: – Да пошел ты! – только цепкий взгляд, не имевший ни малейшего отношения к привычной для обоих пикировке, окинул помещение, сосредоточился на Малфое, но не в упор, а будто поверх головы, как бы стремясь рассмотреть что-то, чего нет. – У-у-у, Поттер, как все запущено-то! – Малфой откровенно потешался. И я не знаю, чем бы все закончилось (а скорее всего, ничем, потому что Гарри развернулся и быстро зашагал прочь, готовый покинуть ротонду), если бы на сцену не вышло еще одно действующее лицо. Ну, конечно, куда же без вас, mon professeur! Это для меня вы неуловимы, а мы у вас как на ладони. – Не так быстро, Поттер… Едва не врезавшись в учителя, мальчишка вскинул голову, отступил и усмехнулся как-то совсем по-взрослому: – Ну да, куда ж без вас, профессор! – и добавил чуть тише, будто обращаясь к себе самому: – И почему меня это не удивляет? – Видимо, потому, что способность удивляться есть свойство пытливого ума, коим вы, Поттер, не обладаете, предпочитая жить инстинктами. Карту! – Что? – мальчишка отступил, незаметно, как ему казалось, пряча за спину пресловутый конверт и на автомате вскидывая палочку, готовый защищать свое достояние. – Я сказал, Карту мне, живо! – Снейп даже не повысил голоса – наоборот, говорил очень тихо, так, что я едва могла расслышать, а Малфой, скорее всего, не слышал или не различал слов. Но, будь я школьницей, спорить не решилась бы. Однако Поттер был не я: – Какую еще карту? – теперь в его голосе звучала спокойная, почти снисходительная насмешка. – Ту, что у вас в руке. Ту, что вам нынче вернул Аластор Муди, а двумя годами ранее Уизли выкрали у Филча. Мне продолжать? По мере того как профессор ронял слово за словом, тихо и вкрадчиво, лицо студента менялось, и даже в легких сумерках было видно, как выражения оторопи, досады, злой решимости сменяют одно другое на довольно подвижной физиономии подростка. – Не отдам, – выдохнул он, вновь вскидывая палочку и тут же лишаясь ее, причем я даже краем глаза не успела уловить молниеносное движение профессорской палочки, да и само заклинание, если и было произнесено, то про себя. Всегда удивлялась, почему британские маги называют эту технику невербальной, ведь заклинание все равно произносится, имеет словесную (вербальную) форму, просто делает маг это мысленно, передавая палочке соответствующий волевой импульс. Меж тем обезоруженный мальчишка отчаянно прижал свой трофей к груди и приготовился защищать его как придется. Малфой, который наблюдал сцену с расстояния футов в тридцать и видел лишь спину Поттера, перекрывавшую ему обзор, сделал было шаг вперед, чтобы не пропустить самое интересное – пикировки Поттера и Снейпа он любил с первого курса, находя их увлекательнейшим зрелищем, – но, поймав быстрый взгляд декана, благоразумно замер, предпочтя слиться с интерьером. – Поттер, не дурите. Ваше упрямство бессмысленно. Отдайте Карту по-хорошему. – Нет. – И почему я не удивлен? – Видимо, потому, что способность удивляться есть свойство пытливого ума? – дерзко предположил мальчишка, для верности сцепив в замок пальцы рук, прижимавших кусок сложенного пергамента к груди. Как малыш любимую игрушку. Это было смешно, наивно, трогательно и грустно. Не так много ему досталось в наследство, ведь не в галеонах же бабки с дедом он мыслил самое ценное. В эту вещь была вложена толика души и талата его отца и крестного, и это было, конечно, много важнее всех иных несомненных преимуществ, которые давало владение волшебным клочком пергамента. Замерев, словно скованная льдом, я с ужасом предвидела, чем все кончится. Нет, разумеется, я точно знала, что Северус не покалечит Гарри. Но если сейчас он попросту отнимет Карту по праву сильного, что-то оборвется в душе, какая-то очень важная струна, без которой ничто во мне не зазвучит с прежней силой, а что и зазвучит – фальшиво. Пусть самую малость, но мы оба это поймем. И это станет началом конца. Снейп не мог чувствовать того же, но он медлил. Наконец, устало опустил правую руку с палочкой, левой легко посылая мальчишке-ловцу его оружие. Тот поймал скорее на рефлексе и тоже опустил, продолжая левой прижимать к груди свое достояние с довольно растерянным видом: не того он ожидал. – Поттер, пожалуйста, отдайте Карту, – взрослый маг говорил все так же едва слышно и с натугой. – Поверьте, так будет лучше. Даю слово, что верну вам ее в целости, как только смогу. Будьте благоразумны. В вашей воле не сотворить себе второе зеркало Еиналеж… С минуту юноша смотрел в глаза мужчине не отрываясь, потом молча протянул Карту и так же молча вышел. – Что это было, сэр? – словно отмерев, Малфой подскочил к декану. – Разговор, Драко. Это был разговор. Поттер оказал мне… некоторую любезность, – и добавил совсем иным тоном: – Время вечернего чая, мистер Малфой. Вам, как старосте, давно надлежит быть в Большом зале со своим факультетом, не находите? Малфой осекся, подобрался: – Да, сэр, – и вышел. Меж тем профессор коснулся палочкой сложенного пергамента - тот развернулся, и спустя несколько секунд я услышала знакомое устало-насмешливое: – Выходи, прятки окончены.