Назначь мне свиданье на этом свете. Назначь мне свиданье в двадцатом столетье. Мне трудно дышать без твоей любви. Вспомни меня, оглянись, позови! (Мария Петровых) А прогнать меня ты уже не сумеешь. (Михаил Булгаков «Мастер и Маргарита»)
По канонам романа мне, как барышне жантильной и тонкой, следовало бы остаток ночи провести в раздумьях, ворочаясь с боку на бок, а наутро забыться в нервической горячке. Но вместо этого я уснула глубоким сном без сновидений, едва голова коснулась подушки, и последней успокаивающей мыслью было то, что Алиенор и Глэдис мирно посапывали, набегавшись за день. Девчонки давно привыкли, что я вечно пропадаю то библиотеке, то на репетициях, и не заботились дождаться блудную соседку. Даже дотошная Лора, которая, впрочем, эту ночь провела в лазарете. Побудку я проспала и проснулась, лишь когда гулена Ночка ткнулась в щеку холодным носом, требуя порцию хозяйской ласки. И над ухом тут же раздался насмешливый голос мисс Келли: – Слышь, заучка, просыпайся уже! На завтрак опоздаешь. За окном лениво раздумывало, светать ли, и осенняя хмарь ничем не напоминала вчерашний неожиданно солнечный день, будто и не было его, и той ночи будто бы не было. И только чувство, что с души сняли привычный уже груз, осталось, несмотря на путаницу в мыслях. А вместе с неожиданным облегчением пришла сопричастность иным заботам. Так бывает, когда что-то чужое, стороннее, враставшее в тебя постепенно, подспудно, вдруг становится совершенно ясным, твоим, становится тобой. Но это не страшно, потому что где-то внутри я всегда знала, чувствовала, что это так, только отмахивалась от очевидного по причине невероятности, по привычке всякого рационального человека принимать лишь то, что можно объяснить. На завтрак я едва не опоздала. Девчонки уже успели проглотить свои тосты и убежали. Ханна бросила в мою сторону многозначительный взгляд, мол, не мешкай, и я, наскоро прикончив чай – нет, не привыкну к их тыквенному соку, – подхватила сумку практически одновременно с гриффиндорским вратарем через ряд от меня. Тот, отчаявшись вывести друга из задумчивости, закинул на плечо и его сумку, потянув за рукав к выходу, откуда к ним решительно направлялась мисс Грейнджер. – Ну что вы копаетесь? – она говорила, заметно понизив голос, но в опустевшем зале было слышно каждое слово. – Опоздаем же! – Да идем уже, идем, – примиряюще пробасил Рон. В этот момент рассеянный взгляд Гарри скользнул по мне, остановился на мгновение, и я кивнула: «Привет», – губы беззвучно шевельнулись. Он тоже кивнул – вспомнил. Ну да, полетали мы тогда знатно и с последствиями. Рон понимающе хмыкнул: что-то такое теплилось, видать, на задворках и его памяти. А спустя мгновение все трое уже торопились к выходу. Несколько секунд я провожала их взглядом, а затем бросилась следом: до теплиц мадам Спраут еще добежать надо. Весь понедельник я обо что-то запиналась, была рассеяна. На Травологии это выглядело незаметным, поскольку сегодня была лекция об опасных видах магических растений умеренной зоны, их свойствах, применении и способах нейтрализации. Если не все, то очень многое, что как сквозь вату проникало сквозь поток путаных мыслей и чувств, я уже где-то когда-то читала и теперь старательно делала вид, что записываю. Сложнее оказалось с Заклинаниями, но тут спасло то, что профессор был больше сосредоточен на парочке рейвов, умудрившихся простейшим Агуаменти воссоздать Ниагару над головами сокурсников. На Зельеварении слегка отпустило: в трудные моменты при решении жизненных проблем меня всегда тянуло затеять какой-нибудь кулинарный эксперимент – помогало, как ни странно. На этот раз работали в парах, и мне, оставшейся на время без Лоры, в пару достался Дуглас – «третий лишний» за своим столом: у рейвов было нечетное количество учеников. С ним здорово работалось. Посмотрев, как споро я нарезаю стебли жукоцвета – сказывался некоторый кулинарный опыт, – он поставил котел на огонь, спокойно убрал песочные часы, снял с худого запястья слишком массивные для него магловские, выставил будильник и, привычным движением заложив за ухо длинную прядь, нашарил в кармане резинку, затем принялся еще раз сверять рецепт. Тот оказался не самым легким. Во всяком случае, мне понятно, почему среди первокурсников да и более старших юных магов так мало сносно успевающих по этому предмету. – «Толченая шкура ирландского горбатого веслонога – десять гранов», – я тоскливо поглядела на ступку, по стенкам которой только что растерла нечто коричневатое. – Ща переведу… Эйнсли отвлекся от котла, над которым считал для верности вслух, помешивая, круги по часовой и против – уваривал на медленном огне лениво побулькивавшую болотно-бурую жижу. Волосы он перехватил резинкой в хвост у основания шеи и еще повязал косынкой наподобие банданы, чтобы ненароком волос не упал в зелье и не спутал нам все карты. Отчего имел вид испанского пирата: казавшийся еще крупнее нос и сосредоточенно сдвинутые брови придавали ему непривычно грозный вид. Этот, если что, и половником зашибет. –… пять. Один, два… Справишься?.. Четыре… – Да. Не отвлекайся. – …шесть. Один, два, три… Эх, к его магловским часам нам бы еще электронные миллиграммовые весы. И калькулятор для перевода мер веса из английских в нормальные… Ну вот, кажется, все. Будильник Дугласовых часов пикнул. – Готово? – напарник глянул искоса на меня, застывшую наготове с чашечкой весов, на которую я боялась дышать – шестьсот пятьдесят миллиграммов легчайшего драгоценного порошка из шкуры болотной твари, обитающей исключительно за морем, в Гвендалохе. Кивнула молча. Он посторонился, перестав помешивать, и я старательно посыпала на поверхность по кругу, посолонь, стараясь так тоненько, чтобы на круг хватило. Теперь финальный пасс палочкой. Затаив дыхание, мы наблюдали, как тонкая, будто волосок, дорожка порошка полыхнула зеленым, и от нее ярко-изумрудная волна начала распространяться в стороны, меняя цвет противной жижи. Мешать больше нельзя было, следовало дождаться, чтобы цвет изменился. – …одиннадцать, двенадцать, – взмахнув палочкой, я потушила огонь. – Получилось? – Превосходно! – чуть дребезжащий голос преподавателя раздался совсем близко. Мы оба вскинули взгляды. Профессор Слагхорн, задумчиво улыбаясь, перевел взор с варева на Эйнсли, стянувшего с головы пиратскую бандану и поспешно отершего ею пот со лба – над жарким котлом стоял, – потом на мою руку с зажатой в ней палочкой. – Превосходно, мистер Дуглас и мисс… эээ… Глебофф. Щеки мальчишки слегка порозовели. И в этот момент он напомнил мне совсем другого человека, если бы можно было представить, что тот каким-то чудом сбросил с плеч четверть века, как поношенную мантию. Странная мысль, будто что-то такое когда-то уже было, мелькнула и спряталась, как усмешка в моржовых усах старого учителя. Профессор уже отвернулся и обратился к классу: – Еще пять минут, и сдаем все, что получилось. Далее шло перечисление имен и фамилий с пояснением: – Означенные ученики должны будут прийти на отработку. «Превосходно» получают Сандерс и Клифт, О’Коннор и Крейн, Дуглас и Глебофф. Последние отныне работают в паре. О’Рейли и Мюррей, Ллойд и Палмер, Торнтон и Крофт, Баттерфилд и Конви – «выше ожидаемого». Остальные, кого не назвал, – «удовлетворительно». Но помните, в Зельеварении оценка «удовлетворительно» – это «тролль», мои дорогие! «Тролль»! Ибо зелье не сварено должным образом и не работает. В лучшем случае. В худшем же… Внимательность и точность, внимательность и точность, дамы и господа… – всё, старик сел на любимого конька. Переливая зелье во флакон, убирая котлы, весы и ингредиенты, мы в который раз выслушивали пространные рассуждения Слагхорна. Эйнсли сиял. Ему с самого начала не хватило пары, и, когда возникала необходимость в парной работе над достаточно сложным зельем, приходилось пристраиваться к уже сложившейся паре. При таком раскладе к котлу его не подпускали, приходилось в лучшем случае довольствоваться ножом или ступкой, а чаще ролью «подержи-подай», получая отметку за чужие головотяпство или успех. А тут заболела Лора, и Дугласу в пару досталась я, а потом и судьба в лице учителя смилостивилась над бедолагой. Только вот вопрос, как к этому отнесется Лора? Я мельком глянула на довольного мальчишку. Он не спешил – ждал меня, мешкавшую со сборами. – Идем? – сказал, не скрывая удовлетворения. – Идем. Простившись с преподавателем, мы покинули класс, благословленные напоследок благодушно-задумчивой улыбкой. Зуб даю, старый лис уже положил глаз на Эйнсли. Еще год-два, и быть ему в Клубе. Правильно, в общем-то. У Слагхорна чутье на таланты, и расовых предрассудков он не имеет. А может, мальчишка ему тоже напоминает… – Дуешься? – Что? – вопрос оказался неожиданным. Парень искоса смотрел на меня сверху вниз. Мы миновали встречный поток и поднялись по лестнице в холл. – Ну, я же вроде разбил вашу с Фоули пару? – Это решение профессора, – я пожала плечом, на котором болталась сумка. – И оно тебе сильно не по душе, – констатировал Эйнсли. – Не то чтобы… – я замялась, сбавив шаг. Потом честно призналась: – С тобой в паре здорово работать. Мы делаем общее дело, не мешаем друг другу. Наоборот, помогаем. И каждый точно знает, что ему делать. Ты как будто мой мозг, только с руками. Мне кажется, мы идеальная пара, – и тут же прыснула, видя, как он едва не пропахал носом, запнувшись от такого откровения. – Ну, то есть идеальные напарники. Сотрудники. Вот. – Н-ну да… Это ты точно… То есть мне тоже с тобой очень понравилось. Работать. – Но Лора осталась теперь без пары. Ей будет обидно, хоть это и не наше с тобой решение. А я не хочу, чтобы ей было обидно, понимаешь? – Угу. Некоторое время мы шли молча. Казалось, Дуглас хочет что-то сказать, но не решается. Наконец решился: – Я знаю, как сделать так, чтоб ей расхотелось обижаться. – И как же? – Поставить ее третьей в пару с Ллойдом и Палмером. Ей очень нравится Палмер, гораздо больше, чем Зельеварение. –Чтооо?! Это она тебе сказала? – Нет, конечно. Это видно. – Так, – я резко встала, и Дуглас, по инерции сделав еще три шага, вынужден был вернуться. – А ну-ка с этого места подробнее. Откуда ты это взял? Ты что у нее в мозгах копался? Дневника она не ведет, да он тебе был бы недоступен. – Нет, – долговязый рейв (дал же Бог напарничка!) ухмыльнулся. – Если ты о легилименции, мне это недоступно. Пока. Хорошая оговорочка. «Пока», значит? – Просто год назад мне попалась одна любопытная книга про язык тела. Оказывается, человека можно читать, как книгу, если знать, на что смотреть. Кажется, что ты ведешь себя непримечательно, говоришь убедительно, а тело все равно выдает самое сокровенное. – Знаю. Можешь не объяснять, – в старших классах нам попалась книжка Пиза, благодаря чему оказалось, что самые большие вруны, судя по всему, школьные учителя, особенно когда рассуждают о благе, которого лишь только и желают нам, неблагодарным оболтусам. – Сам-то не боишься быть «прочитанным»? – Боюсь, – серьезно кивнул он, и мы двинулись дальше. – Поэтому стараюсь контролировать самые яркие проявления языка тела. Некоторые люди подсознательно чувствительны к этим сигналам, поэтому и слывут проницательными. Но таких мало. Мда… Это проблема. Вот еще такого Эйнсли по-соседству не хватало. Язык тела он, видите ли, читает. – И что, Лоре нравится мальчик, с которым она едва парой слов за месяц перекинулась? – Это совсем не важно, – пожал плечами Дуглас, незаметно прибавляя шаг и понуждая меня идти быстрее. – Возможно даже, она сама этого пока не осознала, но подсознательно… – Так, стоп, Дуглас. Я уже начинаю тебя опасаться. Давай условимся: если мы собираемся впредь нормально общаться и работать, отключай свой дурацкий анализатор. – Тебя я никогда не читал, – он намеренно глядел вперед, однообразно отмахивая в такт шагу. И промолчал, когда у меня ни с того ни с сего вырвалось уверенное: – Врешь! К кабинету ЗоТИ мы подошли секунд за десять до звонка. Шестикурсников давно и след простыл, а в кабинете вовсю галдели наши. Поняв, что в отсутствие Лоры мы и тут напарники, бросила сумку на стол рядом с Дугласом. И зачем он только сказал про язык тела? Представив, как этот шкет изучает всех нас втихаря, делая одному ему ведомые выводы, я подавила приступ раздражения и чего-то, похожего на страх. Он канул изюминкой на дно коктейля из путаных мыслей, ночных откровений, вопросов, ответов и снова вопросов, поднимая пену панического ужаса перед запоздалым осознанием абсурдности всего происходящего. Юноша, катавший меня на стареньком «Чистомете», тот, кого я неосознанно ищу взглядом каждую минуту, персонаж полузабытой детской книжки, – моя плоть и кровь?! Точнее не моя, а той меня, которую ни вспомнить, ни забыть, как не забыть удивительное чувство умиротворения и радости, когда я сидела с Гарри на метле тем памятным вечером, что так печально закончился. Холодная ярость в голосе Снейпа. Он испугался? Да, несомненно. И разозлился. Чего испугался? Только ли того, что я могу разбиться по вине все того же Поттера? Или это иной, иррациональный страх и гнев? И мой ужас при виде мальчишки, зависшего над стихшим полем в попытке спасти другого мальчишку, как будто бесконечно дорогой мне человек вот-вот сорвется в бездну… И мимолетные кивки при встрече в школьных коридорах: «А, ты? Помню-помню, летали…» И вчерашняя отчаянная попытка отстоять свое достояние, источник самой безумной, самой несбыточной надежды. Мой мальчик, я ведь ничегошеньки не помню, ничего из того, что связывает нас с тобой! И никогда не вспомню. Только память сердца. Должно быть, я любила тебя еще в детстве, когда ты был для меня мальчиком из книжки. Я взрослела вместе с тобой и, наверное, поэтому понимала каждое движение твоей души. И я вернулась к тебе. Мама любит тебя, мама здесь, и поэтому все-все у тебя будет хорошо. Какую бы игру ни затеяли ведьмы, главное, я вернулась… Дуглас тряхнул меня за плечо, шепнув: – Вернись уже! Давай, ты первая. – Первая что? – Отрабатываем обезоруживающее заклинание в парах, – он покосился на профессора, казалось, не замечавшего нашей возни. – Странно… – Давай. Готов? – привлекать к себе профессорское внимание не хотелось. И еще этот пацан со своим «языком тела». Фигня, конечно, но кто знает, что он там высмотрит и что досочинит? Вот ведь…– Экспеллеармус! Палочка рейва, вырвавшись, спланировала по дуге, повинуясь рисунку, очерченному моей палочкой, и я ее без труда поймала ее, темной древесины, почти цвета эбонита. Собственно, она сама влетела в распахнутую ладонь, осталось только сомкнуть пальцы в кулак. Если бы рисунок был иным, палочка просто отлетела бы в сторону. Этот вариант мы тоже отработали, по нескольку раз друг друга обезоружив, причем я старалась работать и правой, и левой. Профессор Снейп ходил от пары к паре, изредка кого-то поправляя. Время от времени ронял общие замечания. После перерыва велел выстроиться в каре так, чтобы расстояние между нами было примерно два шага. Каждый по очереди выходил в центр и должен был обезоружить последовательно всех стоявших. Тем же вменялось как можно крепче держать палочку, чтоб не вылетела. Забава была та еще! В конце урока мы, замотанные вконец этой «школой молодого бойца», сдали эссе и были отпущены ради новых библиотечных изысканий. День прошел как во сне. Видимо, ночные бдения все же давали о себе знать, и в библиотеке я мало носом не клевала. К вечернему чаю из лазарета вернулась Лора, так что вечер прошел в разговорах, которых я не слышала, отключившись еще до ужина. Надо выспаться. Следующая ночь будет нелегкой.◄♦►
Он шагнул навстречу, едва домовик с тактичным хлопком исчез. И замер, ревниво-жадно вглядываясь в меня, как будто видел впервые после долгой разлуки. Гладил щеки чуть дрожавшими пальцами, запутывался в волосах, дыша в висок прерывисто и жарко. И смотрел. Молча. Так, что немело под коленками и подламывались ноги. И от намеренья поговорить осталось одно лишь слово, самое главное, нельзя не шептать его в сухие дрогнувшие губы. Я шепчу, и оно как заклинание: оцепеневший мир приходит в движение. Не танец, не пантомима – упрямый порыв, срывающий лишнее – мысли, одежду, вопросы... Бесстыдная жадность взахлеб, через край, болезненно остро, как на краю гибели, и выдох со стоном, и миг наслажденья на вскрике, и – робость, мальчишество в изумленном изгибе бровей, во взгляде и в дрожи ресниц, что щекочут мне щеку. Все слишком быстро, слишком жарко, безудержно и первобытно, чтобы когда-нибудь описать языком куртуазной эротики. Я до предела заполнена им, я ловлю дикий ритм этой страсти с животным бесстыдством. Разум, пресытившись властью, отдал ее телу. Врастая друг в друга, боже, как… Этому нет названия. Это слишком полно и сильно, чтобы за мгновение до взрыва молить о пощаде и все отдать, только б не быть пощаженной. Стены, оглохли, в оцепенении Замок взирает, как бьется женщина в плену у мужчины – пламенем свечи объятый тоненький фитилек… Легкость в теле эфирная, и там, внизу, меня словно бы нет. Зато возвращается периферийная чувствительность. Приятная тяжесть мужской головы на груди. Умник ты мой! Волосы щекочут воспаленно-чувствительный сосок, и от теплого мужского дыхания волны приятной истомы прокатываются по всему телу, как легкий прибой после шторма. Мне приятно запустить пальцы в тяжелые индейские пряди и слушать странное, почти кошачье урчание. Летучая мышь, как же! «Я не кошка! И не мышка! Я – Кот! Кот! Черный Кот!» – Чему улыбаешься? – по-прежнему, не поднимая головы, обхватив меня по-хозяйски и в то же время как-то робко, будто сломать боится. – Откуда ты знаешь? – Вопрос не по существу. – Просто так, профессор. Это правильный ответ? Он все же вскидывает голову, и я встречаю трудночитаемый взгляд из тех, от которых у школяров мороз по коже. А способ нейтрализации только один, и самый постельный. Знакомый полынно-терпкий запах мешается с ароматом дорогого коньяка и еще каким-то трудноуловимым, сливочным, отчего я вдруг вспоминаю мороженое, и парк аттракционов, и кружевную тень вяза, сквозь крону которого пробивались солнечные лучи. Как же давно и далеко все это было, в другой жизни. И сколько их было, этих жизней? На поцелуй он отзывается поначалу робко, потом вдруг перехватывает инициативу слишком решительно. Боится ли, что отнимут? Губы, шея, грудь… Тягуче-нежно и немного болезненно – присваивает, как тавро ставит. Молча, но в каждом поцелуе я почти слышу: «Моя!» А подаюсь с ответной лаской – отстраняется, напоследок припав губами ко лбу. И выходит это как прощание. Наверное, он тоже что-то такое понимает, потому что кривит рот в виновато-невеселой усмешке, пытается шутить: – Прости. Я так скоро не могу. Не мальчик уж. Вот те на! Я что ж тебя домогаюсь? – А мальчиком мог? – это так, шутки ради. Но шутить не хочется: обида уже готова разлиться желчной горечью под языком. И я б непременно обиделась, как всякая нормальная женщина, если б не чувствовала: его скручивает так, что он не очень-то соображает, что говорит. И ему не до альковных бесед, как приговоренному на эшафоте не до прогноза погоды на завтра. – Понятия не имею, – и будто холодком потянуло. Мы какое-то время молчим. И, пока я сижу, обхватив ноги и уткнувшись носом в колени, Северус успевает облачиться и доставить мне аккуратную стопку одежды, обозначившей наш путь от двери в профессорские покои до его же постели. На очередной вопросительный взгляд лишь кивает: «Одевайся». И это донельзя оскорбительно, а я совсем не так хорошо умею скрывать свои чувства. Он открывает было рот сказать, вновь закрывает. Я отворачиваюсь, быстро облачаясь и желая одного – покинуть это место поскорее. И слышу за спиной неожиданно мягкий, усталый голос: – Мне следует многое тебе рассказать. Я не могу больше так… Возможно, после всего я стану тебе омерзителен настолько, что ты захочешь уйти как можно скорее и больше никогда не вернешься. – Я оборачиваюсь, и от его кривоватой усмешки хочется поежиться. – Уходить навсегда удобнее и уж, во всяком случае, эффектнее, когда ты полностью одета, не так ли? Полагаю, это была ирония? – Я тоже шла поговорить. В свете открывшихся обстоятельств кое-что мне стало понятнее, но еще больше того, в чем я хотела бы разобраться. Он кивнул, признавая очевидное, и вновь погрузился в молчание. То ли соображал, с чего начать, то ли не решался. Я тоже молчала, теребя складку на юбке. Наконец, спросила о том, что не давало покоя: – Скажи, как давно ты понял? Ну… про меня? Северус поднял на мгновение просветлевший взгляд, дернул плечом: – Даже не знаю. Иногда мне кажется, я всегда подсознательно это чувствовал, но поверить не смел и отметал очевидное. Со всей определенностью понял, когда стал учить тебя азам магии и увидел, как ты колдуешь, как обращаешься с палочкой. Момент взаимодействия волшебника и палочки, особый почерк, аромат магии, если хочешь… Это все очень индивидуально, неповторимо. Даже близнецы различимы по тому, как они колдуют, – вот почему не составляет труда их различить. Твоя же магия – она особенная, я с детства помню. – А Карта? – Что Карта? Карта оказалась у меня в руках только вчера, но я давно знал, что там увижу. А если увижу я, то и Поттер в конце концов тоже. Мне стоило немалой изобретательности убедить Муди, будто Карта полезна мракоборцам, патрулирующим школу. Старый параноик заглотил наживку, и Поттер, конечно, не смог ему отказать. – Но это тоже было опасно: Аластор Муди мог обнаружить на Карте имя давно умершей женщины, как три года назад Гарри обнаружил имя Питера Петтигрю, а спустя год – имя Барти Крауча. – Среди нагромождений сотен имен это не так просто. А усилия Муди были направлены на поиск совершенно определенных лиц. К тому же никакой Эванс он не знал. Он был знаком с миссис Поттер, которую Карта со дня ее создания знала и различала как мисс Эванс. – Откуда ты знаешь? – Что Карта не Отдел регистрации браков? Да уж знаю. Не вчера родился. Впрочем, Муди вскоре остыл к Карте и при удобном случае отдал ее Поттеру. По счастью, я вовремя узнал об этом, и, если бы тебе не взбрело в голову поболтать с Драко тет-а-тет… – Это ему взбрело. Я его не звала и не ждала. – Пусть так. Но факт остается фактом: Поттер одержим идеей поймать Малфоя на горячем, и первое, что он сделал, заполучив Карту, – принялся отслеживать моего подопечного. И Карта услужливо показала, в чьем обществе проводит время его заклятый однокашник. На месте Поттера я бы тоже скакал через три ступеньки, не разбирая дороги, – усмешка на мгновение искривила резкие черты, сделав их еще резче. – Да уж… Теперь я понимаю, почему ты упомянул о Зеркале. Мы вновь смолкли. Разговор не клеился. Наконец Снейп задумчиво обронил, как будто именно над этим в данный момент размышлял: – Я ожидал у тебя более длительную фазу отрицания. Ты, кажется, упоминала, что ничего не помнишь из… той жизни? Твоя теория о мирах-двойниках позабавила Барти, он всерьез размышляет, как теперь меня называть. Склоняется к Арутюну. Ты нашла точку опоры в том, что тебе все равно, как оно там было… – Я получила сведения и кое-какие пояснения из иного источника. Скажи, что тебе известно о ведьмах? – Это такой завуалированный вопрос, что я вообще понимаю в женщинах? Кроме того, что моя мать, совершенно очевидно, была ведьмой… – он развел руками. – Твоя мать была магом, а я говорю о ведьмах. – Есть разница? – Как выяснилось, принципиальная. В ближайшее время ты не разговаривал с профессором Дамблдором? – Я видел его лишь за трапезами в Большом зале, и наши общие беседы сводились к пожеланиям приятного аппетита да ничего не значащим шуткам. – Тогда тебе стоит это знать, – и я в течение нескольких минут насколько могла подробно изложила диалог директора с той, кого сама когда-то окрестила Серой Дамой. Одну лишь подробность опустила. Северус слушал неподвижно, ссутулив плечи и уставившись в пол-домино, как царевич Алексей на картине Ге. Изредка сжимал руку в кулак, но больше ничем не выдавал ни интереса, ни волнения. – А потом ты показал мне Карту, – я прошлась по комнате, вновь остановилась перед ним. – Значит, ведьма, – нарочито спокойно, даже с какой-то ленивой усталостью резюмировал Снейп. – Однако… Да уж, просто удивительно, насколько недосказанность влияет на акценты в беседе. Ладно, помолчу покуда. Между тем Северус подошел к столику, от души плеснул в рюмку. Махнул залпом, зажмурился на мгновение. Закусывать было нечем. – Сядь, пожалуйста. Я послушно опустилась в кресло, наблюдая, как теперь челноком по гостиной снует он. – В твоей Книге было написано о Пророчестве… Северус вновь замолчал, я тоже помалкивала. Затем, опустившись в кресло рядом, он продолжил, поначалу с натугой, потом все торопливее, как будто хотел освободиться от непосильного груза. Изредка делал паузы и вновь продолжал: – Дамблдор не сказал мальчишке, а пять томов твоей Книги знают лишь то, что на сегодняшний день известно Поттеру. Пророчество было подслушано, не полностью, частично, и передано Волдеморту январской ночью восьмидесятого. Именно тогда и началась охота. Остальное ты знаешь. Младенец, рожденный на исходе июля, родители, трижды бросавшие вызов… – он прервался, неожиданно нервно сглотнув. Продолжил глухо, чуть слышно роняя слова: – Это был я*. Я виновен в твоей смерти. Шпионом, которого застукал старик Аберфорт, был я. Если бы этого не случилось… Я готов был валяться в ногах у Темного Лорда, у Дамблдора, хоть у самого дьявола!.. Он обещал. Они оба обещали… Темный Лорд никогда и никого не посвящал в свои планы, но в последние дни перед Хэллоуином он был на взводе, и его раздражение отзывалось в нас нестерпимой болью. А когда боль внезапно стихла, мы не знали, что думать. Мы перестали чувствовать его власть над нами! Я одним из первых догадался, что это могло означать, но не смел поверить и не знал, где искать. Потребовалось некоторое время, прежде чем глубокой ночью я оказался перед полуразрушенным домом в Годриковой Впадине… Уже слабеющий, противно-надсадный крик ребенка – первое, что я услышал, и понял: это конец... Поттер безоружный валялся у лестницы, как сломанная марионетка. Ты лежала на втором этаже в детской, в двух шагах от горстки пепла – бренных останков нашего Повелителя… Я испробовал все, остатками рассудка понимая, что бесполезно. Мальчишка, эта отвратительная копия Поттера, будь он проклят, скулил, размазывая сопли. От него пахло мочой и молоком. Он был мокрым по уши, но жив! Жив, черт возьми, хотя должен был умереть!.. Я совсем обезумел тогда. Сам не понимаю, что не дало мне заткнуть его навсегда. Наверное, просто не верил, что ты могла умереть… Целовал тебя, тряс, уговаривал… Наконец, просто завыл на одной ноте на пару с маленьким засранцем… Годы спустя каждый раз, видя его, я вспоминал эту ночь, зареванного мальчишку и с трудом давил в себе желание придушить его, «нашу последнюю надежду»… Не знаю, сколько времени прошло, когда до моего уха донеслись голоса. Я узнал голос Дамблдора, и первой мыслью было просто убить старика. Его и тех, кто с ним, если удастся, а там уж… Но внезапная догадка заставила меня отложить сведение счетов с жизнью, своей и чужой. Выдрав из рамок пару фотографий и сгребя несколько писем, написанных твоей рукой, я трансгрессировал за мгновение до того, как дверь распахнулась, благо дом, хоть и хранил еще тепло, лишился защиты и был проницаем для любой магии... Я умер той ночью. Но не весь. Живое чувство осталось во мне – жажда мести и сознание бесконечной вины, непоправимой, роковой утраты. Оно жгло меня изнутри, выворачивало наизнанку. Все, чем я жил, все, чем упивался, – как же чудовищно и как ничтожно все это было! И как беспощадно непоправимо закончилось... Он замолчал, выдохшись, и замер с опущенной головой. Часы в полной тишине пробили три. Сердце бешено колотилось. Нет, я не могла вспомнить ничего даже отдаленно, но представила все, будто со стороны увидела, как тогда, в Оксфорде, и по спине пробежал холодок. А все же понимать и представлять – это совсем не то, что чувствовать себя сопричастным, пережившим, совсем не то, что помнить. Я помнила и любила мужчину, который сейчас сидел напротив, и, если опустить наше с ним заочное знакомство на страницах сказки, все это началось четыре месяца назад, оставив далеко за скобками то, что годами мучило его. Потянувшись, я тихонько тронула его плечо. Северус вздрогнул, поднял глаза, и, право, лучше б он этого не делал. Мой вопрос его удивил, как, похоже, удивило и то, что я все еще здесь, а не сбежала, как от чумного. – Это ведь еще не все, да? – я чувствовала себя инквизитором на дознании, но лучше пусть скажет все. Пусть не останется тайн, и я возблагодарю свою беспамятность как величайший дар свыше. – Ты сказал о внезапной догадке. Что это была за догадка? Он потер лоб, как если бы нестерпимо болела голова. Бросил устало: – Петтигрю. И на мой вопросительный взгляд пояснил: – Я мельком увидел его среди мелкой шантрапы летом восьмидесятого. У него неплохая способность быть незаметным, прячась за спины других. Но я немало сталкивался с теми, у кого он шестерил в школе, и не выцепить взглядом эту крысу не мог. Какие амбиции толкнули его в наши ряды? А может, просто струсил и спасал свою шкуру? Не знаю. Увидев меня, он переменился в лице, на мои вопросы отвечал трясясь, но вполне внятно. С такими жалкими субъектами никогда не знаешь, сколько правды и лжи за их трусостью. Белла тоже ему не верила, и это был едва ли не единственный случай, когда мы с ней были солидарны. Впрочем, Белла не верила никому, кроме самого Лорда, зато ему – безусловно и безгранично, как божеству. Однако ей не было известно то, что знал я. Петтигрю, впрочем, уверенно блеял, что порвал с бывшими дружками. Следовало бы покопаться у него в мозгах, но меня нестерпимо тошнило от одного его вида… Не могу простить себе того чистоплюйства!.. Петтигрю я тогда не нашел, а спустя некоторое время стало известно о его гибели и аресте Блэка. – Ты не верил Петтигрю и не попытался разобраться иным способом? – Каким? Написать Поттеру или Блэку, не соблаговолят ли господа экс-мародеры прояснить, какие отношения ныне связывают их с пожирателем Петтигрю? Черт, я ведь даже не знал, что этот жалкий бездарь – анимаг! – Снейп издал короткий сухой смешок, как будто удивлялся собственной недальновидности. Потом помрачнел: – А и знал бы… Поверь, не только мне, но даже Дамблдору не приходило в голову, что Поттер и Блэк взвалят миссию хранителя на этого крысеныша. – На то и был расчет, как я понимаю. – Ну да, умники самих себя перемудрили. Поттер погиб, не сумев тебя защитить, а Блэк за собственную гордыню заплатил бесчестьем и двенадцатью годами в Азкабане. – Но ведь, даже если бы ты знал… – мне не хватило духу закончить, однако он понял, словно услышал мои мысли. – Дааа, – протянул нехотя. – Смерть Поттера была мне на руку, и о его пащенке я плакать бы не стал. Только ты. Мне в целом мире нужна была только ты. Я бы смог вернуть тебя, я доказал бы, я… Был готов на все, стал бы тебе стеной и опорой – так я думал до той роковой ночи. В новом мире, после нашей победы, тебе потребовалась бы защита – я дал бы ее. Темными искусствами пугают глупых детей, но я-то знал, сколь огромную власть они дают тому, в ком есть дар. О, я всегда знал о себе, что я – особенный! Вместе мы смогли бы… Общие правила, все эти статусы крови и прочее – для толпы. А мы не такие, как все, – презрительно-горькая усмешка порядком хлебнувшего человека была адресована самонадеянному мальчишке, черты которого спустя пятнадцать лет вызывающе-беззащитно проступали в мягком свете бра. – Я был уверен, Темный Лорд ценил меня, он ценил талант прежде всего, а уж потом чистоту крови, ибо сам сын магла, хоть об этом и не принято было упоминать даже мысленно. Ты же была удивительно талантлива, он не… – Снейп осекся и внезапно отрывисто, сухо и зло рассмеялся. – Просто невероятно, каким непроходимым идиотом я был! – Крайне самонадеянным идиотом, – осторожно уточнила я, положив руку на его ладонь, судорожно стиснувшую подлокотник, и чувствуя, как медленно расслабляются, теплеют ледяные пальцы. – Мне трудно судить, но, если ты имел дело со мной, как тебе пришло в голову, что, потеряв мужа и сына при таких обстоятельствах, я бросилась бы на шею тебе, человеку из стана врага, к тому же причастному к их смерти? С чего ты взял, что я приняла бы помощь и заботу, а точнее условия золотой клетки, от человека, который служит убийце моего мужа и сына? Допускаю, что на краткое время, сломленная, морально уничтоженная, дезориентированная, не зная до времени всей правды и в память о детской дружбе, я могла бы довериться тебе, как старому другу. Но того ли тебе надо было? И потом, как долго ты смог бы мне врать? Скрывать свою принадлежность врагу, если вообще пожелал бы скрывать? Ведь это была война, насколько я понимаю. И были товарищи по Ордену, которые не оставили бы меня. Ты выбрал одну сторону, я – другую, – помолчала, пытаясь вжиться, понять, что могла чувствовать, окажись там и тогда. – Знаешь, ужаснее всего, что выбор пришлось делать совсем детьми, по смутным склонностям, не понимая до конца, на что мы подписываемся. – Магам не дано роскоши быть детьми так долго, как маглам. И семнадцать, по магловским понятиям, слишком рано для совершеннолетия. Фактически же волшебники несут ответственность, какая простецам и не снилась, с момента обретения палочки и начала систематического обучения… Нет, мне ничего не пришлось бы скрывать, ты и так все знала. – Почему же ты решил, что сможешь навязать мне свои взгляды, общество, потребность в тебе? Я не в курсе, что именно ты знал и понимал о Лили Эванс. Но я знаю себя. Не стану врать, будто не боюсь боли и смерти, но есть вещи, с которыми я просто не смогу жить, как бы силен ни был страх смерти. Темная магия, сколь искусна она ни была бы, – магия подчинения, порабощения, разрушения. И саморазрушения. Смерть еще более мучительная и медленная, как гангрена души. Вот почему я не смогла бы осудить тебя: твое наказание без того ужаснее любого преступления. Я ведь прочитала тот том, где говорилось о Патронусах, от корки до корки. Ты не просто так мне его рекомендовал, да? И не ради короткого эссе. Он не ответил. Вместо этого подкинул суждение слишком очевидное, чтобы его можно было отмести: – Любая магия есть насилие над законами природы и тем самым противоестественна. Разве нет? – Пожалуй. Преобразующая сила магии сверхъестественна по самой своей сути, несмотря на все немногочисленные исключения. Но есть то, что творится ради удобства в быту, или во благо, с любовью и радостью, или ради защиты тех, кто тебе дорог. Есть же понятие священной войны за алтари и очаги, и тот, кто душу положил за други своя, герой, а не убийца. – Ну, это с чьей стороны посмотреть. – Изнутри. Ты ведь мастер смотреть изнутри, да? На занятиях ты говорил нам, что, дабы бороться с Темными искусствами, их надо знать. Надо уметь сражаться с врагом его оружием на его территории. Но ведь эта тактика, должно быть, крайне опасна соблазнами стать своим среди чужих, поскольку Темные искусства дают иллюзию неограниченной власти не только над жизнями, но и над душами, разумом. А тот, кто пройдет путем соблазна и не соблазнится погибнуть, станет сильнейшим магом, ибо сумеет победить себя. Таков Дамблдор. И ты. Только твоя расплата за соблазн была иной, и цена исцеления — тоже. Ты никогда не упоминал об этом, но ментальная магия – это Темное искусство, правда? Он смотрел перед собой, не мигая, и молчал. – Значит, правда. Вы с Дамблдором пытались втянуть в это Гарри, потому что не видели иного выхода. Но стремились дать ему лишь навык защиты, научить только окклюменции. Заставить сказать Б, не сказав А. Это был вынужденный шаг, потому что иначе как Темным искусством от темного мага не защититься. Бей врага его оружием? – Увы, Поттер оказался безнадежен. – Потому что в душе ты боялся дать ему это знание и умение? Ты же не учил – ты пытал! Раз за разом ты со всей дури пробивал его защиту, прежде для верности выведя его из эмоционального равновесия, чтобы мальчишке труднее было сопротивляться. Так не делают, когда хотят научить. Скорее наоборот. И ты не считал его безнадежным, не лги. Иначе зачем удалять перед сеансом некие компрометирующие тебя воспоминания? Ты опасался, что в ответ способный мальчишка когда-нибудь пробьет твою ментальную защиту. – Это просто обычная практика, не надумывай. И я его не пытал. Но ты права: легилименция и окклюменция – Темные искусства, как и любая практика духовного или ментального контроля и подчинения. Им не учат в привычном смысле, ими воздействуют на того, кто сам должен найти силы защитить себя. Или проиграть. Всё, что не убивает нас, делает сильнее, а слабый погибнет. Побеждает сильнейший. Сверхчеловек. Со временем Поттер должен был научиться сопротивляться провокациям и полноценному ментальному воздействию. Сам. Темный Лорд не миндальничал бы с ним. Речь идет не о Обливиэйте, который, кстати, пустили в дело тоже поборники Темных искусств – вот почему время от времени возникает дискуссия о запрещении его применения во всех случаях, кроме как в целях соблюдения Статута о секретности. – То есть в отношении «неполноценных» – маглов. – И только лицами совершеннолетними, умеющими соотносить силу воздействия с необходимостью такового, – Снейп действительно мог игнорировать провокации, если хотел. – Ограничения Надзора никто не отменял. Он ронял слова, а думал о чем-то другом. Я тоже перекатывала в уме свое, все так же мимодумно поглаживая перевитую венами тыльную сторону огромной ладони. А на душе было удивительно спокойно, как если бы смертельный диагноз вдруг обернулся обычным насморком. Но слова подбирались с трудом: – Послушай, Северус, все, что произошло между тобой и Лили Эванс когда-то давно, не имеет отношения к Алине Глебовой. Да и того Северуса уже давно нет, не так ли? Мы оба умерли той ночью в восемьдесят первом, просто ты помнишь, а я – нет. Есть, наверное, глубинная правда и мудрость в том, что я лишена памяти о прошлом. Права и желания карать или миловать у меня нет. Я знаю человека, который вырвал меня из смерти, и полюбила его, не сразу, но таким, каков он есть сейчас. Кажется, и тогда, до всего, что нас развело, я любила тебя. Мне трудно представить, что могла не любить. Не слово, брошенное в сердцах, заставило нас расстаться, а много большее. Но сейчас это уже не важно. Что бы ни руководило тобой тогда, ты – другой Снейп. Как и Гарри – другой Поттер, не Джеймс, и в душе ты это знаешь не хуже меня или Дамблдора. Меня тянет к нему, как и к тебе. Наверное, это какое-то глубинное чувство сродства, которого не отменить забвением. И я всегда буду любить вас обоих, каждого по-своему. – Знаю. Ты всегда ищешь его глазами в толпе, когда думаешь, что никто не видит. Он – тоже. – Неужели? – Да. Хотя и не понимает, почему. «Глубинное чувство сродства»… Может быть, и так. – Есть еще одно, чего я не рассказала тебе. – О нашей связи? – Да… А откуда?.. – Не смотри на меня так. Я тоже знаю некоторые предания о ведьмах, связанных с волшебниками, в том числе предание об основателях школы. Оно легло в основу официальной версии, изложенной в «Истории магии с древнейших времен до наших дней». Его текст, записанный Элдриком Абингтоном, алхимиком двенадцатого века, со слов некой Герты Элфорд, хранится здесь, в школьной библиотеке, в Секции древних манускриптов. Как ни странно, читая этот документ, я не обратил внимания на то, что Хельга Хаффлпафф в нем именуется исключительно «ведьмой» и ни разу «чародейкой» или «магом». Мне, как и всем остальным, это не казалось странным. А ты… Ты была странной всегда. Мы познакомились в шестьдесят девятом. Твои родители переехали в один из коттеджей в респектабельном Верхнем городе, и ты часто прибегала, ища уединения, на пустырь, за которым простирались трущобы Нижнего города – дома рабочих бывшей прядильной фабрики, сейчас давно заброшенные. Я же часто бегал в Верхний город поглазеть, как живут состоятельные маглы. Он помолчал, погрузившись в картины далекого детства. Потом продолжил, будто нить воспоминаний прял, вытягивая ее из кудели памяти неспешно, с легкой полуулыбкой: – Я увидел тебя солнечным майским днем на лугу: сидя на траве, ты самозабвенно колдовала. Думаю, ты даже не понимала, что колдуешь, и в то же время делала это совершенно осознанно, безо всякой палочки и заклинаний, но не сыро и спонтанно, как обычные дети-маги твоего возраста. Ты точно знала, чего хочешь, и шапочка одуванчика превращалась в радужный мыльный пузырь, который и не думал лопаться, а невесть откуда взявшийся колокольчик издавал мелодичный звон в тон твоему смеху. Сорванный цветок вновь прирастал к стеблю, распускал прежде зачаточный бутон… Это была совсем неведомая мне магия, так не похожая на обычные спонтанные выбросы у меня и моих сверстников. И я любил подолгу наблюдать за тобой из укрытия, пока однажды твоя сестра не застала тебя и не закатила скандал, пообещав пожаловаться матери, что ты убегаешь на пустырь и занимаешься «гадостями»… Впервые увидев тебя, я понял, что ты особенная, не такая, как все мы. И полюбил тогда же, раньше, чем перемолвился с тобой хоть парой фраз. Одно никак не связано с другим, но, если это была не судьба, тогда я не знаю, что такое судьба. – Да. Если верить Серой Даме, судьба и есть. И только ты мог позвать меня так, чтобы я вернулась к тебе. Думаю, профессор Дамблдор что-то такое предвидел, заставив тебя участвовать в ритуале. Но это была не его интрига. Он ферзь, конечно, что и говорить, но не игрок. В этой партии. И я никуда не уйду, хлопнув дверью, даже не надейся. Мое место здесь. И знаешь, Северус Снейп, меня это устраивает, несмотря на все неудобства и превратности твоего нрава. – Ну, знаешь, ты тоже не подарок, – заметил он после некоторой заминки с неожиданным смешком – что кот фыркнул. – Я честно считал, Поттер унаследовал презрение к правилам и способность влипать во все разом от своего чумового папаши. Но после того, как ты приволокла в замок Олливандера с Краучем, да еще умудрилась сделать это на горбу моего крестника, с которого где сядешь, там и слезешь, я вынужден пересмотреть свое мнение об истоках дурной наследственности твоего отпрыска. – Брось! Тебе просто не дает покоя, что он не твой отпрыск тоже, хотя это вряд ли что-то изменило бы, учитывая твой непроходимый авантюризм. И не так он безнадежен, между прочим. Профессор Слагхорн не устает его хвалить, ставя в пример даже нам, первоклашкам. А старик не очень-то склонен расточать пустые похвалы. – Вот это-то и странно… Оёй! То немногое, что чудом сохранила моя память, говорило, не стоит углубляться в тему успехов моего новообретенного сына на ниве Зельеварения. И, в конце концов, почему бы мальчишке не поучиться у Принца-полукровки всему, что поскупился преподать ему профессор Снейп? А нам – провести остаток ночи за более приятным занятием, чем родительское собрание по итогам успеваемости...