Когда умирают кони — дышат, Когда умирают травы — сохнут, Когда умирают солнца — они гаснут, Когда умирают люди — поют песни. (Велимир Хлебников)
Наши мертвые нас не оставят в беде, Наши павшие как часовые... (Владимир Высоцкий)
– Тебя как зовут? – спросил рыжий дальнобойщик, едва мы начали набирать скорость. – Алина. А тебя? – Робин. Ты итальянка что ли? – Нет. А что, говорю с сильным акцентом? – Не, говоришь ты вроде ничего, для иностранки даже здорово. Просто имя такое, и ты не у той обочины голосовала. Хорошо, тут встречки нет, – он усмехнулся. – А твой парень? – Он не мой парень. Он… э-э… коллега, профессор из Шотландии. Дальнобойщик присвистнул и покосился назад, где за нашими спинами, откинувшись на свернутый спальный мешок, полулежал Снейп, и уточнил почти шепотом: – Что, настоящий профессор? – Ага. – А сюда-то вас каким ветром? И обряжен под средневекового алхимика. А ты так вообще… – Леди фея Моргана, – усмехнулась я и ляпнула первое, что в голову взбрело: – Фольклорная экспедиция, – ох, чую, врать придется много, а я не мастерица. – Костюмы – это так... У нас там была... ну, вроде как историческая реконструкция. Места здесь... особенные, – я изобразила рукой неопределенный жест, мол, понимай, как знаешь. Надеюсь, у них тут тоже ученые порой западают на всякий оккультный и прочий бред, типа Шамболу ищут или инопланетных предков египтян. Парень бросил косой взгляд, посмурнел. Потом обронил вполголоса, словно ни к кому конкретно не обращался: – Места здесь нехорошие. Гиблые места. Оп-па! А вот это уже интересно… По спине пробежал холодок, тронул сердце, стек в желудок, где и начал скручивать кольца, подобно змее. Стало вдруг страшно, а еще почему-то невыносимо тоскливо. Ну, и какого я здесь делаю? И что это вообще за жизнь после жизни? Детская сказочка, ага! Вновь приступом дурноты накатили воспоминания и ощущения прошлой ночи. Ну нет, только не это! Я поглубже вдохнула стылый воздух и удивленно замерла. Робин тоже зябко передернул плечами, непонимающе глядя вперед, где солнце так неожиданно скрылось и дорогу впереди застилала пелена тумана. За спиной завозились: профессор приподнялся и, кажется, выругался сквозь зубы, роясь в складках мантии. Ах, как полезно читать сказки – хотя бы знаешь, что тебя погубит. – Робин, не останавливайся, гони! Но парень вел себя странно. Вместо того чтобы врубить противотуманки и пробиваться сквозь студеное молоко тумана, он оцепенел, безвольно откинулся, все еще вцепившись в руль, и остекленевшим взглядом уставился в сумрак за окном, где скользили невесомые тени. Педаль газа оказалась брошена, и большегрузная фура начала терять скорость, а после и вовсе заглохла. – Робин! Робин… Мама… Я опять видела восковое лицо, запавшие глаза и уголки губ, морщинки у глаз, при жизни такие веселые, а теперь словно трещины на каменистой почве пустыни. Радость только сон, счастье лишь мираж. За всем стоит тоска, и смерть, одна лишь смерть может избавить от нее. Вечное небытие… Или не может? Я ведь уже умирала. Но моя душа – она болит, тоскует… Отдать ее, и память, и любовь, а с ними и печаль уйдет… Забыть… Отдаться холоду теней, не помнить боли, ведь жизнь лишь краткий миг тоски, душа – приют печалей, кладбище потерь… Тело уже почти свыклось с холодом, а упрямое сердце все не хотело смириться. Казалось, с души срывают кожу слой за слоем, как бывает в детстве, когда на морозе коснешься металла языком или губами. Во вспышках боли мелькали странные виденья, но вряд ли у меня будет время подумать над этим позже. Вряд ли будет само это «позже»… Краем глаза я увидела слабую серебристую вспышку откуда-то сзади, и на мгновенье сознание прояснилось. Воспоминание, такое далекое, детское, полузабытое, словно пуховый платок, легло на озябшие плечи. Бабушка... Она смотрит старый советский фильм. Он черно-белый, потому что телевизор у бабушки черно-белый, старенький «Таурас» на ножках, покрытый поверх полировки кружевной салфеточкой, а на ней забавная рогатенькая антенна. Там, в кино, мужчина и женщина катаются на качелях. А мне лет пять, и я сижу на полу, у корзины, в которой кошка кормит котят. Так странно, почему бабушка плачет? И песня… Я ее уже слышала, наизусть знаю: бабушка Таня часто пела ее за работой. Ее иногда, редко, исполняли по радио. А песня-то, оказывается, из фильма*. Надо же, я и забыла. Она красивая, необычная и очень-очень важная. Бабушкина песня. Дохнуло холодом: отдай. Не отпущу! Мое! И песня, и пятна солнца на крашенном охрой полу, и Фимка с котятами, и бабушка, мама, отец, Валя с Вовкой и мальчишками, лучшая подруга Настя Демидова, одноклассники и студенческие друзья, девчонки из музыкалки, моя первая любовь – мой мир. Губы не слушались, и голос хрипел, когда я буквально выплевывала в пустоту серого капюшона знакомые с детства первые строки обычной советской песни, написанной задолго до моего рождения. Зачем? Спросите что-нибудь полегче. И они стали тем, чем могут стать слова предсмертной песни для любого человека, кем бы он ни был и когда бы ни жил, – мостом последней надежды, по которому из иного мира уже спешили ко мне отец и мама, бабушка и дед, умерший еще до моего рождения. Это ему бабушка пела, задумчиво перебирая гречку или кладя стежок за стежком в переплетения канвы: Покроется небо пылинками звёзд, И выгнутся ветви упруго. Тебя я услышу за тысячу вёрст – Мы эхо, мы эхо, мы долгое эхо друг друга. Мы эхо, мы эхо мы долгое эхо друг друга.** На том мосту стоять было совсем не страшно. Оттуда, куда ни кинь взор, цветущий луг, и небо синее-синее, и незакатное солнце. И руки отца лежат на плечах невесомо, но так надежно. Я уже умирала – смерти нет, а души своей я вам не отдам, и профессора тоже не отдам, и этого смешного конопатого парня. Потому что есть сила сильнее вас, жалкие пылесосы человеческих душ! Легко качнулась доска – женщина, запрокинув голову, засмеялась. Моя юная бабушка, и дед, совсем молодой, в поношенной военной форме, легко чмокнул ее в пунцовую щеку. Летний ветерок далекого сорок седьмого сдул рыжий локон с девичьей щеки, и голубые глаза, не отрываясь, глядятся в зеленые. И мне до тебя, где бы ты ни была, Дотронуться сердцем нетрудно. Опять нас любовь за собой позвала – Мы нежность, мы нежность, Мы вечная нежность друг друга. Мы нежность, мы нежность, Мы вечная нежность друг друга… Я слышу свой голос, им не подойти ближе. Две тени за лобовым стеклом замерли, чуть отклонились назад. Знаю, им чуждо удивление, как и любые эмоции. Но, будь они людьми, я решила бы, что они в замешательстве. Вечно юная мама легко целует меня в макушку. Голос, кажется, заставляет вибрировать пространство: И даже в краю наползающей тьмы, За гранью смертельного круга Я знаю, с тобой не расстанемся мы – Мы память, мы память, Мы звёздная память друг друга. Мы память, мы память, Мы звёздная память друг друга… Мы звёздная память друг друга… Тени отшатываются. В этот момент еще одна слабенькая серебристая вспышка из-за моего плеча неожиданно легко отбрасывает их, развеивая вместе с туманом, как детскую страшилку. Руки отца больше не лежат на моих плечах, но незакатное солнце веселым зайчиком чмокает в нос, вспыхивает искорками в каплях на стекле …◄♦►
– Чт-то это б-было? – бледный Робин выстукивает зубами ирландский степ. Не думаю, что стоит ему объяснять, поэтому только неопределенно пожимаю плечами: пусть профессор объясняет. Но одного взгляда на Снейпа достаточно, чтобы понять: все фиговей некуда. Тяжело перевалившись через спинку сиденья, какое-то время вязко соображаю, что делать. Руки трясутся, пальцы ледяные, но ими я все же могу нащупать пульс – не придется соваться с реанимационными мерами, да у меня и сил-то нет. На легкие похлопыванья по щекам Снейп не реагирует, а давать полновесную оплеуху рука не поднимается, причем буквально. Слабо трясу за плечо: – Снейп, очнитесь! Северус! Вихрастая голова дальнобойщика показалась над спинкой сиденья как раз в тот момент, когда веки профессора дрогнули и бескровные губы что-то неслышно шепнули. Что-то короткое. – Робин, у тебя есть шоколад? Все еще тормозной парень некоторое время смотрит на меня непонимающе, потом взгляд становится более осмысленным: – Пара «Сникерсов». – Давай. Он опять нырнул за сиденье, где-то порылся и меньше чем через полминуты протянул два шоколадных батончика кинг-сайз. Благослови Бог этого сладкоежку! – Один съешь сам, прямо сейчас, – я надорвала упаковку и протянула «Сникерс» профессору: – Вот. Не тормози – сникерсни. Робин, попить есть? – Вода и кола, – проглотив изрядный кус шоколадки, парень начал соображать заметно быстрее. – Воды. Профессор молча отломил с треть батончика, остальное протянул мне. Ладно, по-братски, так по-братски. Вернула ему то, чего не хватало до половины. Он открыл было рот, но тут же закрыл, потому что поверх спинки сиденья опять нарисовалась голова нашего водителя: – Вода, – протянул бутыль литра на полтора и добавил виновато: – Стаканов нет. – Неактуально. Сделала три глотка, протянула профессору. Тот молча взял, тоже отпил и вернул бутылку. В полумраке задней части кабины рассмотреть выражение его лица трудно, да и моего против света он почти не видит. Весело рыкнув, заурчал мотор. Ожили «дворники», смахивая капли влаги с ветрового стекла, и от подогреваемых зеркал поднимался легкий парок. Трейлер мягко тронулся. Все быстрее побежали деревья вдоль обочины, и радостно забликовало озеро в низине. Ехали молча. Мне больше всего хотелось, чтобы так оно и продолжалось. Руки отца на плечах, мамин поцелуй и старые качели на зеленом лугу – было? Не было? И что это было? – И что это было? – тот же вопрос, заданный по-английски, вывел меня из раздумий. Зубами парень больше не стучал, хотя обогрев кабины пока не выключил. Весь его вид говорил, что Робин по-прежнему желает получить ответ на свой вопрос. На меня он даже не косился, глядел прямо перед собой, вцепившись в баранку так, что побелели костяшки пальцев. – Ты говорил, места здесь нехорошие, гиблые, – осторожно напомнила я, не то чтобы переводя стрелки, но пытаясь понять, что ему ответить. Что я вообще имею право ему ответить? – Говорил, – Робин помрачнел, однако на приманку не клюнул и распространяться не стал. Вместо этого задал вопрос в лоб: – Это и была «аллергия», от которой твоему дружку так поплохело? – Нет. С этим мы не сталкивались. А вот ты, похоже, что-то знаешь. – Мож, и знаю, – он помолчал, потом спросил, как в омут сиганул: – Ты – ведьма? От неожиданности я едва не поперхнулась последним кусочком шоколадного батончика, который посасывала за щекой, старательно растягивая удовольствие. – С чего ты взял? Нет, конечно. – Не ври. Этот туман, он непростой был. Нежить какая-то. А ты заклинание пела, потом вспышки, и все пропало. – Я… Это было не заклинание, Робин. Самая обыкновенная песня, а непонятные слова, потому что я пела по-русски. Я русская. – Ты пела просто песню? – только теперь он бросил на меня взгляд, впрочем тут же вновь сосредоточился на дороге. – Зачем? – Трудно объяснить. Мне… Знаешь, мне вдруг стало так тоскливо, как будто ничего хорошего не было и уже не будет… – И у тебя? Я тоже почувствовал то же самое, родителей вспомнил, – он осекся и торопливо закончил: – Вообще всякое… – Ну, вот. А эту песню пела моя покойная бабушка, и с ней у меня связано много хороших воспоминаний детства, понимаешь? Это долго объяснять… – Не надо, я понял. Мы вновь замолчали на какое-то время, и опять Робин первым подал голос: – Значит, русская? Ну надо же! А профессор тоже русский? – Нет, профессор Снейп – англичанин, хоть и работает в Шотландии. До меня только дошло, что со Снейпом наш водитель так и не познакомился – не в том состоянии был мой спутник, чтобы знакомиться, лишь пробормотал сквозь зубы что-то сродни приветствию. Хотелось бы знать, как он там? Надеюсь, мирно дремлет. – Хреновое вы место выбрали для своей «экспедиции», господа ученые. – Да уж. – У развалин старого зáмка и раньше творилось неладное, но где замок, а где дорога? Дорога всегда была безопасной. – Погоди, какой замок? – Замок Старого Колдуна, – парень изумился моему непониманию. – Вы разве не оттуда шли? Там, за лесом, развалины. То есть, говорят, чуть ли не в самом лесу. Местные много баек рассказывают. – А-а-а… Нет, развалин мы не видели. А что с дорогой? – С полгода назад местные стали замечать неладное: люди начали пропадать. А кого находили, те уже не могли ничего сказать. – Почему? – впрочем, я уже знаю ответ. – Чокнутые потому что. Даже хуже. Будто и не люди вовсе. А когда выпадают из овощного состояния, орут, бьются в истерике. Полный мрак! Говорят, двое из троих наложили на себя руки. Третий вроде в психушке, но чем такая жизнь, лучше уж в петлю. – Вот почему здесь так пустынно… – Мы с ребятами поначалу не верили местным. Они всегда недолюбливали эти места. Но по весне двое наших пропали. Одного потом нашли с разодранным горлом, как будто дикий зверь рвал. Другого вообще не нашли. Первый грузовик стоял поперек дороги, второй сожгли, а может, сам загорелся – его обнаружили на обочине перевернутым. Нашим поначалу всего-то провели инструктаж по технике безопасности, чтоб аккуратнее с автостопщиками, – он покосился на меня. – А недели три назад один из наших, Майк Саммерс, попал в переплет. Фуру нашли мокрой, как после дождя, ящики фермерской земляники оказались прихвачены морозом, и это среди лета! А сам Майк, – Робин безнадежно махнул рукой и закончил: – С тех пор мы тут не ездим, пользуемся объездной. Получается дольше, но без приключений. – Понятно. А ты-то как тут оказался? Парень хмыкнул, пожав плечами: – Фиг его знает! Сам не понимаю, как проехал поворот, а потом влом было возвращаться. Будто нелегкая несла, а тут ты на обочине прыгаешь, – он помолчал, словно примеривался, потом закончил: – Не знаю, ведьма ты или просто умеешь убеждать, но ты ту… нежить шуганула... В общем, спасибо, так что ль? Молча киваю. Не объяснять же, что это не я их «шуганула», мне это не по силам. Да и профессорские усилия на полноценного Патронуса близко не тянут, так что будем считать, вспышки Робину привиделись. Не больно-то он соображал в тот миг. А я и сейчас мало что соображаю. – До ближайшего населенного пункта далеко? – До Уиндермира-то? Часа через полтора будем на месте. Там можно немного передохнуть, и в путь, чтобы к вечеру добраться до Пенрита. Дорога станет повеселее, больше городков и деревень на пути, места обжитые, не то что здесь. В Пенрите у меня неплохой мотель на примете. Переночуем, а там и до Шотландии рукой подать. Так, говоришь, готовить умеешь? – Ага, – я ошалело кивнула, все еще пытаясь переварить догадку: – Так ты сможешь доставить нас в Шотландию? – А чё ж не доставить, коли по пути? Только Шотландия не кусок тыквенного пирога. Вам куда конкретно? Может, и не по пути. – Я у профессора спрошу. Позже. Но это не важно, там уж мы разберемся. – Ну-ну. Впереди показались строения маленького городка или большой деревни, когда Робин, уже, похоже, окончательно пришедший в себя, потянулся включить магнитолу, и через несколько секунд за пулеметной очередью диджеевского трепа послышалась с детства знакомая музыка, словно радостное биение сердца: I'm crazy flowing over with ideas. A thousand ways to woo a lover so sincere. Love and hate what a beautiful combination Sending shivers up and down my spine…*** И спустя несколько секунд я поняла: все, что не отвечает во мне за усидчивость, отдано во власть этому ритму: Oouuuhh...I like to read a murder mystery, I like to know the killer isn't me. Love and hate what a beautiful combination Sending shivers make me quiver. Feel it sliver up and down my spine And the lovers that you sent for me Didn't come with any satisfaction guarantee. So I return them to the sender And the note attached will read: «How I love to hate you!» I love to hate you! I love to hate you! I love to hate youuuu!.. Миленький пасторальный Уиндермир встречал нас чуть сонно, одноименное озеро множило блики послеполуденного солнца. На память приходила пьеса Уайлда, и конкретно сосало под ложечкой. Припарковав фуру на стоянке у въезда в город, Робин легко спрыгнул на горячий асфальт, сладко потянулся, разминая затекшее от долгого сидения тело, и обошел кабину, чтобы помочь мне. Заглянув за спинку сиденья, я убедилась, что Снейп дремлет и весь британский технопоп ему до звезды. Ну, а я, пожалуй, прогуляюсь. Правда видок у меня в этой хламиде да после всех наших приключений тот еще, но в туристических городках чего только не встретишь. Будем считать, я тут в роли местной ведьмы. Не без труда оказавшись на земле, я как никогда остро пожалела, что чистокровные колдуньи носят весь этот хлам вместо нормальных джинсов и кроссовок. Ну нельзя же так выпадать из времени! Робин задумчиво оглядел меня: - Знаешь, что-то в тебе изменилось, - и на мой вопросительный взгляд радостно стукнул себя по лбу: - Контактные линзы! - ??? - Ты их потеряла.