Кортик или что же случилось на самом деле.

Никитский. Москва. Городская больница. Осень 1921 г. Всю дорогу до больницы я демонстративно молчал, давая тем самым понять следователю Свиридову, что больше не намерен выслушивать возмутительные и непонятные обвинения против себя от каких-то мальчишек. Свиридов по дороге пытался несколько раз начать разговор о конверте, что я отдал профессору Подволоцкому, но натыкался на моё угрюмое молчание. Слава Богу, Полевой не лез ко мне со своими вопросами, а молчаливо ехал всю дорогу. Да и следователь, наконец, понял, что я не в настроении и прекратил донимать меня. От нечего делать (не разговоры же заводить с теми, кого специально игнорируешь), я начал вспоминать тот самый разговор с Подволоцким в зимнем саду и последующий события. Москва. Январь — февраль 1917 г. Гуляющего по саду профессора Подволоцкого я заметил ещё издали. Рядом с ним прыгала маленькая девочка, видимо внучка, которую то и дело осаживала няня. Заметив меня, Подволоцкий попросил няню увести внучку на ледяную горку, на которой уже каталось несколько детей и, не спеша, направился ко мне. Внучка скорчила недовольное личико. Я внутренне усмехнулся, как и любому ребёнку, ей было любопытно, с кем это хочет поговорить дед. — Добрый день, Пётр Никитич, — тихо поприветствовал я профессора. — И вам того же, Валерий Сигизмундович, — ответил Подволоцкий, глядя на меня из-под густых бровей. — Удивлены моей просьбой? — Признаться, да, удивлён, — профессор посмотрел в сторону горки. — Но, видимо, у вас были причины для встречи со мной. — Я надеялся, что вы будете один, — сказал я и сел на припорошенную снегом скамейку. Профессор присел рядом и пояснил, почему он оказался не один: — Если бы я не пошёл с внучкой, вопросов со стороны жены было бы куда больше. Не волнуйтесь. Лёля вряд ли вас запомнит, а няня всего лишь присматривает за ней. — Но они… — Валерий Сигизмундович, случайные встречи в общественном саду не так уж и важны, — сердито проворчал профессор и задал вопрос. — Что у вас произошло? Я вздохнул и ответил сразу в лоб: — Это не у меня, а у вашего любимого ученика. Да-да, прям так, без всякой подготовки пожилого профессора, я дал ему понять о том, что Володя жив. Надо отдать должное Подволоцкому — за сердце он не хватался, а лишь сел рядом со мной на скамью, поправил полы зимнего пальто, отороченного мехом бобра, и медленно сказал-уточнил: — Насколько я знаю, Владимир Терентьев умер во время взрыва линкора «Императрица Мария» в октябре 1916 г. Я лично ездил к его матери в Пушкино, чтобы сообщить ей трагическое известие. Я приподнял воротник флотской офицерской шинели и устало пояснил: — Официально Володя действительно мёртв. А я, кажется, скоро стану подозреваемым в его убийстве. — Что? Я вас не совсем понимаю, Валерий Сигизмундович, — взволнованный профессор хмуро смотрел на меня из-под густых бровей. Я глубоко вздыхаю и, не разжимая зубов, отвечаю на поставленный профессором вопрос: — Да живой он. — Всё равно не понимаю, — качает головой Подволоцкий. — Как такое может быть? Я тем временем достал из-за пазухи шинели конверт. В нём было запечатано несколько листов, где я описал всё, что произошло с нами: со мной и Володей за последние полтора года. Было у меня время, чтобы всё написать. Хорошо, Колчаку они не достались, хотя он очень хотел их у меня забрать. — И не надо, — с этими словами я протянул профессору конверт и сказал. — Вот, всё здесь. Прочитаете, если захотите. Главное, сохраните. Ну, а если что случиться с нами или вами — уничтожьте. — Уверены? — Да. В этот момент откуда-то сбоку в небо, каркая, взвилась стая ворон. Я вздрогнул. Внезапно мне показалось, что за нами кто-то наблюдает. Большого труда мне стоило не вертеть головой, а то вдруг вспугну. Скрип снега за спиной я постарался списать на свои расшатанные нервы. Заметив моё состояние, профессор Подволоцкий посоветовал сходить в аптеку и купить «что-нибудь от нервов». С трудом сдержался, чтобы не рявкнуть в ответ на такую заботу. Однако профессор не успокоился и положил мне на плечо свою руку. И только сейчас я почувствовал, как смертельно я устал. Мне хотелось прямо сейчас заснуть и проспать несколько часов кряду. Моя голова невольно склонись к твёрдой руке профессора, но усилием воли я заставил себя сидеть прямо, давая тем самым понять, что в сочувствии я не нуждаюсь. Подволоцкий руку не убрал. Пришлось поднять воротник шинели и осторожно повести плечом. Профессор наконец-то понял, что мне нужно и перестал сочувственно сжимать моё плечо. Мы ещё какое-то время поговорили, но мне уже стало неуютно в этом парке, да и лишние вопросы от профессора начинали утомлять. Наконец, поняв моё состояние, он попрощался со мной и ушёл. По дороге к нему присоединились внучка и её няня. Девочка украдкой оглянулась на меня. Я усмехнулся в усы, чувствуя, что липкий страх отпускает меня. Кажется, теперь я знаю, кто за нами в парке шпионил. Я окончательно расслабился и пошёл в сторону комнат, где остановился. По улице, мимо меня пробежало несколько студентов, выкрикивая в воздух какие-то анархические лозунги. Околоточный сделал вид, что в упор не видит молодых людей. Я шёл, нутром чувствуя будущие грандиозные перемены для России, словно что-то висело в воздухе, а уловить было нельзя, но все чего-то ждали. Какой-то бури что ли. Не знаю. Лично мне сейчас было не бурь. Хотелось поскорее разобраться со своими делами и делами Володи. Я молил Бога, чтобы у меня хватило времени. Не хватило. Как говорится, взрыв флагмана Черноморского флота — это всего лишь один из факторов кризиса, в котором оказалась страна. Не знаю, осознают ли наши правящие круги грозящую опасность? Ещё в конце ноября 1916 года, я совершенно случайно услышал содержание письма великого князя Михаила Михайловича, которое тот написал двумя неделями ранее своему кузену Николаю II из Лондона. Особо не запоминал, так как услышал это из третьих уст (и собственно даже не знаю, кто рассказал о письме и правда ли это в действительности), но общий смысл был таков, что великий князь смеет надеяться на то, что наш царь сможет удовлетворить справедливые требования народа. Ага, держи карман шире! Уже в начале двадцатых чисел февраля газеты запестрели заголовками о восстании рабочих Путиловского завода в Петрограде, а дальше пошло по накатанной. К забастовкам присоединились солдаты, матросы, уставшие от жестокой и непонятной войны. Апофеозом всей этой неразберихи, что творилась в обеих столицах, стало отречение императора Николая II от престола, случившиеся в начале марта 1917 года. «Потрясающую» во всех смыслах, новость я услышал утром, проснувшись от криков разносчиков газет под окном. Мысленно плюнув на нашего уже теперь бывшего императора, которой умудрялся делать подлянки своим подданным даже не будучи на троне, я крепко задумался, а что же дальше. Ну, вот что дальше делать? То, что сейчас вполне может начаться разруха и анархия, которая и так лезла из всех щелей, я не сомневался. Конечно, созданное наспех Временное правительство могло стать сдерживающим фактором окончательного разрушения России, но, скажу честно, я в это слабо верил. Для меня сейчас главным было то, чтобы в этом горниле, начавшимся с Февральской революции, не пропали бы мы с Володей да ещё Ксения. Как говорится, Великую Французскую революцию, изучали. Знаем, что творилось в стране после свержения короля Людовика XVI. Не дай Бог, тоже начнётся и в России. Никто тогда и подумать не мог, что Февральская революция далеко не последняя в списке бед, обуявших бывшую Российскую империю. Нас ещё ждали Октябрьская социалистическая революция, позорный Брестский мир, «плавно» перешедший в гражданскую войну. Москва. Городская больница. Осень 1921 г. Когда мы добрались до больницы, я умудрился потерять сознание, стоя почти на пороге кабинета доктора. Уже не знаю, когда меня довели до кровати, но едва коснувшись подушки, я окончательно провалился в темноту и уже не слышал, как вокруг меня хлопотали врач и сестры милосердия. Об этом мне Полевой рассказал, когда я очнулся ближе к вечеру. За окном уже опускались осенние сумерки. Заметив, что я открыл глаза, сидевший на стуле Полевой, спросил: — Пить хотите? — Мы ж вроде на «ты» перешли, — усмехнулся я в ответ, пытаясь приподняться. — Что ж вы за несносный человек такой, — покачал головой Полевой, помогая мне приподняться и опереться о спинку кровати, смягчённую подушкой. — Да какой есть. С чего вдруг такие нежности? И вообще, — я огляделся. — Где вы умудрились раздобыть отдельную палату? Полевой отмахнулся. — Все вопросы к Свиридову. — Товарищ комиссар, — меня ещё на сарказм хватает. — Обычному следователю не под силу раздобыть для белобандита отдельные апартаменты в больнице. — Обычному, нет, — соглашается Полевой, наливая воду в стакан. — А вот для его коллег в кожаных куртках из дома на Лубянке, да. Я замер. Мне вот только сейчас чекистов не хватает для полного счастья. Медленно поворачиваю голову в сторону двери и уточняю: — И у двери сейчас не мальчишка с ржавым ружьём стоит, не так ли? Полевой нагло усмехается в усы и потягивает мне стакан. — Не сбежишь, Валерий Сигизмундович. — Я и не собирался, — отвечаю я и забираю стакан себе. — Но объясни, с чего вдруг такая честь? — А сейчас узнаешь, — с этими словами Полевой встаёт со стула и идёт к двери. Открыв дверь, он кого-то зовёт. Когда я вижу, кто входит ко мне в палату, стакан с водой летит из моей руки на пол. Полевой. Городская больница. Пятью часами ранее. Когда Ксения Сигизмундовна Терентьева, в девичестве Никитская, вымучено поздоровалась с Лёлей Подволоцкой, я понял, что уже ничего не понимаю в этой жизни. Где же вы всё это время были, Ксения Сигизмундовна? Неужели вы и впрямь ничего не знали о своём брате и муже? Кстати, а вот насчёт мужа надо уточнить. Я не успел додумать мысль, как меня опередили. Угадайте кто? Правильно, Геннадий Петров собственной персоной. — Гражданка Терентьева, а вы где скрывались всё это время? Помогали врагам революции? Этого хватило, чтобы внешне усталая женщина преобразилась: черты её лица заострились, а взгляд стал колючим. Миша, уже не скрываясь, отвесил другу подзатыльник. — Извините пожалуйста, — выдохнул он, одним взглядом окончательно затыкая рот болтливому Петрову. А из Миши вырастет неплохой дипломат, подумал, заметив, как смягчились черты лица Терентьевой, когда она повернулась к Свиридову и спросила: — Я могу увидеть брата? Свиридов покачал головой. — Не сейчас. Он пока без сознания. Так доктора говорят. — Что с ним? — тревожно спросила Терентьева. — У него снова кровь горлом шла? — Да, а вы откуда знаете? — удивился Свиридов и уточнился. — У него это давно началось? — С того года, как линкор подорвался. Мне доктора говорили, это последствия взрыва. Я решил вмешаться, ибо прекрасно знаю, что я видел и пытался сделать в то злосчастное утро на гауптвахте: — Позвольте, Ксения Сигизмундовна, я прекрасно помню, что кровь горлом у вашего брата шла и до взрыва. При моих словах Свиридов, говоря по-народному, «сделал морду «кирпичом». Поняв, что почти проговорился, я захлопнул рот. Однако Ксения Сигизмундовна, похоже, знала теперь больше, чем в те несчастные рождественские праздники 1915 года, когда они с мужем разругались из-за его весьма оригинального увлечения. Я готов был принять на свою голову все шишки, которые в порыве гнева посыплет на меня сестра Никитского, но, к моему удивлению, повернувшаяся ко мне Ксения вдруг сказала: — Так вот вы какой, вездесущий матрос Полевой. — А… откуда вы знаете, что я — Полевой? Ваш брат рассказал? Ксения улыбнулась и эта улыбка вмиг преобразило её лицо, сделав почти ослепительной красавицей. В серых глазах сверкнули знакомые хитрые искорки. — Мне о вас рассказывал муж, — уточнилась она и добавила, как бы, между прочим. — От брата и слова не добьёшься. Впрочем, я видела вас в Морском госпитале, после взрыва. Я смутился. Чёрт бы побрал этого Терентьева! Мало того, что буквально сталкивал меня и Никитского нос к носу, так ещё и жене рассказал. Кстати, а когда это Терентьев успел рассказать обо мне своей жене? Насколько я знаю, жены Терентьева не было в Севастополе на момент взрыва линкора. Судя по её же словам, прибыла она в город только после трагедии. Когда она успела пообщаться с мужем? В письмах? Вполне возможно. Я украдкой бросил взгляд на следователя. Судя по лицу, его мучил тот же вопрос. Спросить не я, не он не успели, так как на сей раз, для разнообразия, нас опередил Миша Поляков: — А когда ваш муж успел рассказать вам о Полевом? Насколько мне известно, вы в ссоре были. Или Владимир Терентьев всё-таки жив? Кажется, я поторопился насчёт Миши-дипломата. Брови сестры Никитского недоумённо приподнялись, а потом вернулись в исходное положение. На вопрос Миши, разумеется, она отвечать не стала и, извинившись, передо мной и следователем, ушла искать доктора. — Я сказал что-то не то, — пробормотал Миша, хотя судя по его виду, виноватым он себя не чувствовал. Свиридов серьёзным тоном попросил ребят очистить больничный вестибюль и не мешаться под ногами взрослых. Возмущённый «шёпот» недовольного происходящим Генки был отлично слышен всем, кому надо. Я устало посмотрел на следователя. — Кажется, во всей этой ситуации виноват я. — Вы не единственный, — отмахнулся Свиридов. — Я тоже хорош. Не надо было воли ребятам давать. — Можно подумать, они вас послушают после всего, чему они стали свидетелями, а то и участниками. — Вы правы, Сергей Николаевич. — Интересно, — я огляделся. — А куда ушла Терентьева? Мне было как-то странно называть сестру Никитского по фамилии мужа. Для меня Терентьевой оставалась Марья Гавриловна — мать капитана второго ранга, а не её невестка Ксения Сигизмундовна. — Кажется, искать доктора, — ответил Свиридов и добавил. — Пойдёмте и мы за ней следом. Я шёл следом за Свиридовым и размышлял о том, что как интересно повернулись события. Если бы мне ещё неделю назад кто-то сказал, что я буду против расстрела Никитского, послал бы я этого человека далеко и надолго, а теперь вон оно как обернулось. «Что же в итоге может ждать Никитского после больницы?» — размышлял я и сам не заметил, как начал бормотать себе под нос: — А стоит ли возиться с лечением Никитского? Всё равно расстреляют. Чего зря лекарства переводить. С этими слова я едва не врезался в спину Свиридова, который резко остановился. Глядя на его напряжённую спину, я понял, что последние свои мысли сказал вслух. Вот зараза! — Я вас не узнаю, Сергей Николаевич, — следователь повернулся ко мне лицом. — Мне казалось, что вы не очень-то горите желанием отдавать Никитского военному трибуналу? Или я ошибался? — Вы не ошибались, — честно ответил я, ища взглядом жену Владимира Терентьева. — На данный момент у меня такого желания нет, но он серьёзно болен и, как мне кажется, толку от лечения не будет. — Предлагаете ждать, когда он умрёт сам, а не отдавать под трибунал? Задав вопрос, следователь возобновил свой путь. Я двинулся следом и мрачно ответил, злясь и на себя и на Никитского: — Да не знаю я. И пока меня мучила моральная дилемма, мы со Свиридовым завернули за очередной угол в больнице и остановились, как вкопанные. На расстоянии двух метров от нас, у огромного окна, стояла Ксения Сигизмундовна и разговаривала с мужчиной примерно одного возраста с Никитским. Заметив нас, Ксения смущённо уткнулась в его плечо. Мужчина повернулся в нашу сторону. Тёмно-синие глаза, совершенно нечитаемое выражение лица, военная выправка и форма морского офицера. Губы мужчины тронула лёгкая улыбка и он поздоровался только со мной, словно следователь и рядом не стоял: — Добрый день, матрос Полевой.