Кортик или что же случилось на самом деле.

Полевой Москва. Городская больница. В палате было тихо. Никитский полулежал, опираясь на подушку. Стараясь не топать своими сапогами, я подошёл к кровати и сел на стоящий рядом стул. За окном начинало смеркаться. Я сидел тихо, стараясь не слишком таращиться на спящего Никитского, но, видимо, он всё-таки что-то почувствовал сквозь сон и открыл глаза. Некоторое время мы лишь молча изучали друг друга. Мутный, явно от лекарств, взор Никитского стал проясняться. Лично я до сих пор помню, как меня морило в сон от тех микстур, которыми меня пичкали в госпитале, когда отлёживался после взрыва. Никитский упорно молчал, словно меня тут и не было. Наконец я не выдержал и спросил: — Пить хотите? — Мы ж вроде на «ты» перешли, — усмехнулся он в ответ, пытаясь приподняться. Ну, вот что ты с ним будешь делать или это на него так приближающаяся смерть действует? — Что ж вы за несносный человек такой, — покачал я головой, помогая Никитскому приподняться и опереться о спинку кровати, смягчённую подушкой. — Да какой есть. С чего вдруг такие нежности? И вообще, — он огляделся. — Где вы умудрились раздобыть отдельную палату? Я отмахнулся и ответил: — Все вопросы к товарищу Свиридову. — Товарищ комиссар, — эту язву ещё и на умозаключения хватает. — Обычному следователю не под силу раздобыть для белобандита отдельные апартаменты в больнице. А действительно, как удалось Свиридову разместить Никитского в отдельной палате? Я сам слышал, как один из докторов жаловался кому-то, что мест совсем нет — в Москве очередная эпидемия из-за голода. С другой стороны, сделаем-ка мы важный вид и подыграем. Глядишь, и разговориться наш главарь банды и бывший старший лейтенант императорского флота. При этом он ещё не знает о том, что Терентьев с женой за дверями стоят. — Обычному, нет, — легко соглашаюсь я, наливая воду в стакан. — А вот для его коллег в кожаных куртках из дома на Лубянке, да. Гляжу, а Никитский замер. Судя по его выражению лица, ему только сейчас чекистов и не хватает для полного счастья. Некоторое время он переваривает информацию, а потом медленно поворачивает голову в сторону двери и уточняет: — И у двери сейчас не мальчишка с ржавым ружьём стоит, не так ли? Я нагло усмехаюсь в усы и протягиваю ему стакан с водой. — Не сбежишь, Валерий Сигизмундович. — Я и не собирался, — бурчит он в ответ и забирает стакан себе. — Но объясни, с чего вдруг такая честь? Приложив палец к губам, я попросил его помолчать и прислушался. За дверью явственно кто-то возился, слышались приглушённые голоса. Один из них я узнал — он принадлежал Свиридову. Никитский недоумённо посмотрел на меня и я решился. В конце концов, пора заканчивать этот балаган. — Так с чего такая честь? — упрямо повторяет свой вопрос Никитский. — А сейчас узнаете, — с этими словами я поднимаюсь со стула и иду к двери. Открыв дверь, я вижу, что у дверей палаты стоят Свиридов, Терентьев, Ксения и ребята. Я вздыхаю и жестом приглашаю зайти пока только Терентьева. Свиридов, усмехнувшись в усы, идёт на поиски каких-нибудь стульев или табуреток. В самом деле, не на подоконниках же сидеть? Разговор-то у нас будет долгий. Дорого бы я отдал, чтобы увидеть выражение лица Никитского, когда в палату вошёл Терентьев, поскольку был занят тем, чтобы не пустить трёх мальчишек. Внучка профессора и Юра стояли поодаль и прорваться не пытались. — Миша, я всё расскажу, но позже, — говорю я, оттесняя ребят подальше от двери. Миша тяжело вздыхает, Генка хмуриться, а Слава глядит куда-то мимо меня. — Миша, вам пора домой. Ваши матери наверняка волнуются. — У меня нет матери, — бурчит Генка. — Только тётка родная. — Пусть так, но она всё равно волнуется, — и, наблюдая всё тоже упрямое выражение на лице Миши, уже строже добавляю. — Михаил Григорьевич, идите домой. Считайте, что это приказ. Миша кивнул и дёрнул за рукав Генку и отошёл в сторону выхода. Отошёл, но не ушёл. Хорошо хоть Лёля Подволоцкая с Юрой не пытались войти в палату. Когда они прошли мимо меня, я сказал: — Думаю, Терентьев зайдёт к вам домой, Лёля. — Да моих родителей удар хватит, — усмехнулась Лёля. — Лучше пусть для начала найдёт меня в школе, а там видно будет. В который раз подивившись на прагматичный ум девочки, я зашёл в палату. Первое что мне бросилось в глаза, так это вода на полу и осколки стакана. — Так вы уже всё знаете, товарищ комиссар? — раздаётся злой голос Никитского. — Если вы про взрыв, то ни черта я не знаю, — раздражённо отвечаю я и, успокоившись, добавляю. — Это вы с господином капитаном второго ранга воду мутите. — Я не про взрыв, чёрт подери! Я про… — Про меня, вы хотели сказать, Валерий Сигизмундович? — ехидно перебил Никитского Терентьев. Не дав Никитскому высказаться дальше, я тихо говорю, положив ему на плечо: — Тебе следовало сразу рассказать, Валерий Сигизмундович. Никитский огрызается: — Да пошёл ты, матрос Полевой, со своими советами! Честное слово, я не в обиде, даже понимаю его в какой-то мере, но всё равно на душе муторно. Хмурюсь, но руку с его плеча не убираю. Слышу тихий смех Терентьева, потом он говорит, обращаясь ко мне: — Согласитесь, иногда господин Никитский бывает просто невыносим. — Кто бы говорил! — тут же реагирует Никитский и пытается улечься на кровать. При этом лицо Никитского перекашивается от боли, словно что-то мешает ему лечь ровно. Видимо заболела спина, раз он вновь возвращается в прежнее положение. В палате на какое-то время повисает тишина. Внезапно кто-то открывает дверь в палату, я оборачиваюсь и вижу, что заходят Ксения Терентьева и Свиридов с двумя стульями в руках. Дверь не успевает закрыться, как её опять распахивают и на пороге вырастают непоседливые дети. Я уже готов рявкнуть на них, но меня удивляет Миша. Он говорит, что они будут ждать меня дома. Удивиться я не успел, как в палате остались только мы, то есть взрослые. Ну что ж, актёры и зрители готовы, можно начинать. Правда, спектакль что-то не спешит начаться. Затишье, как перед бурей. Я лишь напряжённо смотрю на Никитского, который словно ушёл в себя (не сомневаюсь, что он мысленно снова там — на гибнущем линкоре) и о чём-то напряжённо размышляет. Вижу, как он шевелит губами, словно пытается что-то сказать. Пытаюсь прислушаться: «…6 часов 37 минут — два последовательных взрыва. 6 часов 47 минут — три последовательных взрыва. 6 часов 49 минут — один взрыв.7 часов 00 минут — один взрыв. Портовые катера начали тушить пожар. 7 часов 08 минут — один взрыв. Форштевень ушел в воду. 7 часов 12 минут — нос «Марии» сел на дно. 7 часов 16 минут — «Мария» начала крениться и легла на правый борт…» С ужасом понимаю, что Никитский бормочет хронометраж катастрофы. Я ж тогда в беспамятстве провалялся. Если б это бормотание услышал Миша, он бы сразу понял, что тогда, в Ревске, я ему откровенно солгал: с таким ранением как у меня просто не было бы времени выбраться из каюты Терентьева на палубу. Спасибо тем, кто вытащил. Мы все переглядываемся. Внезапно Ксения вскакивает со стула и кричит: — Валера! Мы с Терентьевым едва успеваем подхватить накренившееся безвольное тело Никитского. Свиридов По-моему это никогда не кончиться. Всё-таки зря мы настояли перед доктором на сегодняшнем разговоре с Никитским. С одной стороны, дело слишком затянулось, но с другой, состояние Никитского куда серьёзнее, чем он старается показать. Чует моё сердце, он знает, сколько ему осталось жизнь. Осталось лишь понять, как он обманул здешнего доктора. Пока я соображал — бежать ли за доктором, Никитский уже пришёл в себя. Как у него так получается? Где он нас обманывает, а где правда всплывает? Очень хочется выматериться, но Никитский замечает моё состояние и тихо спрашивает: — Значит, гражданин следователь, — выделил, паршивец, слово «гражданин» ну просто непередаваемым тоном, — вы хотите знать, как погиб ваш двоюродный брат, а заодно, кого убили в каюте, раз уж Терентьев жив, так? — Так, — киваю я, внезапно улыбнувшись. — Ну и заодно, какого чёрта я вытащил раненого матроса Полевого, хотя времени было в обрез? — И это тоже, — соглашаюсь я, косясь на Полевого. Сергей Николаевич с каким-то скепсисом смотрит на Никитского. Терентьев с женой помалкивают. Видимо знают, что задавать сейчас лишние вопросы Никитскому бесполезно: он либо проигнорирует, либо пошлёт куда подальше. — Владимир Владимирович, дорогой мой, поможете, если что подзабуду? При этом, пока говорил, Никитский в упор смотрел на Полевого, даже не повернув головы в сторону Терентьева, словно не к нему обращался. Терентьев лишь поднял бровь и ответил: — Разумеется. Моё желание послать всё к чёрту и похоронить историю со взрывом «Марии» стало всё сильнее. Прости, Иван, но если так дело пойдёт, я за себя не ручаюсь. Как ты служил с такими людьми? И ведь чую же, что опять всей правды не дождусь. Хотя на кой-мне она? Я уж и так понимаю, что спасти тебя было невозможно. Никитский и сам теперь не знает, как он умудрился вытащить Пахомова. Никитскому удалось сесть на кровать и он начал рассказывать. Никитский Линкор «Императрица Мария». Раннее утро 7 октября 1916 г. Кто сказал, что раннее утро — это прекрасное время суток? Этот дурак просто не знает, как происходит утренняя побудка на военных кораблях. Ладно, матросы, что-то и дело снуют под ногами, но ещё же есть офицеры, которым ни жить, ни быть надо выяснить отношения с другим офицером. Это я про офицера Неустроева. Именно ему взбрело в голову, что шесть утра отличное время для словесной дуэли. Не пустить его к себе в каюту я не мог, он бы просто напросто высказался на весь длинный коридор, в котором располагались каюты офицеров. Голос у него был громкий, когда не надо. Собственно причина ссоры была ясна, как божья роса — банальная ревность. Что, скажете вы? Как-то не по-христиански, против божьих законов и законов жизни? Да в том-то и всё и дело, что всё это не относилось ни к законам божьим, ни чьим-либо ещё. Венчаться в церкви никто, собственно говоря, и не собирался. Другое дело, постоянно взвинченные нервы из-за невозможности поймать крутящиеся под носом немецкие корабли, идиотские приказы высшего командования императорского флота и вечные неполадки нашего флагмана. Всем офицерам до смерти надоели матросы, которые разве что на палубе не дрыхли во время смены караула. В общем, никаких таких сладких чувств, о которых можно прочитать во французских бульварных романчиках нет и в помине. В женские платья, как рассказывали прибывшие из столицы, что граф Феликс Юсупов и на такое решился, тоже никто не переодевался. Да, найти себе женщину в домах терпимости всегда было можно, но где, чёрт возьми, ты её найдёшь в открытом море? Одно скажу, я и предполагать не мог, что помимо влюблённости Тереньтева, на меня ещё и Неустроев глаз положил. Ах да, я, кажется, отвлёкся! Так, что там у нас? С чего всё началось? Ага! Ко мне с визитом чуть ли не пять утра явился ещё один участник спектакля «Кому достанется Никитский?» Владимир Владимирович Терентьев. Надо сказать, его визит был минут на пять раньше, чем примчался Неустроев. Тем утром я по привычке вскочил в 5.15 утра, удивляясь, почему нет общего сигнала побудки. Потом вспоминаю, что капитан корабля разрешил матросам дать час сна из-за ночных работ с перегрузкой угля. Закончив гигиенический процедуры, я собрался было надеть китель, но меня отвлёк стук в дверь. Открываю и вижу, что на пороге моей каюты стоит Терентьев. — Проходите, господин капитан второго ранга, — гостеприимно повёл я рукой. — Перестаньте паясничать, Валерий Сигизмундович, — морщиться Терентьев, но в каюту заходит. Краем глаза вижу мелькнувшую в коридоре тень, но не придаю этому значения. Меня сейчас гораздо больше волнует мрачный вид Терентьева и я прямо спрашиваю, что произошло. — Пока не знаю, — отвечает Терентьев. — Тогда почему ты мрачен, словно грозовая туча? — продолжаю допытываться я, надевая китель. Володя снимает фуражку и кладёт её на стол. Поиграв жвалками, он отвечает: — Что-то не то, понимаешь, Валера, я что-то чувствую, а понять не могу. — Опять ваша мистика, господин капитан второго ранга? — фыркаю я в ответ. — Это не смешно, господин старший лейтенант. Я начинаю уставать от володиного плохого настроения и только глубоко вздыхаю. Взяв свою фуражку, я вопросительно смотрю на мужа моей сестры. Тот кивает и берёт со стола свой головной убор. Мы одновременно подходим к двери, но не успеваю я её открыть, как на пороге вырастает старший лейтенант Неустроев. — Я рад, господа, что вы все в сборе. Нам нужно поговорить. — Но нас ждёт капитан, — говорит Терентьев. — У нас ещё есть время, господа, до основного сигнала побудки. Мы с Терентьевым переглядываемся и пропускаем Неустроева ко мне в каюту. Закрывая дверь, я снова вижу, что-то кто-то быстро пробежал-прокрался в глубине коридора, где находится трап на палубу. Да кто же там?! Решил разобраться после разговора. Да собственно, разговора-то и не получилось. Неустроев не дал нам с Терентьевым и рта раскрыть и выложил всё, что он о нас думает, особенно обо мне и моих вкусах. Озадаченный Терентьев косился на меня и я чувствовал, как он едва сдерживается, чтоб не покрутить пальцем у виска. Он, что, и правда подумал, что я что-то сделал с матросом после нашей с ним ночи? — Значит так, господин Неустроев, — холодно вклиниваюсь в поток слов оппонента. — Вас это не касается. — Это моральное разложение, — шипит Неустроев. — Разве? А мне показалось, что вами движет что-то другое, — я был сердит и мне было всё равно, что говорить. Судя по всему, с каким выражением лица застыл Неустроев, я угадал. Оставалось выяснить, кто же виновник: я или Володя. Тем временем, Володя незаметно, как ему казалось, сделал шаг назад и оказался за спиной у нашего нежеланного гостя. Я понял его манёвр. Если вдруг Неустроев что задумает, всегда можно постараться обезвредить. Лично я никогда бы не подумал, что могу стать причиной чьих-то страстей. С Терентьевым, чую, у нас было один единственный раз. Больше Володя такого себе не позволит, я его знаю. Да и мне в этом особой радости не было. Но сейчас и здесь — это совсем другое. Не хватало только слов Карандышева из «Бесприданницы»: «Так не доставайся же ты никому!», — потому что выстрел всё же прозвучал и, как потом выяснилось, не один, а три.