Кортик или что же случилось на самом деле.

Никитский. Чёрт бы побрал этого Полевого с его вопросами! Спрашивает он, понимаешь ли. Участие пытается проявить, щенок. Да что он может понимать во всём этом? Ах, Володя, Володя… Что ж ты наделал? Ну, просил же, уничтожь дневники. Нет, мы их опять отправили домой к матери. Как же, как же, Ксения-то больше не жила в Пушкино, мать не станет читать. Идеально. Кто ж знал, что такие события развернуться? Взрыв линкора, смерть самого Терентьева, две революции и гражданская война. Мне следовало уничтожить дневники Терентьева пока жил в Пушкино. Но у меня у самого рука не поднялась. Я читал их украдкой от Марьи Гавриловны, вспоминал. - Володя, нам нужно поговорить. Сколько ты ещё будешь уходить от разговора? — Не сейчас, прошу тебя. Да что ж такое! Какого чёрта этот Полевой лезет туда, куда ему путь заказан? Нет, всё-таки следовало его ещё на корабле прибить, честное слово. Пожалел, на свою голову. Не смог выстрелить в бессознательного человека, да и честно времени не было. Что он там говорит? Ему тоже запомнились мои глаза? Сговорились они, что ли, с Терентьевым? Чтобы унять своё заколотившееся сердце, начинаю язвить, Полевой предсказуемо злиться и что я слышу: — Да пошёл ты! Я его серьёзно спрашиваю, а он дурака валяет. Думаешь, следователь — идиот? Он прекрасно понимает, что убийство Терентьева и взрыв корабля — это разные вещи. А уж похищение кортика у старшего по званию вообще ни в какие ворота не лезет. На кой он тебе сдался? Не такой уж ты дурак, чтобы не понимать того, что тайны семьи Терентьевых связаны вовсе не зарытыми кладами. - Что ты вцепился в этот кортик, Володя? — Это история моей семьи. — Почему история твоей семьи важна тебе больше, чем-то, что сейчас происходит? Понятно, что не с кладами. Чего ты от меня-то хочешь, скажи конкретно? А Полевой продолжает свою тираду: — Не сегодня, завтра, Свиридов вернётся в Пушкино и найдёт дневники Терентьева. Ты хоть это-то понимаешь, упрямец чёртов! Да понимаю я, только не могу сообразить, что тебе, Полевой, от меня нужно? Как ты сможешь уничтожить дневники Владимира? Даже забрать их Марья Гавриловна не даст — костьми ляжет, а не даст. В этот момент в дверь врывается следователь Свиридов и спрашивает, что у нас случилось. У нас? У нас ничего, если не считать непонятного разговора с Полевым. Кстати, а чём Полевой подумал, когда речь толкал? Кортик… Ах да, кортик… Забыл уж я про него. Неожиданно сердце щемит острой болью, в глазах темнеет и я проваливаюсь в куда-то в глубокую яму. Очнулся я уже в тюремном лазарете. В голове пустота. Ни одной мысли, кроме воспоминаний. 1916 г. Дневники Владимира я открыл спустя сутки, после того, как он их мне буквально всучил. Честно, читать их времени не было. Главнокомандующий собирался в очередной военный рейд и команда готовила корабль к походу. Приходящие инженера и рабочие, что устраняли недоделки, с которыми корабль спустили с верфи судостроительного завода в Николаеве, пропадали на корабле сутками, а тут ещё Володя ведёт себя странно. Помимо всего прочего, „голубой“ мечтой офицеров нашего корабля было уничтожить германский линейный крейсер „Гебен“, который теперь из-за того, что наш флагман курсировал между берегами России, Болгарии и Турции, сидел тихо в проливе Босфор и не высовывался. Но проблема нашего корабля была в другом, военный министр Воеводский А.С. и руководство Генмора велели срезать 2 узла с хода „Императрицы Марии“ и теперь догнать „Гебен“, выйди он в рейд, мы могли только при сильной удаче. Пока высшее руководство Черноморского флота решало, как выманить „Гебен“ или „Бреслау“ из Босфора и нанести по ним удар, я решил пока углубиться в чтение дневников Владимира. Но для начала я просто просмотрел их. Первая же запись мною открытая ударила, как обухом по голове. „27 сентября 1909 г. Интересно, а В.Н. знает, какое впечатление производят его глаза на окружающих? Я сколько раз замечал, что люди тушевались, если пытались смотреть прямо в них. Вот я и готов утонуть в них, если уже не утонул“. Я захлопнул дневник и налил себе коньяку. Грея в руках фужер, я вспоминал слова профессора Подволоцкого, который постоянно говорил мне: „Господин Никитский, если вы так будете смотреть на своё руководство на флоте, не быть вам адмиралом“. Я залпом выпил коньяк и продолжил чтение: „14 ноября 1909 г. Сегодня, во время учений, я чуть было не упал с трёхметрового макета мачты, если бы В.Н. вовремя на подхватил меня. Его руки были такие крепкие. Он сердился на меня, из-за того, что я невнимателен. Да, невнимателен, потому что засмотрелся, как он залезает на мачту“. Засмотрелся он, я в сердцах захлопнул дневник. Вот объясните мне, как можно было столько времени скрывать всё это? И ведь никто ничего не заметил. Я тоже хорош! Общался, дружил, беседовал, а сам в упор не видел, что вызываю интерес у Терентьева. С другой стороны, ничего страшного. В конце-концов, если кому надо, пару на время учёбы всегда находили. Просто я как-то над этим не задумывался. „1910 г. Январь Нет и ещё раз нет. Он ничего не должен знать“. Идиот, ну идиот же! „1911 г. Февраль. Скоро выпуск, а я продолжаю молчать. С другой стороны, что я ему скажу?“ Если по чести, то я и сам не знаю, чтобы ты сказал, Володя. А главное, как я бы отреагировал на подобное признание. Ещё раз повторяю, я — не ханжа, но в тот момент, занятый открывающимися перспективами в военной карьере, неизвестно как бы я отреагировал на романтические чувства Володи ко мне. „1911 г. Май. Вот мы и стали морскими офицерами. Больше не гардемарины. Я отправляюсь на Балтику, а В.Н. — на Чёрное море. Так даже лучше“. А я-то всё гадал, что ж Володя был такой довольный? Точнее сказать, на его лице тогда явственно читалось облегчение, как будто какой-то груз упал с его души. А теперь вон, что это оказывается было. „2 августа 1914 г. Вот и война. Не могу поверить, что она всё-таки началась“. Сказал бы я, кто тут вечно воду мутил и кому это больше всех нужно было. «1914 г. Сентябрь. „Волнуюсь, как там В.Н. Сообщают, что Черноморский флот уже втянут в сражения“. Конечно был втянут. Даже могу пальцем показать из-за кого. Даром что императорская яхта „Штандарт“ всё ещё красуется в севастопольской бухте. А вот Балтика, где служил Терентьев, в 1914 г. занимала оборонительную позицию, но германский флот, занятый на других мировых морских просторах так и не приблизился к ней. По сравнению с Балтийским морем, у нас на Чёрном было „весело“. Мало того, что Турция была под боком (наши высокородные идиоты в правительстве, включая императора, объявили ей войну), так ещё два современных германских линейных крейсера „Гебен“ и „Бреслау“ изрядно портили нервы. Наши старые броненосцы додредноутного типа проигрывали современному „Гебену“ практически во всём, но мы держали оборону исключительно благодаря находчивости капитанов кораблей и нашей тактике морского боя. С другой стороны, линейный германский крейсер, несмотря на своё превосходство, всё-таки не решался окончательно сунуться в территориальные воды России, да и заграждения для него мы поставили чуть позже весьма серьёзные. С турецким же флотом мы более или менее справлялись, но из-за названий наших кораблей складывалось впечатление, что не мировые державы отношения между собой выясняют, а святые разных религий дерутся. Наконец в июле 1915 г. на Черноморский флот из Николаева прибыл сошедший с верфи судостроительного завода линкор-дредноут „Императрица Мария“, названный в честь матери Николая II, а следом, в октябре, прибыл ещё один — „Императрица Екатерина Великая“. Кто даёт названия этим кораблям? То у нас святые по морю ходят, то императрицы. Вновь пролистываю дневник Терентьева: „1914 г. Октябрь. Познакомился с Ксенией. Спаси мне Господь, она его сестра! У них одинаковые глаза“. Угораздило же! То, что Ксения моя сестра, не даёт мне повода радоваться. Если бы не она — может, ничего бы и не случилось. „1915 г. Май. Меня всё-таки угораздило влезть в авантюру. Мы с Ксенией обвенчались. Разумеется, В.Н., как брат моей невесты, присутствовал на венчании. Он весь день улыбался, шутил. Я с трудом отводил от него свой горящий взор“. Я налил ещё коньяка. Весело, ничего не скажешь. «1915 г. Июль. У меня новое назначение по службе. Недавно на Черноморский флот поступил новый дредноут „Императрица Мария“. Сам государь император собирался почтить его своим визитом. Набирают лучших офицеров. Я оказался одним из таких. Господи, мне только этого не хватало! Одна надежда — корабли разные». Угу, разные! Совсем разные. Я помню, как меня в сентябре 1915 г. вызвал к себе капитан „Двенадцати апостолов“ и сообщил, что меня переводят на новый линкор „Императрица Мария“. А надо сказать, ни Ксения, ни её новоиспечённый муж не поставили меня в известность, что он будет служить на черноморском флоте Его Величества. Какого же было моё удивление, когда в один вечеров на берегу я увидел Терентьева. Теперь было ясно, почему он как-то вымучено обрадовался нашей встрече. Как-то так сложилось, что за эти два месяца, пока Терентьев уже был на новом линкоре, мы лишь пару раз столкнулись на берегу — остальное время было занято то защитой водных рубежей от турецкого флота, то погоней за „Гебеном“, то очередными доделками самого будущего флагмана Черноморского флота. И когда я, наконец, в звании старшего лейтенанта флота Его Императорского Величества вступил на новый линкор, было заметно, что Володя постоянно нервничает, но я списал это на общее состоянии всех офицеров Черноморского флота. А тут ещё лично посетить новый линкор-дредноут решил сам государь император Николай II. Честное слово, ну вот самое время! Хотя Терентьев так не считал. Он как-то воодушевлённо сообщил, что личный визит государя на корабль поднимет боевой дух матросов. Я лишь скептически посмотрел на него. К нашей тихой радости, визит императора Николая II прошёл хорошо, никто из матросов не устраивал революционных выступлений и прочего. Хоть это ладно, а то ведь они ж не дураки! Революционные мысли бродили не только среди матросов нового линкора (знать бы зачинщика, зараза такая, прибил бы лично!, а то нашёл время!), но и среди некоторых офицеров, хотя вслух они об этом не говорили, но сочувствовали идеям социалистов. Про знаменитое восстание на броненосце „Князь Потёмкин-Таврический“ в Одессе в июне 1905 г. слышали едва ли не все (хотя дело там было поначалу в плохом качестве пищи для матросов), а теперь этот самый „Потёмкин“, переименованный в „Пантелеймон“, торчал перед всеми на рейде во время визита императора. Революционные настроения вспыхивали там постоянно, что не мешало экипажу корабля мужественно сражаться на море. К тому же на тот момент, „Пантелеймон“ был флагманом Черноморского флота. Так продолжалось до лета 1916 г., пока вице-адмирал Колчак не сделал своим флагманом наш линкор. «14 октября 1915 г. Наш корабль принял участие в сражении в районе Зонгулдака. Прикрывали действия 2-й бригады линейных кораблей в составе „Пантелеймона“, „Иоанна Златоуста“ и „Евстафия“. Работы было много, особенно меня волновало то, что система охлаждения линкора плохо работает. Не ровён час — взорвётся что-нибудь. А рано утром проклятая система охлаждения аукнулась тем, что В.Н. ругался с одним из офицеров, заведующим артиллерийскими погребами. Опять из погребов несло жаром, словно орудия „Императрицы Марии“ палили несколько суток кряду. Что-то с ней надо делать. А В.Н. тем временем, в своем покрытом гарью мундире, уже не сдерживаясь, кричал на офицера, что был младше его по званию: — Вы хоть понимаете, лейтенант Г., что от такой жары может в любой момент взорваться порох? — А то я не знаю, господин старший лейтенант Н.! Что я могу поделать, если с завода линкор уже пришёл с такой характеристикой? Я, другие офицеры и приходящие рабочие стараемся решить это проблему. В серых глазах В.Н. вспыхнул арктический холод. — Да чтоб вас всех! — злой В.Н. смотрелся в утренних лучах осеннего солнца необыкновенно романтично. — А не дай Бог, что случиться? Лейтнант Г. пожал плечами. Он тоже был невероятно возбуждён то ли сражением (тут опять ударили орудия „Марии“), то ли ссорой с В.Н. Я решил вмешаться, ибо времени на споры из-за пороховых погребов не было. Наш корабль всё ещё прикрывал линейную бригаду кораблей. Краем глаза я видел, как перестроился „Иоанн Златоуст“. — Господа офицеры, у нас ещё продолжается сражение. Потом будем выяснять недоделки корабля. — Если успеем, господин капитан второго ранга, — фыркнул В.Н. и бегом побежал в сторону носовых орудий. Извинившись перед лейтенантом за своего родственника, я направился следом. Где-то, совсем рядом, в воде взорвался снаряд, пущенный из вражеской пушки. Столб воды поднялся вверх и окатил нос корабля. В.Н. как раз попал под него, едва не упал, удержавшись за перила. Моё сердце пропустило удар из-за того, что волной В.Н. могло смыть за борт». Я вздохнул. С этой системой до сих пор не было ясности. То всё нормально, то опять не работает. Мне вот интересно, принимая корабль в строй с такой недоделкой, о чём думало флотское руководство? Хотело побыстрей ввести корабль в строй? Ну да, а нам потом и сражение веди и старайся, чтобы корабль сам себя не взорвал. 1921 г. Тюремный лазарет. Я тяжело вздохнул, лёжа на кровати в тюремном лазарете. А ведь взрыв линкора как раз произошёл после того, как накануне 6 октября 1916 г. „Императрица Мария“ вернулась из очередного похода. Внезапно дверь открылась и вошли Полевой со Свиридовым. — Как вы себя чувствуете, гражданин Никитский? — спросил следователь. — Пока плохо. А вы что-то хотели? — Мы не договорили. — О чём? Свиридов прошёл в лазарет, взял стул и сел рядом с моей кроватью. Полевой сел на соседнюю пустую кровать. — О взрыве. Я саркастически ответил: — Матрос Полевой всё же ясно изложил, гражданин следователь. — Комиссар, — опять уточнил Полевой. Следователь с удивлением покосился на нас и вновь посмотрел на меня. — Гражданин Никитский, — с иронией сказал Свиридов. — А не кажется ли вам, что взрыв такого линкора, как „Императрица Мария“, что-то многовато для кражи кортика и убийства Терентьева? Я промолчал в ответ. — Если вам трудно начать о том, какие отношения на самом деле вас связывали с Терентьевым, — спокойно произнёс Свиридов. — Я могу помочь. Мы с Полевым переглянулись. Мой лоб покрылся испариной. Оказывается это вовсе даже и не секрет для окружающих. — А откуда вы…, — начал Полевой, явно чувствуя себя дураком. Свиридов молча раскрыл портфель, который держал в руках, достал оттуда папку и вынул из неё исписанный лист бумаги, похожий на письмо. — Это последнее письмо, которое прислал мой двоюродный брат, служивший унтер-офицером на „Императрице Марии“. — Так ваша семья тоже пострадала от этого взрыва? — констатировал я. — Да. — Так, — вмешался Полевой. — А кто он? — Его непосредственным начальством был трюмный механик… — … старший лейтенант Пахомов, — мрачно закончил я. Мы все трое замолчали. — Он только и выжил, — наконец сказал я, вспоминая как мне на руки буквально упал весь обожженный Пахомов, который успел выскочить из пороховых погребов, а вот его унтер-офицеры погибли все. Вижу, как помрачнел Полевой, видимо вспоминал то утро 7 октября 1916 г. Свиридов тоже угрюмо молчал. Я вздохнул: — Хорошо, давайте вспоминать вместе, комиссар Полевой и гражданин следователь. Но, боюсь, тайну взрыва мы с вами не раскроем. Можем только строить догадки. — Пусть так, — пожал плечами Свиридов. — Но мы попытаемся. Я указал на письмо: — Это вы из письма двоюродного брата узнали о том, что Терентьев испытывает ко мне чувства? — вздыхаю. — Володя, Володя… А он-то думал, что держит свои эмоции в узде. Свиридов что-то поискал глазами в письме, а потом выдал: — Он и не знал, пока не произошла какая-то ссора между вами и ещё одним офицером на берегу. Я сжал зубы. — Об этой ссоре я тоже знал, — вдруг тихо сказал Полевой. — А, — догадался я. — Именно поэтому вы тоже, комиссар, оказались у каюты Терентьева? Тяжёлый взгляд следователя, которым он окатил нас, не предвещал нам с Полевым ничего хорошего. Однако Полевой не обратив на сей взгляд никакого внимания, ответил, глядя на меня: — Именно, господин старший лейтенант. Очень смешно! Но пора возвращаться к теме нашей беседы или допроса. Уж и не знаю, как и назвать. — Я так понимаю времени мало, особенно у меня, — решил не тянуть кота за хвост. — Может начнём вспоминать? Свиридов и Полевой кивнули головами.