Кортик или что же случилось на самом деле.

Свиридов Когда Сергей Николаевич Полевой попросил разрешения переговорить с Никитским наедине, я сразу понял, что мои догадки на верном пути. Вот если по сути вопроса, кто такой Никитский? Очередной мелкий белобандит, который действовал на территории Украинской ССР. Собственно попадись его дело другому следователю, тот он без церемоний сразу передал бы его в военный трибунал. Расстрельная статья была обеспечена. Однако тут, как говорится, дело случая. Один мой однополчанин по годам Гражданской войны, служивший в милиции в УССР, сообщил мне телеграммой, что в Москву, ко мне, прибывает комиссар Полевой с документами по банде Никитского, которую почти всю разгромили ещё год назад, но сам главарь и его денщик скрылись. Особо, он просил меня обратить внимание на место службы Никитского, его денщика и самого Полевого до революции. Моё сердце сразу пропустило удар. Андрей знал о моём болезненном интересе к гибели линкора „Императрица Мария“ и поэтому так завуалировано он мог лишь намекнуть именно об этом корабле. Полевой добрался в Москву, разыскал меня и я услышал ещё одну историю про то страшное утро, когда произошёл взрыв. Вдобавок ко всему, история Полевого имела детективный оттенок: убийство старшего офицера, похищение кортика, попытка избавится от него самого, как свидетеля. И всё-таки, несмотря на правдивый рассказ комиссара, я почувствовал, что он что-то недоговаривает, но я решил пока не давить, хотя „белых“ пятен в его рассказе было не мало: 1. Почему именно из восьмисот с лишним матросов Никитский умудрился запомнить именно Полевого? Особенно если учесть, что Полевой служил неполных три месяца. Один — офицер, другой — матрос. Вряд ли они вместе распивали на брудершафт. К тому же в пылу драки никто имя не спрашивает, а потом, после взрывов, немудрено забыть и лицо противника. 2. Как и почему Полевой в ночь перед взрывом оказался у каюты Терентьева? Корабль только что вернулся из похода. Сомневаюсь, чтобы матросам разрешали свободно ходить в той части корабля, где располагались офицерские каюты. Только по срочной надобности одного из офицеров. 3. При чём тут кортик? 4. И, главное, почему произошёл взрыв в артиллерийских погребах? Или это денщик Никитского, бывший боцман линкора, тайком раскладывал взрывчатку? Тоже сомнительно. С таким количеством народу нужно иметь хотя бы ещё человек пять сообщников, чтобы случайно не спалиться. А с корабля в ту ночь никто не сбегал. Это проверено. Единственная шальная мысль, которая пришла тогда мне в голову — Полевой знает что-то такое, чего пока не хочет мне рассказывать. И касается это Терентьева и Никитского. Ну и что мне это даёт? Ну, Иван, задашь ты вечно загадку, а я теперь мучайся. И не спросишь уже, что ты имел в виду? Кто такой Иван? А это мой двоюродный брат Иван Андреевич Кисляков — один из унтер-офицеров на линкоре-дредноуте „Императрица Мария“ в 1915–1916 гг. и который погиб при взрыве. Мне тогда сообщили, что из тех, кто полез в артиллерийские погреба, чтобы не дать взрыву распространиться дальше — погибли все, кроме лейтенанта Пахомова. Ну, а теперь почему я сетую на брата из-за его загадок. Иван имел привычку писать письма, как дневник, дотошно записывая всё, чему был свидетелем: начиная от описания линкора и заканчивая натёртыми до блеска пуговицами на мундире младшего офицера. Единственное, что брат никогда не писал — это своих мыслей о том или ином событии. Точнее, пока дело касалось сражений, пожалуйста, разберёт весь бой по минутам, а вот повседневная жизнь линкора и около него — ничего. Именно там я впервые встретил имена Терентьева, Никитского и других офицеров. Кстати, Полевой, по-моему, тоже мелькал. Дождавшись, когда Полевой уйдёт к своим знакомым в Москве — семье Поляковых, я достал из сейфа последнее письмо брата, дошедшее до нас после его смерти, как весточка с того света. Подумав немного, я вынул остальные письма двоюродного брата, заботливо сохранённые моей матерью и его тёткой, и разложил по датам. Больше всего меня волновали те письма, что были написаны с конца июня 1915 г., когда моего брата перевели служить на новый линкор. И, хотя я почти выучил эти письма наизусть, пытаясь найти в них разгадку гибели флагмана черноморского флота, тем не менее, решил заново найти информацию об интересующих меня лицах. Сейчас я лишь машинально пробегал глазами и пальцами по строчкам писем, стараясь увидеть что-то новое исходя из рассказа бывшего матроса линкора. Первое, что я вижу, это упоминание о Никитском, хотя до телеграммы Андрея я не придавал этому имени значения. «Сентябрь 1915 г. Ты знаешь, к нам опять прибыло пополнение. Новый старший лейтенант Никитский. До нашего линкора он служил на „Трёх апостолах“ тут же на Чёрном море. Оказывается, он знаком с капитаном второго ранга Терентьевым. Кто-то сказал, что они вместе учились. Я не удивлён. Учебных заведений не так уж и много. Немудрено, что бывшие однокашники становятся сослуживцами. Однако, мне кажется, кавторанг не слишком-то рад появлению старшего лейтенанта. Может, меж них была ссора?» Интересно, в чём причина недовольства Терентьева? Я помассировал виски. Лампа на столе мигнула и едва не погасла. Пришлось доставать керосиновую и проверить наличие свечей в ящике стола. Другое письмо. „15 октября 1915 г. Мы находимся в районе Зонгулдака. Наш линкор прикрывает линейные корабли. Корабль хорош в бою, к пушкам нет претензий. Единственное, что беспокоит нашего трюмного механика Пахомова и других офицеров — это сильный нагрев артиллерийских погребов после дня беспрерывного боя. Они почти не охлаждались корабельной системой аэрорефрежирации. Пришлось матросам чуть ли не из моря воду черпать, чтобы сбить жар на стенах погребов. Когда под утро, весь в саже, я выбрался на палубу, то стал невольным свидетелем ссоры между тремя офицерами: кавторангом Терентьевым, старшим лейтенантом Никитским и минным офицером Григоренко. Если быть точным, спорили только два: Никитский и Григоренко. Терентьев лишь наблюдал за ссорой. — Да вы хоть понимаете, что порох мог рвануть в любой момент, господин лейтенант Григоренко? — кричал Никитский. — Я понимаю, господин старший лейтенант Никитский, — в тон отвечал Григоренко. — Но что я могу сделать, если с верфей судостроительного завода спускают на воду корабли с недоделками? — Где вы были, когда мы с лейтенантом Пахомовым копались в этой чёртовой системе охлаждения? — Там же, только с другой стороны. У нас же не один артиллерийский погреб, господин старший лейтенант. Никитский резко выдохнул, понимая видимо, что перегнул палку. Минный офицер вообще-то не обязан заниматься охлаждением артиллерийских погребов. В спор вмешивается капитан второго ранга Терентьев: — Господа офицеры, у нас ещё продолжается сражение. Потом будем выяснять недоделки корабля. — Если успеем, господин капитан второго ранга, — отмахнулся Никитский. Никитского можно было понять — он всю ночь организовывал работу по закачке воды из моря для охлаждения погребов. Буквально полчаса назад с моим непосредственным начальством старшим лейтенантом Пахомовым Никитский пытался понять, почему система аэрорефрежирации плохо работает. Ведь ещё чуть-чуть и порох мог рвануть“. Ссора… Ссора с лейтенантом Григоренко. Насколько я помню, минный офицер Григоренко пропал без вести во время взрыва. Известно, что он пытался добраться до динамо, но дальше второй башни не прошёл. Всюду бушевало пламя. Помню, что когда в 1919 году подняли линкор, я смог даже пройтись по днищу. Это были непередаваемые чувства. Я своими глазами видел развороченное нутро корабля, а ещё я запомнил несколько моряков, стоявших на берегу, но так и не решивших забраться на перевёрнутый корабль. Тогда я понял, что это был — это те, кто служил на линкоре и кто остался в живых в горниле войн и революций. В тот момент я не стал их беспокоить, хотя очень хотелось расспросить их насчёт гибели Ивана. Может, кто помнил или случайно был рядом? Упаси бог, я не в чём не обвиняю Григоренко. Его вины здесь. Прав был Иван, когда писал, что минный офицер не отвечает за систему охлаждения погребов. Вопрос в другом, что тогда делали на корабле те люди, устраняющие его неполадки? Где они ошиблись? Или это была диверсия германских шпионов? Или как утверждает, бывший матрос линкора, это дело рук Никитского и Филина, чтобы скрыть убийство Терентьева? Ерунда какая-то с этим убийством. Не проще ли было убить Терентьева на берегу или во время боя? Посмотреть бы теперь воочию на этого Никитского. Итак, спустя две недели, мы захватили белобандита Никитского, который жил в доме убитого им Терентьева. Интересно, у него совесть имеется? Каждый день общаться с матерью убитого тобой человека. Миша Поляков отлично сыграл роль живца, хотя и не знал об этом. А вот мы знали, потому что следили за мальчишками и когда Миша Поляков почти бегом проскочил мимо дерева, за которым стоял Полевой, а за ним шёл высокий худой мужчина, комиссар, не раздумывая, дал ему в челюсть. В Москву мы ехали так: я, Полевой и Никитский в одной машине, мальчишки и мать Терентьева — в другой. Теперь я получил возможность рассмотреть того, кто мог знать и общаться с Иваном. Высокий, худой, даже я бы сказал жилистый, с острыми чертами лица и холодными как лёд, серыми глазами. Никитский ехал молча, даже не пытался, как это обычно бывает в таких случаях, ругаться и буянить. Он словно ушёл в себя. Так же я заметил, как Полевой украдкой рассматривает своего врага. В кабинете Никитский большей частью молчал. Было заметно, как он слегка морщится от показаний Полякова и Петрова. Не удержался и прокомментировал: — И вы верите показаниям каких-то мальчишек? Бред чистой воды. Этого хватило, чтобы не очень сообразительный Гена Петров попался на удочку и что-то там ответил. Пришлось мне вмешаться и прекратить назревающий ненужный спор. В ответ на показания Полевого, Никитский пожал плечами и спокойно пояснил: — Матрос Полевой был не слишком прилежен на службе и часто получал от меня наказания. Я заметил, как лицо Полевого исказила неуловимая гримаса, словно он хотел возразить, но передумал. Видит бог, что-то он не договорил! Поняв, что мы тут до следующего утра просидим, а в коридоре нас ждёт ещё пожилая женщина, я решил заканчивать затянувшееся следствие и вызвал Терентьеву. Поначалу женщина упорно твердила, что перед нами Сергей Николаевич Никольский (интересно, Никитский специально взял имя-отчество Полевого?), но когда я зачитал показания бывшего матроса Полевого, Марья Гавриловна осуждающе посмотрела на Никитского. — Как вы могли? .. Как вы могли? — прошелестела она и упала в обморок. Я едва успел выскочить из-за стола, чтобы помочь Полевому удержать женщину. Когда Никитского увели, мы все решили, что раз уж кортик Владимира Терентьева у нас, стало быть, следует поехать обратно в Пушкино и разгадать, наконец, его тайну. Сказано — сделано. Прибыв в Пушкино, мы дружно прошли в кабинет Терентьевых и молча посмотрели на часы, сконструированные самим Поликарпом Терентьевым. Массивные, с какими-то башенками и тяжёлым маятником, они приковывали взгляд. Пока велись приготовления, я профессиональным взглядом сыщика обвёл кабинет. Марья Гавриловна обмолвилась, что после смерти отца Владимир Терентьев ничего не стал менять, так как спешил к месту службы. Война, да и ссора с женой Ксенией Сигизмундовной давала о себе знать. Мой взгляд сразу же упал на стопку одинаковых тетрадей на одной из полок над секретером. Помню я такой переплёт — у самого было несколько подобных тетрадей. Оставалось лишь понять, кому они принадлежат: самому Терентьеву или его отцу? Успел заметить, как Полевой смотрит на эти же тетради, не отрывая взгляда. Он что, знает, чьи они? Интересно. Добравшись до бумаг, которые на протяжении двухсот лет собирали Терентьевы, я понял, какое богатство досталось в дар молодой Советской республике. Всё, что имело отношение к затонувшим кораблям с ценными грузами лежало перед нами. Все записи, все расчёты… Последняя запись датировалась январём 1916 г. Видимо её сделал уже Терентьев-младший. Аккуратный ровный почерк, несколько ценных расчётов по водолазному делу. Но куда больше меня интересовала стопка тетрадей на полке. Заметив, как нервничает Полевой, то и дело косясь на тетради, я решил ему помочь: схватил наиболее ценные бумаги, касающиеся наших морей, и вместе с ребятами и Марьей Гавриловной вышел из кабинета. Полевой отсутствовал минут десять. Когда он вышел, на его лице была растерянность и недоумение, словно он только сейчас что-то понял, о чём раньше не догадывался. Значит, всё-таки дневники Терентьева-младшего? Или Никитского? Хотя нет, вряд ли. Если бы это были дневники Никитского, Марья Гавриловна обязательно бы об этом сказала. Мне стало нестерпимо интересно узнать, что же такое прочитал Полевой, раз это его так поразило. Нет, конечно, можно было официально изъять все бумаги, принадлежащие семье Терентьевых, но чисто по-человечески не хотелось лишать пожилую женщину того единственного, что у неё осталось от сына. Кортик наверняка к ней уже не вернётся. А если я прав и это стопка тетрадей является дневниками Терентьева-младшего, то там наверняка найдётся много интересного. Хотя сомнительно, что там находится последний из них. Тем не менее, дождавшись, когда Полевой с ребятами выйдут из дома, я сделал вид, что забыл в кабинете Терентьева ещё несколько бумаг. Марья Гавриловна махнула рукой, проходите, мол. Оказавшись в кабинете, я первым делом схватил последнюю тетрадь и пролистал её. Дневники действительно принадлежали Терентьеву-младшему. Н-да, так вот что поразило Полевого. Чувства кавторанга к таинственному В.Н. Кто у нас В.Н.? Валерий Никитский? Интересно, а Никитский знал о них? Память услужливо подсовывает мне случай, описанный Иваном в последнем письме: ссора между Никитским и ещё одним офицером. Брат сетовал, что их едва растащили. Чуть ли не вызов на дуэль был со стороны Никитского. Попытку учинить дуэль с трудом предотвратил Терентьев. Дошло даже до Колчака. Интересно, из-за чего была ссора и почему Никитский послушался именно Терентьева? Подзабыл я что-то, чем всё закончилось. Надо вновь прочитать. А что с чувствами самого капитана к Никитскому? Судя по всему, Никитский не знал о них. А что если знал и ему не понравилось? Тогда при чём тут Полевой? Чувствуя, что голова идёт кругом, я захлопнул дневник, положил его на место и вышел. Когда мы прибыли в Москву и я намекнул о глупой причине взрыва, годной лишь для мальчишек, Полевой попросил меня разрешить ему разговор с Никитским наедине. Я нисколько не сомневался, что речь пойдёт о записях в дневниках Терентьева. Осталось только выяснить, откуда про дневники знает Полевой. Никитский Я, конечно, предложил подумать о взрыве вместе, но по совести не знал с чего начать. Взрывам, случившимся в то трагическое утро, предшествовало столько всего, что не сразу сообразишь, имело ли значение то или иное событие. Ведь именно они привели к тому, что каждый участник драмы оказался там, где и был во время взрыва и попытки ликвидации пожара на корабле. Следователь первым сообразил, что я не знаю как начать свой рассказ. — Не знаете, как начать, гражданин Никитский? — Не знаю. Слишком много всего случилось за то время, пока „Императрица Мария“ была в строю. И я даже не знаю, имеют ли смысл некоторые события, которые со всеми нами произошли до взрыва. Вижу по лицу Свиридова, что он хочет спросить о своём двоюродном брате. Знать бы как ещё его звали, да и лица, со временем, стёрлись из памяти. — Вы хоть назовите имя своего двоюродного брата, — попросил я. Полевой сидел не шелохнувшись. Свиридов порылся в своей папке, достал фотокарточку и протянул мне. На ней был изображён молодой человек в военно-морской форме. Его лицо было знакомым, но это ничего не значило. — Имя, — требовательно повторил я. — Иван Андреевич Кисляков, — ответил Свиридов. А вот теперь я вспомнил. Унтер-офицер Кисляков обладал поистине феноменальной памятью и манерой точно излагать события. Порой капитан линкора просил его записывать ход сражений или стенографировать во время совещаний старших офицеров. Когда я поведал об этом Свиридову, то он лишь вздохнул: — Его логика срабатывала лишь в военном деле, что касается гражданских дел, то, увы, Иван никогда не делал выводов — лишь описание события, но очень точное. — Понятно, откуда вы всё знаете, — вздохнул Полевой, косясь на папку. — Да ничего я не знал, — отмахнулся Свиридов. — Я тоже сделал не совсем правильные выводы из писем брата. Сейчас, в свете новых фактов, события читаются по-другому. Я приподнимаюсь на руках и полусажусь на кровати. Как-то не очень хочется рассказывать о Володе посторонним людям. Хотя сейчас выяснилось, что мы и непосторонние друг другу: Полевой был матросом на линкоре, двоюродный брат следователя — унтер-офицером. С чего же начать? Может, с момента, когда Терентьев согласился на разговор после того, как я прочёл его дневники? Конец июня. 1916 г. Сколько ж это будет ещё продолжаться?! Я сжал руками поручни трапа. Володя успешно избегает со мной личного разговора вот уже на протяжении нескольких месяцев. Зима с весной закончились, июль за поворотом, а мы до сих пор не можем выяснить меж собой отношения. Оно и понятно — война. Только сугубо служебные разговоры, как старший офицер с младшим по званию. Не более. Сейчас не до сантиментов. Понимая, что пока Володя сам не решится, мне уговаривать бесполезно. Решил прощупать почву со стороны Ксении. Сестра довольно быстро ответила мне на письмо. Она писала, что очень разозлилась на мужа (кому хочется быть средством для достижения основной цели?), но теперь поняла, как неправильно вела себя во время ссоры. Владимир же на её письма не отвечает. Я намекнул ей, что могла бы и приехать. Письма письмами, а разговор с глазу на глаз куда лучше. Сестра обещала подумать. Наша переписка с Ксенией заняла где-то месяца три, пока мы успешно отражали атаки противники. А тут ещё назначили новым главнокомандующим Черноморским флотом Александра Колчака, бывшего полярного исследователя и служить стало интереснее. Все, кому не лень, знали о его скандальных отношениях с любовницей, ссоре с женой и прочих сплетнях, что его окружали. Думаю, именно прибытие Колчака послужило толчком для Володи больше от меня не прятаться. Поэтому в один из последних июньских дней, заметив на мостике фигуру Терентьева, решил к нему подняться. Терентьев смотрел вдаль, не обращая внимания ни на кого вокруг. Поднявшись, я проследил взглядом, куда он смотрит: несколько кораблей возвращались из военного похода. Я подошёл к нему, встал позади и тихо сказал: — Долго это ещё будет продолжаться? — Почему не уставу обращаетесь, господин старший лейтенант? — холодно спросил Терентьев, игнорируя мой вопрос. Ах, так! Ну, хорошо. Я приложил руку к фуражке и спросил:  — Разрешите обратиться, господин капитан второго ранга? — Разрешаю, — как-то равнодушно ответил Терентьев. Мимо нас пробежал матрос с вёдрами в руках: корабль приводили в порядок к прибытию вице-адмирала. — Почему ты молчал? — тихо процедил я сквозь зубы. — Интересно, а что бы я тебе сказал? — Володя повернулся и посмотрел на меня горящим взором. — „Валерий, разреши мне тебя пользовать?“ или „Валерий, пользуй меня“? Вот как с ним разговаривать? Он же специально нарывается на ссору. — Какой же ты дурак, Володя, — грустно говорю я на его тираду. Он смотрит на меня очень внимательно, где-то в глубине его глаз вспыхивает надежда. — Нам нужно поговорить, — проникновенно говорю я. — Вечером приглашаю вас к себе, господин капитан второго ранга для обсуждения некоторых возникших у меня вопросов по поводу визита господина главнокомандующего. Последнюю муть я буквально проорал Терентьеву в лицо. Володя удивлённо воззрился на меня, но я лишь глазами указал ему на выходящих из капитанской рубки старшего лейтенанта Пахомова и одного из его унтер-офицеров. Я чувствовал — сморозил глупость, но мне нужно было, чтобы все знали, что у нас будет чисто деловой разговор. На всякий случай. — Господа офицеры, — поприветствовали мы друг друга. Я не удержался: — Опять задание от капитана корабля? — И не говорите, Валерий Сигизмундович, — вздыхает Пахомов. — Вновь эти гражданские целый день будут толпиться у нас на корабле. Я фыркнул. Недоделки нашего линкора устраняли после каждого похода. Пахомов, сообразив, что я опять начну ворчать из-за спущенного со стапелей завода корабля с недоделками, приказал унтер-офицеру: — Идёмте за мной, господин Кисляков. У нас много работы. Молодой унтер-офицер смущённо улыбнулся и пошёл вслед за Пахомовым. Володя укоризненно посмотрел на меня: — Ты опять за своё? Честное слово, доложит кто-нибудь адмиралу, что у него на судне офицер с идеями социализма. — Да какие идеи? — сержусь я. — Не линкор новейшего образца, а кошмар. Я понимаю устранять неполадки, связанные с повреждениями во время боя, но эти-то? — И не говорите, господин старший лейтенант, — усталый голос Григоренко раздаётся за нашей спиной. — Опять артиллерийские погреба? — интересуюсь я, разворачиваясь к Григоренко. — Но вы-то какое имеете к ним отношение? — Мне и самому интересно, — зло отвечает он. — С другой стороны, появилось ещё кое-что. Терентьев вмешивается: — У нас много дел, господа офицеры. Скоро прибудет вице-адмирал. Григоренко кивнул и тоже спустился вниз. — Моё предложение в силе? — тихо уточнил я. — Да, я буду у тебя вечером. Вот и отлично! Я попрощался с Терентьевым до вечера и быстро спустился. Не успел пройти и пары шагов, как на мои ноги обрушился поток воды, выплеснутого из ведра старательным матросом, драившим палубу. Пока соображаю, наорать или нет, он поднимает на меня растерянный взгляд и вытягивается во фрунт. Э, да это новенький, из сегодняшней ночной вахты. — Извините, ваше благородие, — тем временем сообщает он. Ну вот, что ты будешь делать? Явно не специально он меня облил. Просто сильно увлёкся и не заметил. — Я вижу, матрос, вы ответственно подошли к заданию капитана корабля, — наверно даже слишком серьёзно сказал я. — Рад стараться. Оглушит ведь. — Старайтесь, — невольно морщусь от неприятного ощущения мокрой ткани на коже. — Главное, не забудьте позже вычистить мои брюки и ботинки. — Слушаюсь, господин старший лейтенант. Придётся идти и переодеваться. По дороге натыкаюсь на боцмана Филина и прошу его вечером послать ко мне в каюту того матроса, что сейчас драит палубу. Тот кивает, замечая мою мокрую одежду и ботинки.