Кортик или что же случилось на самом деле.

Полевой 1921 г. Тюремный лазарет. Пока Никитский вёл свой рассказ, я украдкой его рассматривал. Всё пытался понять, что в нём нашёл Терентьев. Но ведь что-то же нашёл? Когда Никитский закончил рассказывать, видимо устав, Свиридов спросил: — Значит, вы общались с моим двоюродным братом или просто так его присочинили в своём рассказе? — Нет, ваш брат иногда мелькал перед моими глазами, но общаться с унтер-офицером? Увольте, — усмехнулся Никитский. — К тому же он мне напрямую не подчинялся. Вот язва! Можно подумать Никитский с простыми матросами общался. Скромно считаю себя единственной персоной из матросов, с кем он произнёс хотя бы больше двух слов. Глядя, как насупился Свиридов, я решил вмешаться: — По-моему это к делу не относится, — и разворачиваюсь к следователю. — Можно я посмотрю ваши бумаги, вдруг и я чего ещё припомню, пока гражданин Никитский предаётся воспоминаниям. Сам не знаю, зачем попросил. Но следователь кивнул и положил рядом со мной свою папку. Я, не беря в руки саму папку, раскрыл и стал листать. Попалось несколько фотографий: — вот наш линкор красуется на рейде; - а вот визит самого императора (не довелось мне увидеть воочию бывшего царя); — несколько фотокарточек тех, кто служил на «Императрице Марии»: капитан корабля, несколько офицеров и матросов (я, кстати, так и не успел сфотографироваться в новой форме до взрыва). Перебираю фотокарточки моих сослуживцев (неважно, офицер или матрос) и вдруг мои глаза видят надпись на одной их фотографий: «Капитан 2-го ранга В.В. Терентьев». Молодой мужчина с правильными чертами лица, тёмные глаза, немного усталый взгляд. Перечитал ещё раз надпись. Это Терентьев?! Никитский. Как только я услышал просьбу Полевого посмотреть бумаги, едва не выругался вслух. Я видел, что там были какие-то фотокарточки. Хотелось бы верить, что Володиной нет среди них. А ещё оставалось надеяться на то, что память подведёт бывшего матроса линкора и он не поймёт в чём дело. Сколько раз я замечал, что, обладая фотогеничной внешностью, Терентьев на людях совершенно терялся. Запомнить с первого раза его живые черты лица было весьма сложно, если только ты не портретист от природы. Я частенько становился свидетелем того, что простые матросы силились вспомнить, где они видели Терентьева, когда он раздавал им указания. Самого Терентьева это весьма забавляло. Как-то само собой, незаметно, я вновь погрузился воспоминание о том вечера, когда Терентьев пришёл-таки ко мне в каюту для разговора. 1916 г. Линкор «Императрица Мария». Ровно в девять в дверь моей каюты постучали. Надеясь, что это всё-таки Терентьев, а не кто-нибудь другой, я пошёл открывать дверь. На пороге стоял именно Володя. — Проходи, — повёл я рукой. Он кивнул и зашёл. Вижу, что он очень напряжён. Я спрашиваю: — Что будешь пить? Коньяк? Водка? Джин? — Коньяк, — отвечает Володя, продолжая стоять посреди каюты. Я достал бутылку и два коньячных бокала. — Да садись ты уже, — бормочу я, едва не разлив французский коньяк на стол. Н-да, а бокалы-то до краёв наполнил. — Ты решил меня опоить? — пытается шутить Терентьев. — Угу, — киваю я в ответ, осторожно передавая бокал в руки Володи. Тот берёт и залпом выпивает почти полбокала. — Если так пойдёт и дальше, — теперь я пытаюсь шутить. — Ты выпьешь все мои запасы. Володя вымучено улыбается. Мне начинает надоедать его состояние и, решительно отняв у него бокал, в лоб спрашиваю: — Почему ты мне ничего не рассказал? — А смысл? — пожимает он плечами. — Но если что, я к вашим услугам. С этими слова он встаёт, щёлкает каблуками и наклоняет голову в полупоклоне. Я со всей силы саданул по столу кулаком. Тупая боль пронзила меня аж до сердца. — Прекрати ломать комедию! — шиплю я. — Ломаю, Валерий Сигизмундович, — не стал отпираться Терентьев. — Я пытаюсь тебя разозлить, чтобы ты меня выгнал. — Зачем? — Боюсь не сдержаться, Валера. Я невольно застываю, как соляной столб, прокручивая в голове слова Владимира. Поняв их смысл, я постучал указательным пальцем по лбу и сказал: — Позволь мне за себя решать, Володя. Терентьев допил коньяк, поставил бокал на стол и заявил: — Валера, все мои чувства сейчас — это бессмыслица. Особенно сейчас, когда Россия… Я не дал ему договорить пафосных слов (порой его заносило в сторону ярого патриотизма) и решительно развернул лицом к себе: — Прекращай нести ерунду! — Любовь к России ерунда? — нахмурился Терентьев. — Валера, ты не понимаешь… — Помолчи, наконец! — стал сердиться я. — Ты мог мне обо всё рассказать вовсе не на выпускном балу, а раньше. — И чтобы ты с этим делал? — Не знаю, — честно ответил я и продолжил. — Но Володя, у нас было столько увольнительных. Вот что ты там делал? Терентьев слегка покраснел. Понятно, бывал там, где без вопросов можно было найти себе партнёра. Ну, разве не идиот? — Ладно, — я махнул рукой. — Прошлого не воротишь. Ответь мне только на один вопрос. Ты сейчас что намерен делать? — Не понимаю тебя, — Володя вновь взял бокал с коньяком. — Да всё ты понимаешь, — рассердился я, хватая его за плечи. — Только не ври мне! Коньяк выплеснулся на ковёр, а Володя осторожно высвободился из моих рук и ответил: — Не знаю. Он встал и подошёл к иллюминатору. Линкор мягко покачивало на волнах рейда. — А я знаю, — грубовато заявил я и рванул на себя упёртого Терентьева. Видимо дёрнул слишком сильно, так как Володя вскрикнул от боли и схватился другой рукой за повреждённое плечо. — Извини, пожалуйста. Давай я посмотрю. — Не надо, — Володя попытался уйти. — Я лучше схожу к нашему корабельному доктору. — Давай посмотрю, — чётко произношу я и Володя сдаётся, обессилено опустившись на диван.  — Мундир сними. — Зачем? — Владимир, я не смогу понять, что у тебя повредилось, если ты не снимешь мундир. Пусть это вывих, но мне надо удостовериться. Володя сдаётся и, морщась, начинает расстегивать пуговицы на мундире. На кой, спрашивается, ляд, он так наглухо застегнулся?! Я молча помогаю ему снять мундир. Володя смотрит мимо меня на стену, а приступаю к осмотру. Внезапно понимаю, что мои пальцы стали ледяными, а тело Володи, напротив, очень горячим. Даже сквозь нательную рубашку я чувствую жар. Володя тяжело дышит, а затем внезапно утыкается в меня лбом. Я прекращаю ощупывать плечо Володи, поднимаю его лицо к своему и мы сидим, упираясь друг в друга лбами. Наши дыхания сравнялись, Володя осторожно тянется ко мне, но меня словно черти мучают и я со всей силы дёргаю его руку, вправляя плечо. — Садист! — взвыл Терентьев, отталкивая меня. Я тихо смеюсь. Видимо мой смех стал последней соломинкой, что перешибла хребет слона. В мгновенье ока Владимир меняется, его синие глаза становятся почти чёрными, он притягивает меня к себе и целует. Да так целует, что я чувствую, что мне не хватает воздуха. Пришлось напомнить ему об этом, сильно сжав запястья его рук. Володя тут же отпускает меня и отстраняется, глядя мне в глаза даже с каким-то вызовом. — Ну, наконец-то, — ворчу я. — А то уж я думал, что ты никогда на это не решишься. — Что?! — Владимир, мне просто надоело смотреть, как ты мучаешься, но расшевелить тебя — задача не из лёгких. — Так ты специально? — возмущается Терентьев, хватает свой мундир и явно намеревается уйти. — Ты это куда? — и уже в который раз за вечер хватаю его за руку. — Опять вывихнешь? — Идиот! — констатирую я, притягивая к себе этого упрямца. Вновь столкнувшись лбами, мы смеёмся. Теперь уже я пытаюсь поймать губы Володи, но в этот момент раздаётся стук в дверь каюты и приглушённый голос спрашивает: — Господин старший лейтенант, ваше благородие? .. Чёр-рт! Это ж наверняка тот матрос, что облил меня водой сегодня днём. — Ваше благородие? — Открой дверь, — тихо приказывает Терентьев. — Он не уйдёт. Я киваю и иду к двери. А Володя тем временем пытается привести в порядок свою одежду. Открываю дверь и спрашиваю: — Что вам матрос? А у самого голова занята совсем другим. Матрос тем временем отдал честь (я про себя хмыкаю — пошлая двусмыслица получается!): — Господин старший лейтенант, прибыл в ваше распоряжение. — И зачем? — ворчливо спрашиваю я. Как же всё не вовремя! Голову даю на отсечение, что Володя опять замкнётся. А матрос тем временем теряется от моего вопроса и бормочет что-то не по уставу: — Так я ж должен вам ботинки вычистить. Понимаю, что чистка моих ботинок этим матросом неизбежна и жестом приглашаю его войти, а чтобы успокоить Терентьева громко говорю, оборачиваясь в его сторону: — Владимир Владимирович, на вашем месте я бы обратился к доктору. С плечом не шутят. Матрос боязливо заходит в каюту. Разумеется, помимо меня этот молодец видит ещё и Терентьева чуть ли не полуголым. А что я должен был делать? Сделать вид, что матроса это не касается, но тогда пойдут сплетни или соврать во благо? Поэтому вру и не краснею про врача. Надеюсь, что Володя это понимает. Неожиданно замечаю, что взгляд матроса зацепился за лежащие на моём столе дневники Володи. Благо закрытые, но в любом случае он не стал бы так наглеть и приглядываться к записям. Я даже не знаю, достаточно ли он грамотен. Чтобы прервать созерцание тетрадей и капитана второго ранга, я приказываю: — Матрос, забирайте ботинки и отправляйтесь чистить. — Слушаюсь, ваше благородие, — он берёт ботинки, не удержав их в руках, роняет на пол. Он нарочно или как? — Уже ухожу, — бормочет он и опять хватает мои грязные ботинки, но при этом чуть не стряхнул с вешалки мундир. — Матрос.., — начинаю я было звереть. — …Полевой! — наглеет матрос, смотря на меня хитрющими глазами. Я усмехаюсь такой наглости и говорю: — Я запомню. Идите уже прочь. Матрос Полевой чеканным шагом скрылся за дверью с ботинками в руках. Я захлопнул дверь и обернулся к Терентьеву. Тот усмехался. — По моему, ты его чем-то зацепил, Валерий, — неожиданно заявляет он. — Ну что ты такое говоришь? — отмахиваюсь я. — Не скажи, — качает головой Терентьев. — Не слишком ли часто на твоём пути в последнее время возникает этот матрос Полевой? — Ну положим в первый раз мы столкнулись с ним оба, когда возвращались из города на корабль, — уточнил я, наливая себе ещё коньяк. — Тогда с чего у тебя вдруг проснулось такое красноречие? Обычно ты молчишь. Что правда, то правда. Я редко сам раздаю указания матросам. Обычно передаю через мичмана или боцмана. А тут даже не знаю, что на меня нашло в ту ночь. Может, ударило в голову шампанское, которое мы пили на берегу? Хотя, кажется, я начинаю понимать, куда клонит мой родственник. — Владимир Владимирович, да вы никак ревнуете? Терентьев тихо смеётся, а потом совершенно серьёзно говорит: — Мне кажется, что вы с ним будете куда более тесно связаны, чем вам сейчас кажется. Иногда Володю заносило в пророчества. Мистиком он не был, конечно, но кое-что мог выдать внезапно и почти всегда его предсказания сбывались. Я пожал плечами и отмахнулся: — Не говорите ерунды, господин капитан второго ранга. Где я, а где этот матрос? — Всё в жизни случается, — философски ответил Терентьев. То, что Володю унесло далеко от первоначальной темы нашего разговора, я уже понял, а ещё понял, что момент упущен. Ладно, по крайне мере, не на корабле же с ума сходить? С этими мыслями я поделился с Владимиром. Тот согласился, но напоследок не удержался от хулиганской выходки. Видимо с его души упал камень и теперь ему хотелось как-то выплеснуть разыгравшиеся эмоции. У самой двери Володя вдруг прижал меня к себе и слегка прикусил у основания шеи. Я тихо вскрикнул, вовремя сообразив, что за дверью находится неугомонный матрос Полевой, который наверняка прислушивается к тому, что происходит в каюте. Потерев шею, я накинул на себя мундир и открыл дверь. — Господин капитан второго ранга, вас проводить до врача? — снова пришлось врать специально для матроса Полевого, который смотрел на меня во все глаза. — Не извольте беспокоиться, Валерий Сигизмундович, я справлюсь сам, — в тон отвечает Терентьев и уходит. Проводив взглядом фигуру Терентьева, я почувствовал на себе изумлённый взгляд. Сообразив, что Полевой уставился не куда-нибудь, а на тот оттиск от зубов Владимира на моей шее, нахожу в себе силы неторопливо застегнуть ворот мундира и посоветовать любопытной варваре следующее: — Лучше займитесь делом, матрос Полевой. Тюремный госпиталь. Осень 1921 г. Вырываюсь из воспоминаний и вижу, как на меня немигающим взглядом смотрит Полевой, держа в руках фотокарточку. С неё на меня смотрит Владимир Терентьев. Читаю невысказанный вопрос в глазах Полевого: «Что это всё значит?». Вспомнил-таки! Я умоляюще смотрю на него. Он понимает и резко убирает фотопортрет Тереньтева обратно в папку Свиридова. Я осторожно выдыхаю. Свиридов продолжает что-то торопливо писать карандашом в своём блокноте. Однако, не прошло и десяти минут, как всё тот же Полевой встаёт и показывает мне общую фотографию офицеров линкора-дредноута «Императрица Мария». Я сразу понимаю, на кого он мне указывает, слыша вопрос: — Гражданин Никитский, а кто рядом с вами и Терентьевым на общем офицерском снимке? Я внутренне усмехаюсь и ровным голосом сообщаю: — Владимир Иванович Неустроев, лейтенант. А Свиридов что-то почуял, раз спрашивает у Полевого: — Товарищ Полевой, вы ничего не хотите мне сказать? Мы с Полевым молча смотрим друг на друга. Ситуация! Полевой. Спрашивается, зачем согласился промолчать? Но у Никитского были такие умоляющие глаза, что я сдался. Так что, чёрт возьми, тогда произошло?! Я на минуту задумался. Не знаю как у других, а у меня очень хорошая память на лица. Единственный человек, которого мне сложно было запомнить за всю мою жизнь — это Терентьев. Живой Терентьев. В свою первую ночную вахту, когда я запнулся при докладе, имя капитана второго ранга, умудрившегося затеряться среди света корабельных фонарей, для меня произнёс Никитский. И на кой, спрашивается? Так что, я запомнил лишь облик кавторанга. Облив на следующий день грязной водой Никитского, вечером я был отправлен боцманом Филиным чисть форму и ботинки офицера. Когда я зашёл в каюту Никитского, чтобы забрать и вычистить ботинки, увидел там одевающегося мужчину, а рядом с ним на стуле мундир капитана второго ранга, я даже не подумал о Терентьеве на тот момент. Сейчас, в свете новых фактов, я могу лишь предположить, что в каюте в тот вечер был именно Владимир Терентьев, а ещё между ним и Никитским явно что-то произошло. Ведь Терентьев торопливо приводил себя в порядок. Сейчас я чётко понимаю, что Никитский нёс всякую чушь, лишь бы я ничего не заподозрил. Он, что, всерьёз считал, что я стану разносить сплетни среди матросов? Видимо, да. Одно могу сказать, что мне в те дни было не до странных отношений между офицерами нашего линкора. Война. Мы не успевали даже продохнуть от очередных военных задач военно-морского министра. Я, как считал после, разглядел кавторанга лишь мёртвым, а теперь отчётливо понимал, что видел в каюте Терентьева вовсе не убитого Терентьева, а кого-то другого. Знаю, смерть порой меняет людей до неузнаваемости, но почему-то мне кажется, что сейчас я прав. Убитым в каюте был вовсе не капитан второго ранга Терентьев. Честно скажу, во время нашего с Мишей расследования мне и в голову не пришло, что я могу ошибаться. При взрыве погибло трое офицеров с именем Владимир и этот чёртов кортик выводил именно на Владимира Терентьева. И вообще, за всё время моих с Мишей Поляковым исследований нам ни разу не попался фотопортрет капитана второго ранга В.В. Терентьева. В Пушкино, когда мы были в доме Марьи Гавриловна, нам всем было как-то не портретов. Да и честно говоря, зачем? Мы все как-то по умолчанию решили, что убит был именно Терентьев, раз я обнаружил тело в его каюте. Тогда кого же убил Никитский?! И причём тут кортик Терентьева?! Я поднимаю взгляд на следователя — тот пока перебирает бумаги, делая какие-то пометки карандашом в блокноте. В этот момент я решаю незаметно показать фотокарточку с изображением В.В. Терентьева Никитскому. Чтобы всё было естественно для Свиридова, мало ли что, я сделал вид, что перекладываю фотокарточки и как бы ненароком показываю Никитскому фотографию Терентьева. Даю ему понять, что я в недоумении. Никитскому хватило секунды, чтобы сообразить, в чём дело. Он умоляюще смотрит на меня и я решаю промолчать о своей догадке. Главное, не могу понять, почему согласился? Кто мне вообще этот Никитский? Белобандит, убийца, вор… В следствии всего, у меня возникает законный вопрос — где сам Терентьев? Неужели в то злополучное утро, когда взорвался линкор, Никитский убил двоих? А раз двоих, где тогда тело Терентьева? Не за борт же он его выбросил? Не, ну ночью, может, и получилось избавиться от тела, после того как линкор встал на якорь, но тогда кто второй? Память памятью, но этого офицера я в упор не помню. Хотя нет, я продолжаю бездумно перебирать фотокарточки сослуживцев, вроде смутно припоминаю такого. Но мы, матросы, так редко видели старших офицеров, за исключением вездесущего Никитского или заведующего артиллерийскими погребами Григорьева, что не мудрено и подзабыть кое-кого. На общем построении я стоял где-то в задних рядах и поэтому не слишком-то видел господ офицеров. Вот капитана или Колчака помню хорошо, ибо они часто забирались повыше, чтобы их видели и слышали все на линкоре. Мои пальцы добираются до общей фотографии всех офицеров линкора «Императрица Мария». И тут, в одном из мужчин, что стоял рядом с Никитским узнаю того самого офицера, чей труп я обнаружил в каюте Терентьева. Внимательно разглядываю групповой снимок, отмечая про себя следующее: — все сидящие офицеры, включая вице-адмирала Колчака и капитана линкора выглядят так, словно аршин проглотили; — лица всех офицеров серьёзны и даже кое у кого суровы; — Терентьев обнаружился рядом с Никитским и тем офицером, которого оказывается, убил Никитский и он (Терентьев) был мрачен, как грозовая туча [скашиваю глаза на надпись — сентябрь 1916 г.; именно тогда и произошла непонятная ссора между тремя офицерами: Терентьевым, Никитским и неизвестным]; — холодный взгляд Никитского чувствовался даже сейчас, когда я смотрел на его изображение; — общее напряжение, которое исходило от этой троицы, меня весьма заинтриговало. И я решаюсь задать вопрос: — Гражданин Никитский, — я стараюсь вложить в свой голос весь официоз. — А кто рядом с вами и Терентьевым на общем офицерском снимке? Оторвавшийся от своих записей Свиридов недоумённо смотрит на меня. Я же, подойдя к постели Никитского, подношу к его лицу фотокарточку. Тот смотрит на меня нечитаемым взглядом, а потом, не глядя на фотографию, чётко произносит: — Владимир Иванович Неустроев, лейтенант. И в этот момент за моей спиной раздаётся холодный голос Свиридова: — Товарищ Полевой, вы ничего не хотите мне сказать?