Симбиоз

Стайлз думает, что если однажды ему придётся рассказать о своих первой и последующих влюбленностях, то начнёт так: это похоже на выворот кишок; ну, знаете, когда вам неожиданно попадается испорченный лист салата и вы чувствуете рвотные позывы. Никаких бабочек, только осознание ничтожности своего бьющегося сердца и резкая асфиксия от небывалой красоты предмета влюблённости. Возможно, это его карма неудачника, возможно, неудачный объект для столь возвышенных чувств, а может, он просто сам этого ждёт. Ждёт, когда его схватят за грудки и впечатают в очередную стену, чтобы до сломанных рёбер, чтобы до проткнутого сердца. Размажут, раздавят и выкинут. Лидия всегда была принцессой, недостижимой звездой в ночном небе, где-то между Северной Короной и Змеёй. Уже тогда она умело справлялась со столовыми приборами, имела идеально прямую, отточенную улыбку, платья на каждый случай и карманного паренька на выход, а друзей выбирала по собственно отстроенной иерархии. И мальчик с нелепым именем, астматическим другом под боком и ужасной рубашкой в жёлто-синюю клетку туда точно не вписывался, разве что в виде исключения, которые существуют только в реальности ситкомов. Куча листков с планами по завоеванию Снежной Королевы Мартин летели в зияющую чернотой дыру, куда хотел попасть и сам Стайлз, припорошив себя землёй, но крепкие тёплые руки держали его прямо над пропастью, в самом эпицентре несбывшихся надежд. И только слабое дуновение остаточных грёз задевало грудную клетку. Это стала одной из главных причина, почему Скотт МакКолл неожиданно возвысился в его мысленном списке на пару пунктов выше (словно уже не был на вершине). Пока Лидия дарила очередную (не ему) улыбку, Скотт сжимал плечи Стайлза, когда тот загибался от разрушающей изнутри боли, когда в очередной раз терял точку опоры, потому что спазматические приступы панической атаки смешивали слёзы со слюнями, сжимали глотку и заставляли тело дёргаться в припадках рыданий. Пока Лидия ходила на свидания (не с ним), Скотт сидел рядом со Стайлзом в день смерти Клаудии и с солидарностью, на которую мог пойти только лучший друг, поедал ненавистный ему черничный пирог. (Он знает: рядом есть руки, которые ловят его каждый чертов раз*) Скотт МакКолл стал влюблённостью номер два, которую не разрушали ни укусы психопатов-оборотней, ни попытки выделиться из общей массы стаи Дараки, ни парни, одевающие на себя черепа животных, обвешивающиеся костями и называющие себя Берсерками. Он не был тем человеком, который оттолкнёт, заставит ради собственного эго спрыгнуть с крыши в попытке достать звёзду во имя любви. Он был… Скоттом. Таким, что у Стайлза зубы сводит от каждой солнечной сахарной улыбки (наконец, ему); таким, что Стайлз собственноручно готов ночью прыгать в опутывающие оковы кошмаров, чтобы, проснувшись от крика, чувствовать эти спасающие (спасающиеся?) руки. Скотт рядом и одновременно далеко. Дальше межзвёздной Лидии. И Стайлз пытался найти утешение, понимая провальность попытки и без вычисления вероятности. Пока Скотт разрывался между надеждой помочь членам стаи, Стайлз, задыхаясь, чувствовал отдающие мятой и малиной губы Лидии на своих собственных. Пока Скотт искал способ помочь (снова ему) справиться с тёмным духом, поселившимся внутри черепной коробки, Стайлз скользил ладонями по подтянутому животу Малии, забирался под футболку, ощупывая упругую грудь (и ненавидел себя за то, что желает почувствовать плоскую). • Но он не может стоять в стороне, когда незнакомый парень с улыбкой ангела и незримым нимбом над головой представляется как Тео. Когда одним своим благородным поступком в виде спасении альфы и старым общим воспоминанием о маленьких мальчиках-астматиках старается влезть в доверие Скотта. Стайлзу надоело разрушаться изнутри. С каждой новой улыбкой Скотта (не ему) кровоизлияние всё больше затапливает лёгкие. Тео втирается в Скотта, мимолётно касается, улыбается, делает всё то, что за столькие годы заслужил Стайлз. Стайлз хочет исчезнуть, растаять под проливным дождём, который скрывает обзор; хочет врезать Скотту, который выглядит как потерявшийся в непогожий день щенок; хочет крикнуть в небо так, чтобы вся боль и кровь вышла из лёгких. Всё тело горит в эфемерной агонии, пока он, сбиваясь и перескакивая со слов, говорит, говорит, говорит (и старается не замечать собственных и Скоттовых слёз, смешивающихся с дождём, падая на асфальт солёными каплями). — Стайлз, что ты имеешь в виду..? — Я люблю тебя, понимаешь? Я не могу прикидываться будто бы это не так, Скотт, не могу! — Стайлз… Скотт выглядит так, будто каждое слово забирает у него год жизни. Сломленный, поломанный. В два шага он сокращает расстояние между ними, руки, которые Стайлз выучил досконально с детства, снова ловят (только его), и губы, которые Стайлзу последует изучать, прижимаются (только к его губам) в терпком желании доказать. (Я тоже, Стайлз, я тоже)