Травы

Красная гвоздика – моё сердце страстно стремится к тебе; страсть; одержимость любовью. Бархатка раздражённо прикрывает глаза, когда видит его в щели между аккуратно прокрашенных белым досок забора, и, кажется, вся олицетворяет неподвижное пренебрежение. Мог бы пройти в другом месте. В его распоряжении весь город, между прочим, так почему же здесь? Бархатка немного ненавидит его за это, присаживаясь на самый краешек великолепных, увитых цветами качелей. Ей совсем не хочется видеть Хлыста. Не сейчас. Столько лет прошло, так что, пожалуй, «не сейчас» означает «никогда». Мелькнувшие за забором дранная одежда, накачанные части тела и длинные каштановые волосы снова повергнут в пучину раздумий и размышлений, а этого не хочется, хватит уже этого. Бархатке хочется зашипеть, совершенно по-кошачьи, спрятать лицо за блестящими серебристыми волосами, в которых уже не так легко прятать самые обычные седые прядки. Зелёная трава под босыми ступнями вдруг ощущается слишком чётко – и аристократка поднимает ноги, обнимает их руками, прижимает к себе – так могла бы обнимать мужа или детей. Если бы они были. Вся жизнь – одно сплошное «если бы». Наверное, Бархатка слишком замечталась, занялась исполнением ночных грёз – и не заметила, как всё прошло, испарилась жизнь, как кровь на солнце. Нет семьи и друзей, один только большой и аристократично-холодный дом в оттенках белого и зелёного. Это, если подумать, не так уж плохо, даже нравится, что нет лишнего шума и ненужных забот. Старость уже у порога, и Бархатка готова признать, что прожила лёгкую, чудесно ничем не обременённую жизнь. Немного пустую, не без этого. Поэтому Хлыст раздражает – одним фактом своего существования на этой бренной земле. Не будь его – и всё вообще было бы чудесно, замечательно, невероятно просто. Но существует, бродяга, вечно покрытый ранами и шрамами, тоже чуть седой, небритый, и от этого жизнь Бархатки сразу приобретает какой-то не тот вкус, оттенок прокисшего молока в чудесной божественной амброзии. С ним приходят воспоминания о чём-то не том, и аристократка сердитым жестом зовёт садовника – чтобы посадил с десяток алых гвоздик, как кровь, как зачем-то начинающее биться быстрее сердце. Бархатку это утомляет. Она дышит ровно и глубоко. Через мгновение всё прекратится, и чудесная тишина больше не будет нарушена. …Мать с начала знала, что ничего не выйдет, отговаривала, наседала, но у неё никогда не получалось заставить дочь слушаться. Малышка всегда была себе на уме, а уж когда подросла – и вовсе сладу не было. Делала, как хотела, вертела всеми. Девушка, покрасившая волосы в серебристый, носящая вызывающе-короткие зелёные платья, сбегающая из дома босиком по сухой траве, танцующая под музыку бедняков в лучах заката. Такая глупая, своенравная, счастливая… Бархатка уже давно не чувствует себя ей. Повзрослела. А с Хлыстом познакомилась просто – что-то украла из магазина, смеясь, убегала от отчаянно ругающегося продавца и столкнулась с симпатичным исцарапанным парнем в потрёпанной рваной одежде. Побежали вместе, как-то сразу поняв и признав друг друга… будто души, разошедшиеся на несколько веков и вдруг встретившиеся, по переулкам и садам, под готическими арками, по разогретому булыжнику мостовых. И точно крылья выросли за спиной в этом отчаянном соревновании. Давно отстал продавец, а двое безумцев всё бежали, неслись, летели куда-то вдаль… Когда Бархатка хочет что-нибудь вспомнить, она вспоминает это и устало улыбается. Любовь между разными классами никогда не заканчивается хорошо. Мало чувств, какими бы светлыми они не были, мало слов и жестов, счастья мало, чтобы соединить два мира. Аристократка снизошла до дворового парня, он нравился ей, он считал её чертовски красивой и не сравнивал с черноволосой Мелиндой (хотя бы потому, что её не знал) – чего ещё надо для счастья? У них были поздние вечера, когда звёзды уже начинают своё безмолвное бдение, и алые, как гвоздики, рассветы, в которые холодный ветер пронзает насквозь беззащитные бледные плечи, а чуть позже их греет лохматая и немного грязная огромная куртка с чужого плеча. Пробегали томно-жаркие дни и острые, беспощадные ночи, в которых даже свет обращался во зло. Летели мимо дожди и вьюги. Начинались ссоры и взаимные упрёки, потому что прошло уже слишком многое, пора было определяться. Свадьба или расставание. Ей уйти в бедную лачужку, слепленную чуть не из коробок, или забыть о том, что существует на свете лихой и до странности справедливый паренёк, его шрамы и загорелые руки, его зоркие, точно орлиные, жёлтые глаза, перед которыми можно было лишь робеть. И Бархатка не струсила – не захотела. Расстаться с наследством и аристократией ради кого-то, пусть даже близкого? Ну уж нет. Ладно, можете назвать это испугом, колким и мгновенным страхом за своё будущее. Как же так, не получится стать красивее вечной соперницы и заслужить тысячи влюблённых взглядов от одетых в безупречные фраки кавалеров? Что, никаких больше танцев до утра и сплетен с приятельницами? Неужели огрубеют руки и лицо, покроются копотью и загаром? С этим счастьем придётся работать, забыть о праздности и деньгах, воевать за каждый спокойный миг. Бархатка не захотела. Нет. Ни за что. Она сказала себе, что всё проходит, а положение в обществе стоит дороже, чем поцелуи и признания. Повзрослела, стала строже и хитрее, теперь уже пугала старушку-мать. Слишком, может, категоричной была? Слишком себялюбивой? Хлыст принял. Не сразу, но принял. Бархатка в серых сумерках перед очередным рассветом отдала ему завёрнутую в белоснежные пелёнки, рождённую тайно ото всех дочь, и распрощалась. Никаких забот. То была страсть, не любовь. Только красное, белое и зелёное останется в жизни, в ней нет места грязи и копоти, жёлтым глазам, чёрным с проблесками звёзд ночам. Детям тоже места нет. Бархатка бы не потерпела, если бы кто-то назвал её матерью. Она осталась девушкой – вечно юной, вечно дерзкой, вечно себе на уме. Вино в изящных бокалах, холодный снег, трава под босыми, как раньше, бледными ступнями, закаты и рассветы без всякого лишнего беспокойства, алая помада, вызывающе-яркая, заявляющая всему миру, что всё хорошо. Гвоздики. Кровавые. Много. На языке цветов означают страсть, одержимость любовью. Бархатка иногда их топчет, потому что самой себе признаётся – она единственный в жизни раз любила, так любила – звёзды гасли и падали. Но отказалась, была сильнее, чуть засохла и очерствела. Живёт себе в радость, наблюдает за миром – а мир наблюдает за ней, бывает на приёмах, носит вечерние платья с тем горделивым изяществом, с которым, наверное, люди рождаются, потому что привить его попросту невозможно, научиться ему нельзя и забыть о нём – тоже, тоже. Нет рядом никого родного, даже дружеского плеча, о которое опереться, если начнёт падать с высоты своего положения (глава местной аристократии, надо же, мать в обморок бы от счастья упала, если бы дожила). Только Бархатка знает – она сильная, она сильнее даже Хлыста с его жалкой бандой дворовых отбросов, так отчаянно любящего дочь, готового ради неё пожертвовать всем дорогим и нужным. Любовь – слабость и трусость. Страсть, одержимость – сила. Бархатка обманывает саму себя, чтобы выглядеть лучше, поэтому в её волосы вплетены алые гвоздики, а глаза цвета позднего льда чуть покрыты стальным налётом возраста. И она уже никогда не упадёт.