Травы

Белая гвоздика – презрение. В нормальных семьях, Частокол слышал, всё бывает совсем не так. Только вот его семья далеко не нормальная, и все звуки заглушает шум крови в ушах – судорожная попытка успокоиться и смириться. Мать глядит на сына, сильного и отчаянного воина, со страхом и ненавистью – в косых лучах предзакатного солнца становится заметнее, что Синеглазка выглядит действительно гораздо моложе своего дитя. Частокол сплёвывает, не пряча звериных глаз, и признаётся себе – уже можно, да? Всю жизнь презирал мать. Всю вечность. С детства ему была уготована роль нелюбимого сына. Отца никогда не знал – умер задолго до рождения единственного отпрыска, но, по едва уловленным слухам и сплетням, был почти нормальным, что странно в их вывернутой наизнанку семье. Синеглазка детей не хотела – глупая, юная, легкомысленная, ещё недавно была ученицей. Старухи друг другу рассказывали перед своей палаткой (а Частокол подслушал), что даже просила у королев-соседок забрать малыша, выкормить и воспитать как своего. Не взяли. Синеглазка смотрела зверем, наказывала строго, в угол ставила ни за что. Так радовалась, когда стал оруженосцем, так улыбалась – потому что была, наконец, свободна, как пташка в небе. Носи короткие платья, крась волосы хной, отрывайся на вечеринках вместе с молодёжью – слова дурного никто не скажет. Изредка лишь подходила к сыну, гладила по стриженной головёнке и говорила: «Учись лучше, стремись выше, пока что ты меня разочаровываешь». И уже тогда пахла белыми гвоздиками, только не замечал. А потом как-то так получилось – Частокол проснулся в своей кровати в палатке оруженосцев и понял, что Синеглазка давно уже не ходит в патрули да на охоты. Тогда ещё лучик солнца из неплотно закрытых штор щекотал лоб, и, казалось, вся жизнь была впереди на раздумья. Листопад не за горами, все суетятся, готовятся, даже его, старшего оруженосца, со дня на день сделают полноправным воином, а мать отсиживается в палатке да гуляет по поляне. В этот же день подошёл к Синеглазке. Она бродила босиком по траве, срывая белые гвоздики и безуспешно пытаясь сделать из них венок. Через тонкую полупрозрачную ткань простенького, промокшего от недавнего дождя платья явно просвечивали синие вздутые венки на огромном животе. Дым дыхания клубился у приоткрытых красных губ – всё остальное было мучительно-бледным. Мать выглядела испуганной и уставшей, под лазоревыми глазами запеклись чёрные мешки. Чуть не впервые в жизни Частокол почувствовал нежность к ней, такой всегда воинственной и жестокой, такой строгой и неумолимой. Хотел погладить живот, чтобы пнулся изнутри маленький братик – а кто ещё? Но Синеглазка отшатнулась, надменная, холодная – и всё вернулось на круги своя. Частокол спросил только коротко: «Чей?», но в ответ получил по-прежнему пренебрежительное: «А твоё какое дело?» Ну и ладно. Потом ещё бабушка – суровая, мрачная – умирала на накрахмаленных простынях, и добрый бородатый Пышноус печально развёл руками – не мог помочь. Мама о чём-то долго с ней шепталась под покровом ночи. Частокол прокрался тихо – Веретеница плакала, размазывая слабыми руками слёзы по щекам, и всё повторяла: «Что же ты, дурочка, наделала?!», а свечка едва теплилась в железной кружке и тоже плакала, только воском. Казалось, погаснет маленький огонёк на кончике фитиля – и вместе с ним тихо отойдёт такая же слабая бабушкина жизнь. Так, в сущности, и случилось. Похоронная процессия из обветшалых стариков пахла плесенью. Синеглазка не пришла – начались схватки. Длились мучительно долго, из часа в час добрая Пестролистая, тётя, гладила по наморщенному лбу и неслышно командовала, что делать. Частокола это уже не интересовало – Коготь, лучший друг и бывший наставник, гораздо больше понимал и принимал, чем родная мать. Ради него и готов был на большее. За судьбой брата не следил – и так забот хватало, даже имени не помнил – только знал, что Синеглазка в этот раз просто бросила, без всяких угрызений совести. Дикая семья, странная, сумасшедшая, в которой каждый другому враг. Сложно не понимать, что всё могло бы сложиться по-другому, если бы мать была добрее и любвеобильнее. Впрочем, Частокол не знал и не знает, смог бы по-другому сам. Не такой характер, некогда нюни распускать. Разве какие-то родственные связи могут быть важнее власти, её захватывающей порочности и недостижимости? Да не в жизнь! Вообще-то, племя важнее всего, но кому нужно такое племя, в котором живут и уважаются такие люди? Никому. Частокол, может, в чём-то и не лучше. Звёзды его потом осудят, но уж в таком случае пусть осудят и Синеглазку тоже. Знать, что она тоже бродит в вечной темноте, будет лучшей наградой. Частокол презирает свою мать, чисто и безотказно, до самой последней капли, потому что своё он уже отмучился, отплакался в детские годы. И совсем не завидует детям Бурана, баловням судьбы, которых так обожают и мать и отец. Ну нет. Пусть живут, лишь бы на пути не вставали. Синеглазка носит в волосах белые гвоздики, и это – лучшее напоминание. Частокол ненавидит их, как, впрочем, и все цветы. Он срывается с места и несётся прочь. В Грозовом племени ему уже давно нечего делать.