Травы

Чистотел – радость. Гусохвост со многим свыкся за луны целительства – с особым положением, неустанной работой, особенностью и одиночеством… даже с тем, что иногда просто не удаётся кому-то помочь, сколько бы усилий не приложил, сколько бы не бодрствовал над моховой подстилкой, сколько бы трав не истратил. Трудно смириться, по сути, лишь с одним. Негласное ограничение, невысказанный закон – целитель не может радоваться. Стоит тебе разулыбаться – и все вокруг, воины и королевы, оруженосцы и котята, начинают смотреть, как на сумасшедшего. Какие-то дикие древние верования, не иначе. Ну как же, целитель – он же такой одинокий и особенный, разумеется, ему грустно, что он не может жить, как все. Как-то забывают, посредственные, что каждый сам выбирает свою судьбу. Что не делает её менее тяжёлой, да. Только почувствуешь себя счастливым и лёгким, словно пёрышко, как сразу появятся какие-нибудь заботы и огорчения. Без этого, наверное, целителю не прожить. Нет права на радость и беззаботность. Можно грустить – опущенные усы, дрожь, кажется, в каждой шерстинке тела, когда снова не справился и не спас. Взгляды, на самом деле, вовсе не укоряющие, но неизменно считающиеся молчаливыми упрёками. Иногда они, впрочем, действительно полны ярости и обиды – у котят, молодых королев. Гусохвост пытается проходить мимо и не обращать внимания, только эти полные невысказанного глаза снятся во всех кошмарах. Можно горевать за других – за эти сильные плечи воина, согнувшиеся сейчас, кажется, до земли, потому что никогда больше не выйти в бой, эти, пугающие, но, вместе с тем, и ни капли не исключая, абсолютно и по-котёночьи беззащитные. За эти испуганные глаза котёнка, которого провожают в палатку старейшин и просят сидеть тихо, потому что (ему, конечно, никто не скажет) мать потерялась где-то в лесу, отчаянно рыдающая и не верящая, за эти, слепые, но на удивление выразительные, в которых отражается туманное небо. За эти дрожащие ушки молодой королевы, когда безжалостно отказываешь ей в должности своей ученицы, глядя с горечью на сломанную переднюю лапу, потому что на примете есть куда более талантливый кандидат в оруженосцы, и надо думать в первую очередь о племени, о племени в целом, а не об отдельных его частях… Можно радоваться за других – да хоть слушая радостные крики того воина, обезумевшего от счастья, ставшего отцом - узнавшего о появлении на свет здоровых тройняшек после суток мучительных родов, носящегося между палаток и заглядывающего в каждую с радостной новостью (пусть даже глухая полночь над лагерем). И – пожалуй, самое обыденное – можно устало и удовлетворённо улыбаться (или просто бурчать что-нибудь вдогонку, что чаще), отпуская из палатки очередного поправившегося пациента, слушая торопливую благодарность. Гусохвост знает – порой провожаешь такого и долго глядишь вслед, а на душе как-то тяжко, будто бы перед бурей, потому что эта вот старуха-воительница, которой через луну-другую к старейшинам, спешит жить и радоваться жизни, а твоё бытие навечно приковано к травам и болячкам. И не спится, думается протяжно, о том, как всё могло бы повернуться. Но не жалеется. Каждый сам выбирает свою судьбу. Но целителям счастливыми быть никак нельзя. Гусохвост знал, да забыл немного. Расслабился. И котята у сестры такие были примерные, чудесные, дружелюбные – не дразнили, главное, и сама Лунница вроде как похорошела, подтянулась, исчезли с мордочки те признаки болезненного беспокойства, каким мучалась луны перед рождением малышек. Даже почти не упоминала своего ненаглядного Вихрегона - поразительное достижение. И к пророчеству отнёсся почти без паники – хотя знал же, что от них бывает, противных, как страдают коты и совершаются страшные вещи. Грозовое племя же сильное. Воины же со всем справятся. Ну да. Горько на языке. И Острозвёзд чуть не с презрением кладёт тело у дрожащих лап Гусохвоста. Лунница глядит с земли – мёртвые бледно-жёлтые глаза распахнуты, в них застыл ужас. Цвета цветов чистотела, с которым только сегодня возился. Смерть так обыденна и приходит так часто, но каждый раз её встречают со страхом и надеждой, что в этот раз их минует… И Гусохвост падает, как подкошенный. Потому что его не миновало. Потому что он, может, сам виноват, а возможно виноваты Звёздные предки, которых слушает, но какая, лисий помёт, разница?! Лунница погибла, отважная и гордая Лунница, которая спорила с братом до хрипоты и никогда ему не верила, которая всегда завидовала – родился раньше, мать с отцом любили на целых десять сезонов дольше. Нет больше воительницы. Её плоть сожрут черви глубоко под землёй, а дух присоединится к орде сияющих звёзд, которые, Гусохвост иногда думает, не менее сумасшедшие, чем целители. Ведь каждый кот, отделённый своею участью от других, запертый в темнице из цветущих и дурманящее пахнущих трав, рано или поздно хоть немного сходит с ума. Такая доля. Такая участь. Радоваться нельзя. Радость целителей – чистотел. Несколько капель пьянят, кажется, что ничего дурного не будет, если добавить ещё немного.. ещё… ещё… Но расплата всегда настигает. Старый наставник, когда учил обращению с этим растением, первым делом сказал: в больших дозах – яд. Вот Гусохвост и платит за свою ленивую беззаботность горем, злыми взглядами со всех сторон, полными обиды и ярости криками малышек-дочек сестры, распростёртым телом в центре поляны. И в такие минуты он ярко завидует всем таким как она, которым приходится долго бороться, но потом наслаждаться счастьем без всяких оград и забот, любым, каким только захочется. У Гусохвоста никогда такого не будет. В этом проклятье целителей. Он прячет глаза, виновато, растерянно, забывшийся, тот, у которого слишком долго было всё хорошо, и от шерсти ядовито и едко пахнет чистотелом. В мёртвых глазах Лунницы будто кружатся его вялые жёлтые лепестки. И милосердная ночь не сомкнёт этих насмешливо-ярких очей. Вот о чём не следует забывать.