Травы

Каштан – рассуди меня. Не стоило и обманываться – едва Листвичка увидела эти реденькие чёрные волосы на детской макушке, она полюбила сразу и на всю жизнь. Так бывает. Это и называется материнством. А Остролисточка была отмечена не иначе как звёздами, потому что её цвет волос был в точности таким, как у её отца. И эти глаза – эти, изумрудные, цвета пригретой солнцем зелёной листвы, точно такой же волнующей глубины, что и у Грача, только самую малость теплее. Листвичка не могла это не полюбить – обессиленная, чуть не заметённая снегом, в мокром от крови платье, посреди леса Голых Деревьев, в страшной метели. В любых условиях, в любом времени года, теперь и всегда. Конечно, Воробьишку и Львёнка целительница любила ничуть не меньше, той же самой запретной и от того ещё более горячей любовью, но Остролисточка была похожа на отца, и это сразу делало её ближе. В каждом её жесте сквозил Грач – даже в том, как она приглаживала приподнятые ветром волосы, примерно той же длины. Слишком отросшие для мужчины, слишком короткие для женщины, а для Листвички эта длина была очередной горькой деталью памяти. И какая-то неправильная, злорадная гордость проступала тогда, когда целительница смотрела на дочь и думала: «Вы можете лишить меня всего, но по лагерю Грозового племени ходит девочка, похожая на Грача, и с этим никто ничего не сделает». Пожалуй, быть простым оруженосцем, а позже и воительницей для неё являлось единственно верной стезёй. Как же иначе, в целительницы идти только не с этими повадками, думала Листвичка и улыбалась наедине с собой. Излишек смелости когда-то давно помог ей стать мудрой и немножечко странной сейчас. Это было правильно. И предательство стало, как должно, ножом в спину. Эти губы, той же формы, что и у матери, так яростно ругали и произносили такие страшные вещи, предлагали смерть-ягоды – и мазок красной помады на них казался соком алых плодов. Глубокие глаза и охрипший, неожиданно отцовский голос делали эту сцену ещё более невыносимой. Если бы Листвичка знала чуть больше о своей наставнице, она бы поразилась сходству сцен и, может, горько рассмеялась бы своим давящимся, неловким смехом. Подумать только, когда-то – не так давно, как кажется – Пепелица чувствовала тот же тошнотворный, невыносимый чуть не ужас, когда видела, как ученица, ставшая почти дочерью, выходит из себя и сыплет обвинениями, а глаза и нос у неё той же формы, что и у отца. И если прищурить глаза, может показаться, что это возлюбленный так яростно ругает и винит. Обе – и Листвичка, и Пепелица – простили с понятной лёгкостью. Потому что другого пути не было. Потому что материнская любовь остра и жестока, она колючками плодов каштана впивается в бока ночами, и кажется, что вся кровать утыкана иглами – не заснуть, только плачется, как брошенному ребёнку. И Листвичке мерещилось – из темноты пронзительно-ярким взглядом смотрит Остролистая и просит своими алыми, выпачканными в соке смерть-ягод губами рассудить, указать, что не так сделала, хоть одну неестественную реакцию на обман длиною в жизнь. И глаза зелёные, как огоньки звёзд, освещали путь. Листвичка расплачивалась за всё каждым вздохом, она тянула руки в пустоту и клялась, что всё понимает и принимает, что любит всем сердцем и всей душой, теми внутренними частями, что ещё истекают соком смерть-ягод и покрываются всё новыми царапинами от каштановых плодов. Так хотелось рассказать обо всём: о той горечи, которую испытываешь, когда твой любимый отворачивается и уходит, а ты провожаешь взглядом покачивающийся из стороны в сторону хвостик его тёмных волос и беззвучно кричишь мольбу остаться; о той безнадёжной темноте и нежности, когда дети в твоём надувшемся до предела животе начинают пихаться изнутри, но ты не можешь, не должна этого замечать, и никто не будет рад этим малышам; о том свете, который прошивает насквозь, когда в мире находится тот, кто тебя принимает, утирает слёзы подолом платья и говорит, что всё наладится; о той безнадёжной, безжалостной, скручивающей любви, когда смотришь на своих детей и клянёшься, что они никогда не узнают своей настоящей матери, но всё яростное чувство, которое столько эмоций вмещает в себя, что так просто не перечислить, вкладываешь в эти последние открытые взгляды. Но рассказать было некому. Сыновья сторонились и обижались, Белка знала всё и так, а Остролистой не было. И Листвичка кричала сквозь пустоту, дотягиваясь всем существом до той, кто сейчас была неизвестно где, но обязательно должна была понять: рассуди меня. Слышишь? Объясни мне мои ошибки, подумай о них, пойми их, как я поняла и приняла, и заранее простила все твои! Любовь матери и дочери – это палка о двух концах. Поэтому каштаны, ворочавшиеся в кровати Листвички, другими своими половинками упирались в бок Остролистой, где бы она ни была. И два крика неслись сквозь ночь, касаясь друг друга кончиками окровавленных крыльев, роняя красные капли на белый снег: прими меня! Пожалей меня! Я не могла поступить иначе! Мои ошибки стали твоими, и это значит лишь то, что вместе мы сильнее! Листвичка дождалась своего. Смертельно раненая Остролистая засыпает у неё на руках, сжав своей мозолистой ладонью не менее огрубевшую руку матери, как когда-то держались за руки целительница и Грач, крепко, неразрывно, навеки. И бледные губы шепчут совсем другое. «Мамочка». Они обе что-то потеряли в этой войне ни за что, и теперь расходятся, примирившиеся, понявшие, услышанные сквозь весь ночной мрак, потому что дан ответ на те ласковые и тихие слова, что Листвичка шептала своим детям в метели их первых Голых деревьев. Теперь всё наладится. Звёзды срываются и падают вниз, битва ещё кипит, звёзды бьются на осколки, умирают люди, звёзды кричат от боли, у Воробья в первый раз за всю жизнь дрожат руки, звёзды хотят помочь, Пеплогривка с яростным плачем отчаянно, позабыв обо всём, бьётся с Сумрачным Лесом, мстя за подругу. Каштаны больше не колют. Раскрылись шипастые оболочки, а внутри - гладкие коричневые семена. Поняли. Простили. И Листвичка спокойна сквозь слёзы лишь потому, что знает: когда-нибудь - скоро - всё снова будет хорошо.