Травы

Лишайник – одиночество. Пурди, заткни-ка уши. Сейчас я снова начну тебе надоедать, а кому же хочется слушать бессмысленный виноватый лепет старухи возрастом в тысячу лун, не меньше? То-то ж, даже тебе, я знаю, уже приелось. Я вообще надоедливая, а раньше за собой этого почему-то не замечала. Как думаешь, я всегда была такой? Да ну нет. Не верю. Уши-то заткни. Давай! Сделай уже, не трави душу, дай выныться всласть! Как-как, сам должен знать, как. Привык бы уже, научился бы что ли – за столько-то лун. Ох, старого воина новым боевым приёмам не научишь. А ты даже не воин. Не можешь? Не умеешь затыкать уши? Ну и терпи тогда! А то я уже злюсь. Знаешь, сердитость и боль как-то не очень уживаются во мне одной. Я кошка простая, всех этих душевных томлений и смешений не испытывала и не буду уже. Если злиться – так драться и кусаться, если горевать – так плакать и говорить о своей печали. Слушаешь? Ну слушай. Слушай, Пурди, я такая уже старая, такая развалина, что, может, и до завтра не доживу. С тех пор, как умер Долгохвост… Умер. Не могу это произносить, всё ещё, да. Он просто ушёл, знаешь? Я вот верю в это. И он вернётся. Как-нибудь ранним утром – ох уж этот жаворонок – разбудит свою старушку, согреет её очередной какой-нибудь колкостью и уведёт за собой. Говоришь, это будет смерть? Да и пусть. Я устала без Долгохвоста. Звёзды, что за телячья нежность! То ли дело в юности. Сердце было – ну не каменное, так деревянное. Никого не любила, чтобы сильно, аж до чихоты и головокружения. Брата разве что – но он дурень дурнем был да пустоголов. Ветер от уха к уху так и гулял. Слышно просто было. Не преувеличиваю я! Помолчал бы! Вот была бы помоложе, так и тебя бы, старого, прочь прогнала. Понабрали всякой бродячей швали в племя… Ух, сердце моё деревянное, где же ты? Так тоскую, и по мускулам крепким, по не дрожащим лапам и ровно бьющемуся сердцу… Куда оно всё уходит, Пурди, ты знаешь? Нет? Ну и так понятно. Ух, какая я раньше была. И тебе бы, старому негоднику, голову вскружила. Сильная, изящная, быстрая – что орёл горный. И мордашкой вполне себе ничего, не без этого. Но о котах никогда не думала, нет, ни за что. А от котят только шум лишний. Думала: совершу подвигов – и без всяких детей-внуков меня запомнят. Ишь как вышло-то, ишь как вышло… Но я другой жизни и не желала бы. Королевы обо мне сплетничали, говорили: сердце лишайником заросло. Я слушала и смеялась. Может и так – что мне было за дело? Я из тех, Пурди, из тех, из которых, быть может, одна осталась. Такой породы лишь предводители бывают – всё племени, а себе ничего. Вот, Синяя Звезда наша… Хотя и у той котята когда-то давно были, и друг. Может, Звёздный Луч, старый Ветра предводитель? Да, пожалуй, он подойдёт для примера. Ни семьи, ни детей, никакой преданности какому-либо коту или какой-нибудь кошке. Только верность племени, желание всем ему услужить, каждой шерстинкой и каждой капелькой крови, каждым взглядом. А одиночество? А что одиночество, Пурди? В племени не бывают одинокими. Только всякие излишние страдатели из нынешней молодёжи. Что за поколение, звёзды, мне за него стыдно. Только и знают, что нюни распускать, разборки всякие учинять, в другие племена шастать. А я, Пурди, была собой каждый миг. И что одиночество, как может оно навредить, если ты защищаешь и кормишь племя, своё, родное, из года в год, изо дня в день? Я и не задумывалась никогда, как плохо без чувств и семьи, некогда мне было. И братец мой, хоть мышеголовый, а той же был породы. Из нас бы вышли неплохие предводители, знаешь. Но как сложилось. Слава звёздам и за то, что есть. Я почти и не плакала на могиле. Вот неправильная, скажи, вот глупая, а я тебе отвечу, что сильная. Не сдавалась, не ломалась, знала, что одна смерть не конец всему. Он меня понял, я уверена, мой Ветрогон. Бывает, гонялся за кисточкой своего хвоста и хохотал на весь лагерь. Единственная его была забава в промежутках между патрулями. И рассказывать страшилки котятам, да. Скучаю. После стольких лет да в первый раз. Плохо стареть, Пурди, плохо становиться слабой и мягкой. И знать, что ничего не можешь сделать для племени, тоже ужасно. Даже ещё хуже. Говорят, надо любить себя собой, слышал? Такой, какая есть. Со всеми старческими болячками и невзгодами. А я не могу. Я себя такую немощную ненавижу, Пурди. Воинам нельзя стареть. Воинам надо погибать в бою, так правильно. В палатке старейшин мне первое время было так дико – словами не описать. Свихнуться можно. Всё пыталась изобрести способ быть снова нужной и полезной. На соседей огрызалась – на Златошейку, добрейшую душу, особенно это помню. И как такая чудесная кошка стала подругой убийцы и предателя? Ума не приложу, не догадаюсь до сих пор. А потом разговорилась незаметно, подружилась. А больше всего с Долгохвостом. Была у нас общая черта – не хотели просиживать задницы на моховых подстилках целыми днями. Не для воинов это. А воин, Пурди, это навсегда. Это состояние души, это с тобой на любой тропе, это не исчезает с годами. Ты можешь не верить, но тебе ведь этого и не понять. Ты-то как раз у нас большой любитель сидеть да болтать без умолку. Домашняя киска, что с тебя взять? Ну не обижайся, не надо, нет. Прости глупую. Видишь? И под конец жизни не могу изменить суждений. Нет сил терпеть в племени домашних и бродяг. Но не я предводительница. Не я. А жаль. Долгохвост… Как одно имя может говорить так о многом? Для тебя оно будет лишь напоминанием внешности да основных черт характера, а для меня в каждом звуке новое воспоминание о совместно прожитом. Знаешь, я бы ввек больше не произносила, не думала, не перемалывала в голове. Это, оказывается, больно. Я не знала, Пурди, я всю жизнь не знала. Вишь как, не только раны… В каждом мгновении что-то новое, ты представь. А он, знаешь, был мне сыном, даже без всяких «почти». Почти не считается, слышал о таком? Так вот. Долгохвост был лучшим отпрыском, на которого я могла бы надеяться. Ни один родной котёнок не понимал бы меня так, как этот слепой комок меха и мышц. Я рассказывала ему о цветах и видах, а он объяснял, что чувствует, когда ощущает прикосновения и не может увидеть того, кто тебе их дарит. Пурди, Пурди, знаешь, что он говорил? «Я не чувствую ветер на шерсти, я чувствую Звёздных предков, идущих со мной бок о бок. Они ведут меня вперёд». Надеюсь, что он их нашёл там, на небе – тех, кто помогали ему идти. Я тоже их потом отыщу, чтобы поблагодарить. Вроде смерть, а оказывается, что и после неё есть дела, так много важных дел… Ох, Пурди, моё деревянное сердце так отсырело от пролитых слёз, что снова покрылось лишайником и плесенью. И этого не исправишь ты, никто не исправит, только, может, та самая смерть… Если будет пахнуть, как мама, и смеяться, как Ветрогон, то, пожалуй, я уже не буду и бороться. Не охай, помолчи уж лучше. Не надо мне жалости, аж тошно от неё. И прижиматься так ко мне тоже не стоит – ты жаркий, как середина дня Зелёных Листьев. Звёзды, не лихорадка ли у тебя? Сходи к Воробью что ли. И так целитель бездельничает днями. А ворчания его не бойся, он это в меня (не знаю уж, какими путями). Скажи ему, Воробью: пусть заходит. Проведает. Передай, что совсем старуха-Кисточка развалилась, стонет целыми днями, спать не даёт. Пусть принесёт трав от тоски, если есть. Или хотя бы от сердца – потому что лучше уж никакое, чем всё в лишайниках. Или пусть сам приходит, поболтать, хоть на минутку. Мне нравится с ним наперегонки ворчать. Так бодрит. Иди, иди, Пурди. Я посплю. Мне правда уже лучше. Ты слушаешь хорошо, комок вонючего меха. Это помогает. И кашель, кажется, перестал. Так что пусть не вздумает Воробей снова пичкать меня пижмой или кошачьей мятой – я запахи выучила, и близко его не подпущу, передай. И пожелай, чтобы мне приснился Долгохвост. Можешь? Я так давно не видела хороших снов…