Травы

Our honeymoon Our honeymoon Our honeymoon Say you want me too Say you want me too Dark blue Dark blue Lana Del Rey, "Honeymoon".

Голубая фиалка – лояльность, верность. Саша слышит голоса в своей голове. Она смеётся и плачет с ними. Она так по ним скучала. В этой жизни, выцветшей и пожелтевшей, как старые фотографии, не осталось ничего больше. Разводить огонь в камине с каждым днём становится всё труднее, и хоть в наследство когда-то давно досталась довольно большая сумма, нынче от неё осталось слишком мало, чтобы даже упоминать в разговоре. Всё, что Саша может себе позволить – раз в месяц нанять парней из города, чтобы нарубили дров. Только потому, что сама она это сделать попросту не в состоянии. Саше давно за восемьдесят, так давно, что она уже не может вспомнить многих лиц. Зато голоса в своей голове различает с безукоризненной точностью. Когда они замолкают (так редко и так ненадолго), Саша вдруг понимает, что не может уже не только дышать, любить, быть верной прошлому, но даже жить. Потом она вспоминает свою мать, аристократку в белоснежных платьях с идеальной фигуркой и тоненьким голоском. Каждая попытка задуматься о чём-то ещё в ней – глазах, волосах, том, как она гладила по голове и желала спокойной ночи – приводит к жуткой головной боли. Будто любое мысленное усилие может окончиться смертью заржавевшего мозга. Единственное, что Саша помнит из материнских слов, это то, что ей приходится повторять себе чаще всего. «Милая, пообещай мне, что никогда не опустишься до лжи самой себе. Для леди это просто непростительно». Она не уверена, что мама говорила ей хоть что-то ещё. Может, это и к лучшему. Когда Саша начинает лгать, она наряжается в своё лучшее платье, берёт очаровательную, отполированную до блеска трость и выходит в город. Многие знают эту нечастую гостью, о ней шепчутся на улицах и в магазинах, куда она заходит больше посмотреть, чем купить что-то. «А, вы о той старушке с голубыми фиалками в волосах? Божий одуванчик и, кажется, немного умом двинутая – в её-то возрасте жить в самой чаще леса, представьте! Мы с женой предлагали ей пожить у нас, и не раз, но она всегда отказывалась. Странная женщина». Саша знает наизусть каждый из этих слухов. Ей нравится, когда о ней говорят, гадают, кто она и зачем поселилась в ветхом домике среди вековечных деревьев. Местные сплетницы наверняка многое бы отдали за биографию седой чудачки, божьего одуванчика с выцветшими почти до белизны глазами. Когда-то они были зоркими и голубыми. Но молодость не вечна. Саша всегда кротка и тиха, как бы иногда не пытались её достать уголовного вида подростки, но каждый раз через час она сбегает в свой лес. Ей невыносим этот шум, проникший даже в небольшие ленивые провинциальные городки. Машины, мобильные телефоны, громкие голоса, неприятная музыка… Нет, решительно невозможно терпеть. В городе, чьего названия уже и не помнит, Саша чувствует себя очень чужой и невероятно старой. Тысячелетней. Вечной. Она ласково касается сморщенными ладошками коры деревьев, будто поглаживает детей. В лесу всегда тихо – только птичьи трели, шелест листьев и шорох шагов. Среди невероятно старых елей, дубов, лип Саша понимает, что она чертовски молода. Она ходит по своим тропинкам, почти неприметным среди деревьев, со всей скоростью, которую позволяют больные ноги. Часто задыхается. Хрипит. Плачет. Почему? Потому что ей одиноко. Но эти люди – те, которых она встречает в городе, - просто не могут её понять. Они не только чужие, они даже не похожи на людей. На таких, которых всегда знала Саша. Она устала. Она слишком долго жива. В её доме есть старый шкаф, потёртый, занозистый и очень большой. Он стоит в самой дальней комнате, в самом тёмном углу, среди нагромождений всякого хлама, оставшегося от прошлого века – пластинок, изящных стульев, безвольно повисших на их спинках платьев. Саша не умеет выкидывать вещи. Расставаться с ними. В этой жизни она оставила слишком многих, её забыли слишком много раз для подобной небрежности. Саша прячет шкаф от самой себя. После походов в город она с отвагой альпинистки преодолевает груды пожелтевшего, проржавевшего, съеденного молью и термитами барахла. Ноги болят. Дыхание хрипит. Кажется, когда-нибудь она упадёт в одну из этих груд. Старый мусор навалится на неё, забьётся в глотку. Пыль дойдёт до лёгких, заменит воздух. Саша умрёт среди ненужных вещей, сама – одна из них, и это, наверное, будет правильно. В старом шкафу на ржавой проволочной вешалке висит одна единственная вещь, о которой Саша заботится в этой комнате. Ни пыль, ни плесень, ни моль не тронули старой куртки. На рукавах её – грязь, будто владелец снял вещь только что. Прожитые годы только делают её ценней. В этой комнате она ценнее всего. Даже самой Саши. Она забирается в шкаф с кряхтением и сопением, едва не падая. Оставляет трость опираться о закрытую дверцу, другую тоже прикрывает, но неплотно, чтобы лучик света щекотал лицо. Снять куртку с вешалки также сложно – старые пальцы дрожат, не слушаются, морщатся ещё больше, напоминая сухофрукты. Будто Саша нарядилась в кожицу огромной изюмины. Наконец она успешно справляется с вешалкой и садится на занозистое старое дерево, сжимая в слабых руках куртку, будто единственный свой щит от всех звуков и запахов этого странного нового мира. Пальцы дрожат, они не могут успокоиться. Саша вспоминает. Ей всегда даётся это с таким трудом, но ничего прекраснее у неё нет. Ничего лучше в этой глупой пыльной жизни. От куртки пахнет дымом, потом и кровью – слабо-слабо, а может, Саше только мерещится, потому что она очень хочет чувствовать эти запахи, мечтает, чтобы они всё ещё оставались здесь. Пусть даже их обладатель теперь дальше луны. Из глаз Саши капают фиалковые слёзы, которые она никогда не сдержит. Верность – это так сложно, но почему же иногда просто нельзя поступать иначе? Так давно всем известно, что Звездоцап был злом – и ничем, кроме зла. И все обладатели этого знания, кроме Саши, сейчас тоже очень далеко. Наверное, поэтому она и позволяет себе плакать. Никто ведь не увидит. Она никогда не была уверена в своих силах, хотела только прожить жизнь рядом с матушкой и отцом, но они умерли… И стоять у их могил было страшно и больно, но вполовину не так, как сейчас. Саша прикусывает старые губы и гладит куртку – не так, как деревья, но как могла бы Звездоцапа, если бы он был рядом. Зачем так легко получается забыть о злости? Об обиде? О… ненависти? Саша никогда не умела достаточно сильно его ненавидеть. Он слишком рано умер, чтобы у неё хоть что-то получилось. Её дети слишком рано ушли. Оставаться одной – всегда больно. И так привычно. За всю жизнь у неё получилось редко думать об этом, но одна куртка высвобождает все эмоции, которые Саша обычно так старательно прячет. Звездоцап научил её быть сильнее, выше, не думать о том, что не может ей действительно повредить. И она любит его всё больше с каждым прожитым днём, сколь бы плохим он не был. Если Саша пройдёт чуть дальше по своему лесу, она увидит ещё немного серую землю и молодую поросль на месте больших деревьев. Там был пожар, из-за которого ушли племена. Он прошёлся и по неприметному холмику земли, так старательно обсаженному голубыми фиалками, спалив их все до одной. Не добрался он только до цветов в глазах Саши, потому что она бережёт их очень старательно и никогда больше не ходит на ту могилу. Не хочет помнить, что злилась. Что была обижена. Что Звездоцап никогда её не любил. Только его самого, сам факт его существования - Саша ведь навсегда отдала ему всё своё сердце, душу, то, чем могла бы гордиться и дорожить… Их дети уши в его мир, мир битв и охоты, нежности и ярости, и Саша никогда не пыталась их удержать. Это было жертвой, а она была так верна, что никогда не думала о старости. Не так. Не здесь. В этом медленно гниющем доме, когда-то тоже бывшем молодым, Саша была со Звездоцапом, а позже – растила его детей. Каждый скрип старых досок здесь делает больно – и сразу же хорошо. Как воспоминания. Они тоже сладкие и болезненные одновременно. В них Саша никогда не была стара, она вплетала в длинные волосы смеющемуся убийце голубые фиалки и мечтала отправиться с ним к морю на медовый месяц. А потом очень долго страдала. И умирала – медленно-медленно, чтобы всё-таки выжить. Жаль, что нет обратной дороги в прошлое. Саша хочет прожить его ещё хоть разок. Она всегда была так верна, что, несомненно, это заслужила. Хоть верность не тому – это, наверное, тоже грех, Саша не может об этому думать. В этом шкафу для неё нет злости, обиды, сомнений – только любовь и грусть. И вера. И верность. Навсегда? Конечно. Оно уже совсем небольшое, это обозримое будущее. - Ты обещал мне медовый месяц у моря, помнишь? – шепчет Саша. В кармане куртки всё ещё прячется парочка выцветших фотографий из тех чудесных дней. Но она никогда их не достанет. Одна мысль о них может её убить, наверное. – Но вся твоя ложь меня не пугает, и твоя жестокость, и твоя злость… Потому что я нашла тебя. Я нашла тебя, чтобы больше не отпускать. Саша плачет и баюкает куртку в объятиях слабых рук. За окном опускающиеся на землю листья медленно сменяются снежинками. Темнеет и рассветает, но покинуть эту комнату, этот шкаф – что-то из разряда нереального. Может, Саше только кажется весь этот мир. И ей плевать на все материнские наставления насчёт лжи самой себе. Она просто не может себя заставить закончить фразу и плачет одна в пыльном пустом шкафу, пока снежинки налипают на окно. Такая старая девушка с фиалками в волосах, которая сражается с памятью, потому что слишком любит её и слишком боится того, что она изо дня в день приносит. Их осталось так мало, этих грядущих дней. Я нашла тебя. ...И тут же потеряла.