Показатель преломления

      Почему так выходит, что все судьбоносные встречи в жизни Джона происходят благодаря Джеймсу, через Джеймса, вопреки Джеймсу? И даже когда кажется, что сейчас ты свободен в своем выборе, все равно на периферии или в непосредственной близости - только он.       Держит данное в детстве слово, не позволяя отойти от себя дальше, чем на несколько шагов.       И все джоновы знакомства и неудачные романы или санкционированы Джеймсом, как в случае с Себом, дорогим Себастьяном Мораном, ставшим личным телохранителем и ближайшим другом Джона, или подстроены Джимом, как та история с Мэри, прости Господи ее душу, Морстен, или если уж вспоминать все - то назло Мориарти, как с Карлом Пауэрсом, вечная память его рекордам и разношенным кроссовкам, которые, кстати, так и не нашли, хотя ходили слухи, что какой-то кудрявый гений, то ли из Кембриджа, то ли из Оксфорда искал именно их, но полиция не работает с дилетантами, верно? Особенно, если им и лет-то всего ничего.       Но если Себ жив-здоров, то всем остальным повезло меньше. Значительно меньше.       Когда отец Джона, этот несокрушимый исполин семейного благополучия Уотсонов, умер от банального сердечного приступа, Джон со всей ясностью осознал кем хочет стать. Терапевтом.  Не хирургом, экстренно спасающим жизни, в блестящей схватке побеждающим смерть, героем со светлым ореолом и волшебными руками, толпой почитателей и благодарных пациентов, а простой рабочей пчелой, несущей ежедневную пыльцу наблюдений за всеми этими слюнями-соплями-слезами, чтобы во всей постоянной толчее и суматохе повседневных привычных жалоб и недомоганий не пропустить первые звоночки-предвестники чего-то более серьезного, чем желание, чтобы тебя кто-нибудь хотя бы выслушал, действительно уделил внимание и подарил каплю заботы и участия, на которые порой скупятся даже самые близкие, что уж говорить об остальных?       Пределом мечтаний юного Джонни на тот момент была скромная практика где-нибудь в глуши, где все всё про всех знают, сплетничают, конечно, не без этого, но где пришлому чужаку никто и никогда не расскажет ничего. Там его секрет останется только его секретом. Ни больше - ни меньше.       То, что произошло с ним в далеком детстве, несмотря на все старания родителей и сестры, на походы к психологам всех возрастов, комплекций и степени профессионализма, оставило свой след. Как бы ни улыбались губы, в глазах жила настороженная тоска по самому себе. Влюбчивому, открытому, неизменно доверчивому. Тот Джонни навсегда остался на траве возле дорожки, бегущей к дому, вместе с порванной футболкой затерялся между веток кустов, уплыл с игривыми пушистыми облаками. Может, оно и к лучшему?       Нынешний Джон Уотсон оброс сантиметровой броней недоверия, позволил сомнениям окружить себя, скрывая то, что он теперь считал опасными недостатками, глубоко внутри, пряча эмоции подобно тому, как невзрачные клетчатые рубашки и практичные серые кардиганы прятали его тело, защищали от похоти и грязи.       Главным принципом стало правило трех "не". Не выделяться. Не нарываться. Не открываться.       Не выделяться помогало то, что у взрослых, в отличие от детей, много лучше управлявших своим эмоциональным фоном, тентакли были просто не видны, а пощеголять абсолютно гладкой спиной считалось высшим шиком у нестабильных подростков, так стремившихся выглядеть чуточку постарше, что обращать внимание на маленькие несоответствия не было ни времени, ни сил. Это позволило Джону, переехавшему с семьей после ТОГО случая на другой конец страны, прослыть среди приятелей парнем с "железными яйцами", не терявшим голову ни при виде хорошенькой цыпочки, ни в горячем угаре драки.       Прошлое никуда не ушло, но образ Джима постепенно размывался, разменивался, примерялся на окружающих и с судорожным вздохом облегчения отбрасывался прочь до следующего раза, помогая в двух оставшихся "не". Джеймс, наверняка, долго бы смеялся, узнай он про это.       Джон поступил в медицинский, когда умерла мама. Как-то незаметно она истончалась и таяла, словно с уходом отца весь смысл ее жизни сошел на нет, и вот уже - тонкой прозрачной дымкой над унылым серым кладбищенским камнем коснулась бледных щек детей, чтобы раствориться в них навсегда. Немного в синих глазах Джона и пепельных прядях, но больше - в лукавом прищуре Гарри, в непослушных кудрях и умопомрачительных коленках, на которые, словно медом им было намазано, слетались поклонники обоих полов.       Десять лет назад именно эти кудри-колени крались за самым тупым в компании Джеймса - Филиппом Андерсеном. Пока взрослые, которым было проще поверить в пришлых маньяков и убийц, чем в то, что эти самые неуловимые похитители могут спокойно есть семейный ужин и, поцеловав мамочку на ночь, послушно идти в кровать, прочесывали окрестности в поисках тельца ее брата, Гарриет, проследившая за Филом до самого сарая и терпеливо дождавшаяся, пока тот уйдет назад, спустя двое суток после исчезновения нашла маленького Джона, абсолютно голого, связанного по рукам и ногам, с кляпом во рту, закутанного в старые одеяла, накрытого коробкой из-под телевизора и заваленного сверху прочим мелким хламом и мусором.       Джон так никому и не рассказал, кто его притащил туда и что с ним делали, даже Гарри, но родным и не надо было ничего говорить. Расширенные зрачки, абсолютное равнодушие ко всему происходящему и паническая боязнь прикосновений говорили сами за себя. И имя Джима, срывающееся в горячечном бреду - чего уж больше?       И вот теперь они были вдвоем против целого мира, ведь не подойдешь же к первому встречному, да и ко второму тоже, с вопросом: "А у вас есть тентакли? А сколько?". Не ровен час - встретишь собственника покруче Джима - сиди тогда под замком. Но Гарри повезло. Она вообще была везучей. И ее Клара - как образец для подражания, хоть вроде и четыре пары, а поди же! Добрая, умная, выдержанная - именно она придумала этот трюк с алкоголем, чтобы отбить всякую охоту не то что трогать ее девочку, но даже подходить близко. И все эти их бесконечные скандалы с хлопаньем дверями и демонстративным выкидыванием вещей на потеху окружающим - вот и тема для обсуждений и ничего придумывать не надо. Людям всегда хочется говорить. Главное - повод. А на самом деле - вместе и навсегда. Красивая сказка, ставшая былью.       И когда Джон увидел Мэри, в коридоре у расписания, он тоже подумал, что вот оно - настоящее. С васильковыми глазами и прядями цвета льна. С тонким станом и легким цокотом маленьких каблучков. С целомудренными прикосновениями и первыми робкими поцелуями. С желанием, накрывающим с головой. И с полным отсутствием этих мерзких, лишающих воли отростков, определяющих положение в обществе, словно от того, две или двадцать две пары, зависит грешник ты или праведник. Чушь. Удобная, всех и вся устраивающая чушь.       Но в тот момент Джон мечтал, чтобы и у него все было как у всех. Секс, кольца, свадьба. И двое детишек. И штакетник, выкрашенный зеленой краской. Ну, или хотя бы одна пара тентаклей. Потому что Мэри все чаще смотрела недоуменно. Подозрительно. И иногда казалось, что в любимых глазах, как в кассовом аппарате, мелькают нули. Но он, беспечный, расслабившийся идиот, только встряхивал головой, не желая расставаться со своей хрупкой грезой. Вот и дотрясся.       Неожиданное предложение снять номер. Неожиданно дорогой виски на столе. Нежданная смелость и умелость, и вдруг, в самый разгар - осторожные поглаживания сзади, которых вовсе быть и не должно, не отрастила же себе любимая еще пару-другую рук и ног?       Не отрастила. Потому что шестирукие женщины - это ненаучная фантастика, а вот три пары тентаклей - самая что ни на есть скучная реальность. Правда, Уотсону в тот момент было вовсе не до скуки - у него-то не было ни одной. Кое-как выпутавшись из липкого клубка, вовсю пытающегося пролезть под кожу, трахнуть спереди и сзади, он с грохотом скатился с кровати, в который раз подворачивая свою "несчастливую" лодыжку, когда хлопнувшая дверь возвестила о том, что они больше не одни. А после того, как Джон поднял глаза... Очень захотелось закричать и проснуться. Особенно когда встретился с жадным взглядом Джеймса Мориарти собственной персоной. Абсолютно не изменившегося, словно не больше десяти лет, а чуть меньше десяти минут назад Джон смотрел в эти глаза. Особенно когда двое амбалов Джима держали его, пока Мориарти отсчитывал деньги Морстен. Но еще больше - когда она, как ни в чем не бывало, выпорхнула за дверь. Скатертью дорога, конечно, но развалившийся в кресле Джеймс не внушал оптимизма. Но и страха тоже. Как это обычно бывало у Джона - все смыл адреналин.       - Что же ты Джонни, а? - Джим понюхал виски, одобрительно кивнул и не спеша налил немного в стакан. - Словно и не рад? Столько лет, столько зим, а ты не обнимешь старого товарища, не спросишь, как дела и все такое. Не спросишь? Это правильно. Зачем нам слова? Мужчина - это дела, поступки. А ты меня, Джонни, сильно огорчил своими поступками. Сначала отказался играть, сбежал, теперь вот связался не пойми с кем, занялся не пойми чем. Он отхлебнул виски, и тон, еще миг назад снисходительный и обволакивавший, врезался колючей проволокой резко взлетевшего к сопрано голоса: - Ты меня расстроил, Джонни. А меня нельзя расстраивать, я когда нервничаю - кто-то может погибнуть, - и снова вниз, как на качелях, практически в альты: - Ну ничего, сейчас тебе ребята наглядно объяснят, что бывает с теми, кто пытается убежать от меня.       Покровительственный кивок как приглашение к возобновлению двигательной активности всех сторон. Джон попытался дернуться первым, но восемь пар обвились, обездвиживая, позволяя демонам из детства проскользнуть наружу и выключить свет, погружая все вокруг в удушающую темноту, где только чужие влажные прикосновения, отвратительная липкость и шепот Джима над ухом. Но в отличие от шестилетнего Уотсона, Джон шестнадцатилетний не задеревенел, не замер, не закуклился в себе. Нет. Сходящее с ума, вырвавшееся из-под многолетнего контроля тело жадно толкнулось навстречу, стремясь продлить контакт, в унизительном беспамятстве открывая, отдавая себя. Последняя шлюха по сравнению с ним сейчас сошла бы за монашку.       Будь Джим чуть меньше собственник и чуть больше делец, не сидел бы сейчас Джон в серой ловушке, именуемой квартирой, а жил бы... ну положим, сейчас-то уже, возможно и не жил бы, но где там ценят блондинов с голубыми глазами? Вот туда бы и отправился, если бы прежде не успел перерезать себе глотку, предварительно обогатив Джеймса на кругленькую сумму сочно похрустывающей наличности.       Но Мориарти не был бы Мориарти, если бы отдал вожделенную игрушку кому-то другому, сначала как следует не распробовав ее лично. Да он и тогда, в детстве, строго регламентировал прикосновения и посещения, не позволяя окончательно свести с ума, хотя одних его обещаний с лихвой бы хватило.       Поэтому на выходе, не глядя на свернувшегося в клубок, приходящего в себя Джона - купюры на стол и недвусмысленный приказ расплатиться с квартирной хозяйкой и назавтра ровно в десять ждать в холле. И отчетливый ответ на проскользнувшую первую мысль: "Без вещей, сладкий, зачем нам этот старомодный ужас?"       Неизвестно, жалел ли Джеймс о том, что не забрал его тогда сразу, скорее всего нет, ведь иначе урок был бы не полным. Сам Джон вздрагивал от воспоминаний до сих пор. Потому что вместо того, чтобы явиться как сказано и куда сказано, он в тот же день пошел к негласному королю колледжа, Карлу Пауэрсу, давно подкатывавшему к нему, и предложил стать его парнем.       Упрямство никогда не было положительной чертой, но он не думал, что его покорность будет оплачена чужими жизнями. И если бы тогда он знал то, что знал сейчас...       Как бы ты поступил, маленький Джонни?