Apolog

“Нет. Вся жизнь не стоит смысла. Та боль, что движима была прошедшим, ушла навеки, в чем-то большем потонула. И если есть хоть что-то из того, что так меня пугает, то это те моменты, когда вонзаю лезвие я медленно в чужую плоть. Защита от всего, что чуждо. Охота на убитых вскоре как бесконечный бег от самого себя. Так кто я? Искусство ли моя дорога? Кровавая, но все же краска жизни… А может быть, я только смерть и ужас. Кошмар, который близится к другим. Нет! Я обречен. И нет здесь однозначности вовек…” Стены в его лачуге были занавешены грязными тряпками, ни луча света сквозь окно, ни яркого оттенка внутри. Окровавленный нож в неприятных на вид узорах воткнут в корявый стол, сделанный сидящим за ним худым изнеможенным юношей, скорчившимся над клочком пергамента. Последнее стихотворение за автором будущего висельника?.. Проснись, взгляни, как будет развиваться Наш промысел, выгоды избитая цель. Все было. Но дружба, конечно, не стала бы братством, Смерти владения ждут за гранью страстей. Та сила, Дана мне природой, не мыслимым богом, Я мог воссоздать целый мир, каждый цвет, Жизненный путь. Но мне не хватает писать и быть шоком Здравомыслия... я предал свой мирный завет. Не уснуть. Не сомкнуть глаз. Пусть я вытер кровь с лезвия, Рана внутри, и вина после смерти не канет. Просто писать. За страницей страницу сквозь месиво Букв и слов, и не знать ту сторону грани. Преступник. Наслаждаюсь не чувствами, женщинами и прочим мусором, Только болью и криками - мое вдохновение. Я всегда одинок, но и это не может быть грузом, Это счастье. Я Писатель, и мое творение - Спутник Муз и мыслей... Я мог бы создать целый мир, Но я поплачусь за все то, что творил... Кровавые ночи проходят без сна. Селена*, ты видишь, как светит луна? Скрываться В ночи темной должен от глаз и от многих, Наутро писать эти дерзкие строки... Дышать через силу и жаждать убийства, Которое завтра точно случится. И крови багряные теплые капли, Которые раньше свободы не знали, Коснутся измятых убийцы сандалий, Шипя между пальцев! Я жажду раскрыться, сказать свои мысли. Но... умные люди, вы где-либо были?.. Я сам себе судья и сам себе пример, Гекатский нож* под горло, смерть! Убийство, никаких манер! Исполосовывать в рубцы, кромсать труп до немых костей, Окрашивать в цвета постель! И жертва спит в кругу страстей! Как трескается ночь в оттенках бытия, Убийства строки - вот стезя! Я вдохновлен, молчать нельзя! Пронзенный криками девиц, пронзаю лезвием сердца, Я убиваю до конца! Срезаю плоть с частей лица! Шум в голове и дрожь! Стой, мясо, не уйдешь! Я воплощаю идеал!.. Страдаю, канул, как я пал... Как страшно, о боги, кем стал я в пучине Людских суеверий, боюсь крови вкуса, Где чувства высокие? Нет и в помине, За яростью прячу свой страх, свои чувства. Рыдаю Один, обреченный, измученный, Словно две сущности в теле ужились, Я гемофоб и страдаю от участи Жизни губить, я загнил в самолжи, и Проста ли Участь моя, я боюсь, ненавижу, желаю, пишу, но сильнее зараза Убийства. Мне жизнь до конца надоела. Ее я лишаю других без отказа. Дописав эти строки, автор встал из-за стола, отодвинул занавесь, параноидально вглядываясь в единственное во всем жилище маленькое засаленное оконце. Взяв с собой нож, он поспешил выйти… *** Он шел через квартал гончаров, как всегда шумный и полный снующего туда и сюда люда. Пусть жара уже спадала, вечер был знойным, одинокие пылинки, вибрируя в обдающем теплом вечернем воздухе, сталкивались и, как извечно повелось, конфликтовали. Издали был виден Парфенон, храм Афины, казавшийся не светлым, а оранжево-сиреневатым в лучах уходящего солнца. Гомон людей начал раздражать Демокрита, поэтому тот старался, протискиваясь между ними, побыстрее миновать шумное место. Сколько земель философ видел и как много путешествовал после смерти отца... Афины издревле были известны богатой культурой и различными выдающимися личностями. Тем не менее, и здесь было полно жадных до чужих успехов дураков, вспомнить хотя бы как яро приглашали афиняне Гераклита. Родной же город Демокрита на побережье Фракии, Абдеры, имел куда более сомнительную репутацию, словно являясь внешним контрастом, с туповатыми, ничего не видящими дальше своего носа жителями. Были, конечно, исключения, но настолько редкие, как капля воды в пустыне. В основном это была бесконечная борьба за место в обществе, которое разделяло богатых и бедных. Демокрит был отличающимся от других, желающим большего. Сколько мыслей успело появиться в его голове, когда еще мальчишкой сидел у вод Нест, смотря то вдаль, то на бесконечное течение реки, пытаясь понять, как устроен мир и все нас окружающее. Философу повезло: в детстве у него были разумные учителя, увеличившие тягу к знаниям. Ксеркс в благодарность за гостеприимство оставил его семье пару наставников, с помощью которых Демокрит с братьями кое-чему научился. Полученного оказалось недостаточно, учителя больше развили интерес к наукам, но было нечто, что можно было постичь лишь самому, некий идеал, вечно ускользающий от философа, но который он искал всюду по крупицам. Его манил Восток, а теперь притянули к себе и Афины... Столь много голосов звучало рядом, что обрывки фраз невольно проникали в сознание. И не было бы среди них ничего примечательного, кроме бытовых разговоров, вызывающих лишь смех у Демокрита, не считая сказанного одним продавцом, как видимо, знакомому. - Вот подумай, Димитрис, если бы кроме нашего существовали другие миры, может быть, отличные и со своими устоями, не было бы все это лишь песчинкой в бесконечности? - Знаю я твою "философию", тебя заслушаться - так заработка лишиться. Мне бы до недели следующей дотянуть, а не россказням твоим внимать! Вот бы кто купил мои горшки... - Да кто их купит у тебя, если ты третьего человека подряд не замечаешь и они ко мне уходят? - ухмыльнулся другой. Засмеялся Демокрит, проходя мимо, да и не поняли люди чему. Видимо, умом тронутый или философ. Смогла завлечь его мысль о других мирах, о их возможной множественности. Почему бы им не быть такими же явными, как атомы, но незримыми со стороны? Шел он погруженный в свои думы, размышляя, как сформулировать, раскрыть и лучше описать такое. Не считал он богатых сообразительнее бедных и ум рабов не ставил ниже, пусть и вырос в состоятельной семье. Каждый в его представлении мог быть разумным и даже философом, несмотря на свое происхождение. Все зависело лишь от умения наблюдать и обдумывать, приходя к каким-либо выводам. Однако везде ли ум, где он столь сильно напоказ, если и многие разумные горожане не могли решить, как лучше посадить виноград? Пройдя немало, он давно перестал смотреть вперед, поддавшись мыслям, а когда миновал толпу, на очередной улочке волей случая столкнулся с прохожим. - Смотрел бы лучше вперед, а не себе под ноги, - недружелюбно заметил тот. - Я смотрю дальше, чем ты можешь себе представить, - парировал философ. - Один ли ты умен на этом свете? Не поверю. В твоих мыслях таится идея, может быть. В моих же свершается дело. Таких слов в повседневности Демокрит никак не мог ожидать. Хотя и обладатель столь холодного, даже жесткого голоса был не менее непривычным. На вид словно побитый, грязный, но невероятно горделивый бедняк, в его черных глазах светилась мудрость, пусть даже и юношеская, своя. Философу хотелось продолжить беседу, но как-то повода не представлялось. Напряжение нарастало, столкнувшиеся оценивали друг друга взглядами, не замечая проходящих мимо. - Так мы разойдемся наконец? - снова подал голос незнакомец. - А как ты смотришь на то, чтобы поесть? Ты голоден? - напрямую выпалил Демокрит, не ожидая от себя такого иррационального предложения. - Каков твой резон? - За это прошу малого. Побеседуем немного о разном. Недоумевая, юноша все же согласился, они с философом отправились в трактир, в котором мыслитель любил выпить в любой жаркий день. Несколько минут в пути сквозь суматошную толпу, и вот она - обитель покоя для любого мало-мальски мечтателя, повод забыть о простой жизни человека, место раздумий, помимо прямого назначения таверны - набить живот до отвала. Место оказалось немного лучше любого подобного, но без изысков, полностью обитое деревом. Не зря греки ценили не саму обстановку, а кухню и хорошую атмосферу. Демокрит был здесь не впервые и приходил немного раньше других, поэтому всегда занимал обыденный угол и наслаждался отсутствием люда. Еда здесь была на любой вкус - недолгая в приготовлении, вкусная и насыщенная самыми разными приправами, однако дорогая. Приглашенный в своих явно не богатых одеяниях почувствовал себя неловко, но удостоверившись, что за него заплатят, успокоился и угрюмо занял место в дальнем полумрачном углу. Хозяин был недоволен при виде такого клиента, однако, увидев Демокрита, тут же просветлел в лице. Несмотря на своеобразный характер, этот посетитель захаживал часто и платил немало, за что ему немного сбавляли цену и всегда радушно принимали. Философ переговорил с хозяином насчет блюд, тот кивнул и удалился. Он сел напротив синтрофоса*, задумчиво погладив свою бороду. Им недолго пришлось смерять друг друга молчаливыми взглядами - вскоре низкорослый горбатый раб принес воду для омовения рук. Немного позднее половина стола была уставлена яствами: различные сорта мяса, сдобренные специями, спаржа, оливки, овощи на пару, тушенные и свежие, окунь - на одну треть вареный, на треть жареный и в хвосте - копченый. Также были лепешки и хлеб, который, как полагалось, считался главным блюдом стола, а остальное лишь обильной добавкой к нему. Юноша набросился на еду как неведомый зверь, в нем было что-то животное, но точно определить природу этих повадок не получилось бы. Небольшая часть чего-то дикого, благодаря которой, наверное, он сметал пищу, осыпая стол порциями крошек. Сильнейший голод давал знать о себе, даже Демокрит, имеющий отменный аппетит и давно уже не евший, держал себя в руках. Видимо, паупер* не ел не первый день, разрывая мясо руками, проглатывая куски практически не жуя. Философ не преминул заговорить, ожидая хотя бы кивков. - Ты похож на бродягу. Или же аскет? Как бы то ни было, мне достаточно одной беседы. Мне кажется, что повидал ты многое… Насколько я прав? “Бродяга” увлеченно пожирал все, что располагалось на столе, не разделяя где его порции, а где Демокрита. Потому он и не спешил отвечать, предпочитая слушать. Подали красное вино без излишних церемоний, как бывает на симпозиумах, однако по обычаю вылили на пол часть богам. Демокрит дождался отдаления слуг и поинтересовался: - A что ты думаешь о богах, искусно слепленных фантазией человечества? Юноша насмешливо хмыкнул, демонстрируя отношение свое к теистическим пантеонам. Философ ухмыльнулся и продолжил вопрошать: - А если предположить, что все мы - частицы трансформирующейся природы, без намека на божественное начало, есть ли смысл во всех законах, моралях, устоях? К примеру, убийство просто так, для забавы было бы для тебя нормой при таком мышлении? - Какие допросы и громкие слова, - наконец отозвался едок, расправившись с угощениями. - Скажу сразу - есть ли боги, нет их - они мне ненавистны настолько, насколько в угоду им и прикрываясь небесной волей, люди творят бесчинства. Нет, я не кладезь благодетелей, но руководствуюсь своим умом. А вопросы морали - в Тартар, жизнь слишком тяжела и болезненна, чтобы еще тратить время на человеческие нормы. Множество из правил - бесполезная чушь, которая существует в пучинах массового безумия, лишь редкие понятия направлены на порядок, это вопросы убийств, краж, войн, попытки предотвращения пороков. Но… Кто как не люди творят все это? Они защищают самих себя от подобных, а раз так, высока цена общественным нормам, направленным на благо? - юноша сделал многозначительную паузу в ответе, затем резко сменил тон на более холодный, добавив: - Не стоит видеть во мне достойного собеседника. - Как оборвал мысль. Это не допрос, отвечай на то, что сочтешь уместным. Могу только сказать, что мне интересен этот диалог. А остальное совсем уже неважно. Рассмеявшись, Демокрит от вопросов перешел к обоюдному общению, полемизируя с угрюмым собеседником на разные темы. Позднее стол наполнился сладостями - дольки нежных, тающих во рту груш под медом, сладкие финики и сочный темный виноград так и манили к себе. Оставили круг овечьего сыра с козьим молоком, прекрасно утоляющим жажду, сушенные фрукты с ароматными специями, заправленные свежим йогуртом. В таверну важно зашел человек в пурпурном гиматии*, по-особому драпированном, подавать он себя умел неплохо, но как смешон и жалок стал, когда его отказали обслуживать, он вызвал улыбки и перешептывания у недавно зашедших посетителей, располагавшихся в другой части помещения. Демокрит, прервав разговор, вместе с собеседником переключил внимание на вошедшего. - В вине же ис… стина. Позвольте, как его не пить? Неужели вы, смертные простые, мне, почетному и знатному гражданину Афин, не дадите возможности ее познать? - пафосно возмутился тот, икнув, чем вызвал новые смешки. - О вино, игристое и вкусное, ты истинная амброзия для человека! Налейте мне побольше и угомонитесь! - высокомерно махнул он рукой. - Видимо, совести не имеешь? Который раз пьешь в долг у нас, еще заявляешься пьяный и опять без денег! - выговорил его хозяин, покачав головой. - Без денег, без денег… Зачем тебе они, когда боги отплатят тебе за твою щедрость? Я решаю… ик... важные дела на агоре*, томлюсь там жаркими днями, и какой-то повар вроде тебя смеет отказывать мне в одной амфоре* вина, когда… - Твоему роду стыдно должно быть за тебя, пьянствуешь и разгульствуешь. Но если второе - твое личное дело, то от первого заслуживаешь лишь пренебрежения. Вышвырнете его отсюда! Два раба, безмолвно взяв его под руки, потащили на улицу. - Да покарают тебя боги! - Они уже покарали тебя, отняв рассудок! - крикнул в ответ, усмехнувшись, хозяин. - Не изволите чего-либо еще? - обратился он теперь к дорогим гостям. - О нет, - рассмеялся Демокрит, вытирая руки, - уверяю, эти минуты были сами по себе неплохой пищей для ума. Как побыть сразу на самых интересных моментах представления. Робко принес сын хозяина уже разбавленное в кратере* розовое вино, что-то тихо промямлил, разлил его по канфарам*, извинился за задержку и ушел восвояси. На этот раз Демокрит поспешил присоединиться к собеседнику в трапезе, подозревая, что в противном случае так ничего и не съест. В конце концов напряженность в голосе паупера исчезла, он стал спокойнее, но вскоре спешно распрощался и куда-то удалился. Впрочем, философа это совсем не удивило. “Какова твоя дальнейшая судьба?..” - он призадумался над всем услышанным, замечая, что мысли странного юноши были настолько разумными, насколько казались пропитанными агрессией. *** Демокрит увидел его в следующем месяце, когда шел слушать Сократа, как раз задумавшись о прошедшей встрече с юношей, ибо забыть этот жестокий, твердый взгляд он не мог. В их первую встречу собеседник проявил себя, доказал, что разумен, более достоин, чем все те, кто мелькал каплями банальности на перепутье жизни. Жаль, двум антиподам не удалось больше пересекнуться. До сего момента. Что-то неистовое исходило от него, затемняя его неординарный ум, и философ предположил тогда, что тот нечто затевал. Сейчас у человека был ритуальный нож, с которого капала свежая кровь, и труп женщины, распластавшейся у его ног. Руки дрожали, держа его, глаза былого собеседника в ужасе расширились, когда он посмотрел на окровавленное орудие. Казалось, человека больше пугал вид крови, нежели сам факт ее наличия, это не ускользнуло от внимательного взора Демокрита. Да и стоял он как-то не совсем ровно, словно в ногах его была какая-то хворь. То ли старая травма, деформированная кривизна, но настолько ярко выраженная, будто кости переломали и срослись они как-то неправильно. При прошлой встрече философ и не уделил внимания этому, слишком незаметны были ноги человека под оборванными одеждами, да и Демокрит, разумеется, смотрел больше на его лицо, воспринимая как личность, и слушал речи, нежели обращал внимание на внешний вид, кроме отдельных деталей. А людей тем временем набежало, забросив дела, они что-то бормотали, осуждающе посматривая на возмутителя спокойствия, и скоро философ совсем остался позади. - Убийца! - кричали со всех сторон. - Пусть его осудят! - Пытать таких мало, не то что со скалы скидывать! Вы только посмотрите на его бегающие глаза! В последнее время в Афинах могли за все приговорить к смерти, будь то вольнодумство или кража винограда. Окровавленный юноша ничего не отрицал, Демокрит не счел нужным вмешиваться. В конце концов такое случалось не так и редко. Может быть, он специально попался или же это была случайность? Как бы то ни было, убийца шокировано отбросил кинжал в сторону, брезгливо вытирая руки о и без того перепачканное одеяние. Ему словно было плевать на толпу, он боялся… сам себя. А зеваки галдели не переставая: - Жаль, не раб он. Таких бы поистязать хорошенько надо, а не убивать - слишком много чести - или довести до самоубийства. - Как земля тебя но-о-осит? - протянул один из толпы, явно перебравший вина на недавних Дионисиях. - Позор тебе! Да покарает тебя мудрая Афина! - Да он и богов, видимо, не боится. Глазищи вытаращил, безумец! - О детях! Никто не думает о детях! А если бы этот мясник ребенка так?! - крикнула женщина из выходящего на улицу окна, держа на руках младенца. - О боги, почему? - Молчи, дура! - в ответ прокричал пьяница, запустив в нее сандалией. - И без тебя тошно. - Та смачно ударила истеричную мамашу по лицу, упав обратно; женщина оскорбленно скрылась из виду. - А женка твоя ничего! - подметил рядом стоящий мужчина, ухмыляясь. Другой возмутился, покраснел, задрожал от гнева, вымолвив: - Да если я тебя со своей женой засеку, в землю урою! Не только языка лишишься, но и жизни! Казалось, внимание присутствующих вполне могло переключиться на новую перебранку, дав возможность убийце ускользнуть, но в то же мгновение несколько крепких скифов, рабов, обеспечивающих порядок в городе, схватили и повели его разбираться. Казнь ожидает преступника, скорая смерть, олицетворяющая правосудие. Демокриту было уже не по себе от непродолжительного, но давящего времени, проведенного в толпе - хотелось убраться побыстрее, послушать, что же поведает Сократ на этот раз иронично, но наравне с этим в гениальном ключе; философ поспешил ретироваться для раздумий. Он в последний раз посмотрел в сторону удаляющегося плененного убийцы. Странное, необъяснимое явление привиделось ему. Некое сияние над головой осужденного. Сотни искристых точек, сталкивающихся друг с другом, только в них было нечто мрачное, зловещее и таинственное, огненно-ночное, подобное сотне звезд в ярком вечернем свете. Они блестели, дребезжали и звенели. Постепенно они преобразовались в фигуру, угрюмую, багровую, рассекающую воздух причудливого вида клинком. Она зависла над юношей, недоступная взорам увлеченных зевак. А где-то в толпе философ разглядел синий и зеленый огоньки, витающие в воздухе сами по себе, они нераздельно “шныряли” среди людей. Что за причудливая игра атомов, неизвестная наукам? Демокрит был готов поклясться, что этот знак - предзнаменование того, что бытие осужденного на этом не закончится, а воплотится в начале чего-то нового. Какой абсурд! В котором прорастает зерно истины? Вспомнилось, как на площади кто-то из торговцев высказал свои предположения о возможном существовании иных миров. Может ли быть, что осужденный попадет в один из них после смерти? Какая странная мысль... Почему-то философ не захотел откинуть ее, да и разве можно игнорировать то, что нельзя опровергнуть?.. *** Дорога тянется вперед, отягощая шаги, покрывая возвышенность, не крутую, но очень продолжительную. Даже незначительная наклонная способна заставить ныть мышцы ног, если идти без остановки долгое время. Он поскользнулся. Нет, не сейчас. Нужно держаться на ногах. Откуда-то издали стекает алая кровь по покатой дороге, вымощенной серым булыжником. Между камнями, тоненькими струйками, неуемно, вызывая желание узнать что же там, в конце дороги. Кровоточит. Как будто тысячи мертвых истерзанных тел, связанных между собой беспорядочно и кощунственно, истекают жертвенной жидкостью в необозримой дали. Жуткая кровь блестит под ногами. Дорога словно бесконечная. Нет иного пути, ведь здесь некуда следовать. Десятки игл врезаются в сухожилия и связки, будто гири на крюках, впившихся в голени и отягощающих движение - нет точного сравнения с муками столь дальнего пути. Окружающие его треснувшие местами, прогнившие деревья, все в целом влияло иначе, зарываясь изнеможением в нутро, ускоряя проявления физического дискомфорта. Страх неостановим, похоже что-то впереди становится целью и не отпускает. Пот стекает по его лицу, подобно едкому соку из раздавленных ягод. Ступни скользят по булыжникам все чаще, он не замечал первое время, что впереди стали виднеться люди. Их много, они стоят на коленях, из многочисленных ран хлещет кровь. Трупы с оторванными руками виднелись отчетливее, страшные сцены, которые заставили жестокого писателя замедлить свою болезненную погоню за целью. Тяга была сильнее, но опасность недружелюбности увиденного притупила его стремление вперед. Страх, нет, изначальный ужас перед кровью пропал, как ни странно. Только инстинкт самосохранения, только предчувствие проблем могло помешать ему. Высокий, грузный броненосец, которой вышел откуда-то из-за нагромождения покойников, продолжал отрывать руки у своих жертв, теперь он был хорошо заметен. Расчленитель увлечен, безжалостно хрустя чужими суставами, временами помогая себе отделять плоть крестообразным лезвием необычного копья, используя его как топор. Закованный в броню и обвешанный какими-то церковными плащами и алыми символами, в шлеме из темного металла времен крестовых походов, этот толстый палач совершенно не обращал внимания на бессильную живую жертву, которая шла вперед по кровавой дороге, словно на казнь. Забой удался. Религиозный убийца поднял свое оружие вверх, держась за древко двумя руками, склонив бронированную голову. Позади истерзанных тел возвышался трон, настолько холодный визуально, насколько мог быть таковым камень, из которого он и был высечен. А на спинке монархической глыбы в отвращающей точности были вколочены мертвые руки, создающие как бы полукруглое окаймление над ней. Чуть постояв в немом ритуале, мощный палач повернул голову в сторону новой жертвы, которая медленно, но все же подходила к нему, словно предполагая иную участь. Оборванного и измученного путника здесь ждали. Да, это только его аудиенция, так живописно обрамленная плотью… Обходя мертвых, он опустил предрешенно глаза, приближаясь к трону, а значит, и к убивцу. Перехватив покрепче свое оружие, звякнув броней, безжалостный рыцарь замахнулся, готовясь к единственному решающему удару. Но черные глаза смертного вспыхнули, резкое движение, толчок от земли ногами - вот уже он напротив палача, перехватывает рукой опускающееся со свистом копье, крепко удерживая его на безопасном расстоянии от себя. С силой ударив ногой в доспехи противника, он заставил того отшатнуться, надменно произнеся: “О нет, не здесь и не сейчас! Я не умру опять, получив такие грандиозные силы. Слабость исчезла. И все, что ты можешь сделать сейчас - бежать…” Оторопевший броненосец замешкался. Совершенно не ожидая отпора, он не спешил вновь атаковать, наблюдая превращение бывшего писателя, ныне соперника. “Теперь я стану новым лицом страха в ином мире”, - прошептал человек, теряя остатки всего человеческого. Тело его ширилось и ломалось, трансформируясь, а длинные пальцы цеплялись за лицо, скрывая глаза истинного убийцы. Удар рыцаря с размаху был вновь отражен, разрушая кромку иллюзий разума. Так был перерожден Фобос, поборник истинного ужаса…

***

Все вокруг в кровавой дымке. Мокро, тяжко, больно. Черт, больно! Этот мир вырвал из себя основательный кусок из всего, что может мне предложить. И кинул всем этим мне в голову. Ни жив, ни мертв - это точно про меня. Любой бы на моем месте радовался тому, что не умер, но мое состояние просто не позволяет смириться с болью, ценить свою участь… Странно, когда человеку плохо, он гневается, страдает, впадает в прострацию, даже если недавно готов был обняться с каждым встреченным деревом. В моей голове все смешалось, трудно формулировать мысли. Гул в черепной коробке, сопровождающийся треском, полетами комков мыслей и воспоминаний. Что видел я, пока лежал без сознания? И как я выжил, упав с такой высоты; свет, льющийся откуда-то сверху, недосягаем, я пролетел огромное расстояние… Цел. Едва, но цел. Все залито сиянием на расстоянии десятка шагов. Мой посвет ослепляет, освещая жизнь. На коленях в грязи и воде я ползу, не стыдясь ничего, постепенно приходя в себя. Нельзя оставаться на месте. Нет… Пелена перед глазами таяла, видимость улучшалась, как символ отступления негатива моим горлом завладела тошнота. Сколько еще мне предстоит пройти, что увижу? Насколько я в безвыходном положении? Образы в голове все беспокоят мой мозг. Олень в мерзкой облезлости, кричащий человек, которого пытались… сжечь? Обрыв, предсмертные слова? Ничего не понимаю, я так сильно головой ударился, что мне такое привиделось? Нет, все было чрезмерно реально. Думаю, в этих местах вполне можно увидеть такие сцены. Чье-то прошлое. Или будущее? Там не было меня, это радует. В обрывках, даже ошметках чьих-то событий, жутких, как чума. А мое настоящее не менее туманно. Попытался встать, но упал, опершись на поросшую болотными растениями скользкую стену. Потирая ушибленное место в районе таза, попытался встать еще раз. Не пристало мне встречать опасность ползком. Тем более так тело поймет, что я еще управляю им в полную силу. Ни лопаты, ни ножа, к которому так привык. Да, без оружия туго придется. Тем более в этих - провел пальцем по склизкому камню - гнилых катакомбах. Но я не планирую использовать их как собственную усыпальницу. Что-то резко и быстро прошмыгнуло в темноту. Какой-то маленький комок чернеющего цвета. Лягушка или же мне показалось? В этой реальности мало что кажется… Все жуткое реально. Чем дальше я продвигался, тем светлее было. Огоньки, словно копии моего посвета, летали лениво и беспорядочно по туннелю, который, благо, не разветвлялся, что меня радовало. Ненавижу даже без особой цели идти выбирая дорогу. Правда, я и бежать от опасности так часто не стал бы, но борьба не принесет никаких результатов. Я вынужден делать то, чего никак не хотел бы. Тем временем проход извивался, углублялся вниз, там и тут встречались потрескавшиеся камни в стенах. Это место старо - быть может, старее оплота природы надо мной. Каково было мое удивление, когда перед собой я увидел белку, зубастую, с темной шерстью, но на этот раз она была спокойна, не пыталась атаковать. Видимо ее я приметил недавно, пробегающую мимо меня. Уж бояться одной белки, пусть и хищной, мне не за чем. Впрочем, она намеревалась меня сопровождать. Следовала за мной, издавая стрекот, принюхивалась, приподнимая переднюю лапку. Обаятельное животное, что в человеческом мире, что в запредельном. Чего вдруг ей здесь понадобилось?.. Чувство тревожности не покидало меня. Возможно ли, чтобы данные катакомбы были хоть отчасти, но невероятным местом в таинственном мире? Конечно, ничего особенного не происходило, но ощущение, что здесь все и начиналось, словно поросшие слизкими растениями, камни этих стен хранят в себе огромную историю, о которой не каждый говорящий может знать. Я задумался о значимой тайне, которая способна превзойти все неизвестности, о которых мне рассказало Нечто. Кто знает, может быть, от данных картин у меня переизбыток мыслей… Тем временем белка, сопровождавшая меня, расшалилась. То убегала куда-то вперед, то возвращалась, то карабкалась по блокам стен, временами прыгая мне на голову, я отстранялся, предполагая, на что способно животное. Но оно меня не пыталось калечить, видимо взбесилось на почве чего-то своего, озверело, так сказать. Странный спутник. И огромная подземная базилика* впереди. Это был поразительный зал, разделяемый рядами колонн на три нефа*. Здесь не было никакой роскоши, все сияло в тех же тонах, что предшествовали этому месту, но, проходя по базилике, я почувствовал себя ничтожно маленьким, на что, думается, и был ориентирован данный гигант. Подойдя к сигиле*, внутри которой был расположен диковинный алтарь, я уже потерял из виду свою пушистую спутницу, которая наверняка скакала где-то по колоннам. Здесь я и задержался. Разумеется, предмет местного культа выделялся на общем фоне, как и скелет в бронзовом панцире, распластавшийся близ него. Кстати, очень своеобразная броня... Жертве катакомб я не удивился, но вот мародерствовать я в своем положении совсем не прочь. Одежда пришлась впору, хорошая замена моей разорванной рубахе. А панцирь стал помимо защиты, то есть прямого своего предназначения, еще и держателем для моего посвета. Он вставлялся накрепко в специальное отверстие, кольцо-держатель крепилось в предусмотренной выемке. И данная находка меня натолкнула на мысль, что либо этот человек нашел данный доспех в запредельном мире, либо некоторые люди знают о существовании другой реальности, уже выбирались отсюда живыми и готовились к новым походам, что в принципе казалось более невозможным. Мысленно поблагодарив своего собрата по несчастью за такую удобную для меня смерть, я обратил внимание на алтарь, который, как предполагалось, был средоточием ответов на многие мои вопросы, та же выбитая на нем надпись, которые часты на таких важных объектах, спешила заинтересовать, дословно повествуя о следующем: “Три зубца в полукруге. Знак - Тетраграмматон. Обычно это символ самой Запредельности и все, что с ней связано. Но также это четырехбуквие, как гласит греческий язык, три зубца - три буквы, разумеется, равные, проще говоря число "три". Полукруг означает "реальность", причем реальность продолжительную, незаконченную. По легенде, когда мир Запредельности погибнет, полукруг замкнется. То есть, полукруг это начало и продолжение, зубцы - три числа, сообщающие о трех важных составляющих мироздания. Рваный след нужды. В этом выражении, привычном для жителей, содержится суть мира, шифр. Рваный - незаконченный, неровный, нецелостный - это неидеальность реальности, которая обязана быть своеобразной, со своими нюансами. След - путь, событие, отпечаток - обитель должна жить, если она населена, и в ней происходят живые и мертвые процессы, она существенна, имеет ценность, значимость. Нужда - необходимость, надобность, потребность - залог важности чего-либо в реальности. Пока она нерушима, пока все живет так, как заложено этой природой, жизнь не меняется. Лишь ширится, развивается, растет, но если привычная необходимость в этом исчезнет, то наступят изменения. Если нужда в реальности канет для всего сущего, то она умрет. И даже когда желание и возможность совпадают в попытке изменить ее, тогда явь все равно не может оставаться неизменной и пассивной. Этот символ настолько привычен для нас, как, к примеру, стихии или знания, что никто не задумывается, как он появился, почему он отмечен практически везде. Но то, что доподлинно, исторически известно, так это то, что вне зависимости от идеологии, целей и стремлений Говорящих, знак данный будет сопутствовать любой воле. Это мирный символ, не обремененный религией и враждой. Это эмблема мира, родственная каждому существу Запредельности.” Замысловатый текст откладывался в голове необтесанным минералом, который я старался раздробить на составляющие. Поверхностно может быть и понятно, но смысла в этих словах больше, чем в проповедях священников. Здесь расписана жизнь Запредельности, ее боль. Ее закон. Алый, подобный полукругу с тремя заостренными линиями внутри знак приковывал взгляд. От перечитывания слов на алтаре меня отвлекла белка, которая внезапно прыгнула мне на голову, потом кинулась наутек, словно играя. Как бы то ни было, не следовало надолго здесь задерживаться, потому осмысливать на месте новую информацию не стану. А зал, кстати, обволокла сетка, покрывающая колонны, стены и потолок. Она разрасталась, ознаменовывая что-то; я начинал видеть иначе. Тускло, цвета блекли, впитываясь в злокозненный алтарь. Мои движения стали вялыми, замедленными, время останавливалось, доводя до меня прозрение. Так вот, как я выжил! Неважно, почему под землей Вертограда аномально секунды превращаются в минуты. Главное то, что именно эта случайность не дала мне разбиться без сознания об камень катакомб. Я выжил в замедленном временной воронке, будто бы пропадая из реальности. Надо упомянуть, что ощущение очень некомфортное. Все процессы в организме тоже замедлились, тело ломило, голову сковала давящая усталость. Когда я открыл глаза, все… Изменилось. Настолько, насколько я меньше всего бы ожидал. *** Время, казалось бы, пришло в норму, дав волю другим метаморфозам уже совсем другой реальности. Изогнутые деревья росли на глазах. Медленно, даже плавно тянулись в небо, изгибаясь под неестественными, ломаными для растений углами. Местами образовывались лиственные ветки, но и они отламывались, что придавало особую мрачность и некоторую пугающую суть уже гигантам, распластавшим корни, которые переплетались между собой, обволакивая пепел земли, вгрызаясь в него, будто пытались достичь воды. Не то холод природы, не то лед души заставляли дрожать. Потусторонний, поступающий в горло воздух выходил изо рта паром, притом что реального мороза не было. Вот то, что продирается насквозь, то пугающее, беспокоющее все фибры тела. Зеленое едкое небо снедало редкие облака, словно высасывая их, растворяя. И в этом небе светило холодное, что было лишь нутром ощутимо, солнце, черное пятно на неспелом небосводе. Местами клубился пепел, вздымаемый обжигающим кожу ветром. Грань, тот момент срыва, за которым плескалось либо безумие, либо, если повезет, остатки сознания, но изрядно покореженные правдой все ближе, самообладание необходимо было держать железно, паника совсем неуместна. Хотелось пить, жажда все больше мучила, засыхая дискомфортом в горле. Но здешние источники не давали живительного упоения, потрескавшаяся земля - дно каждого водоема. Казалось, здесь опасно было дышать, запах гари преследовал меня всюду. Пепел хрустел под ногами, серея и местами чернея куда ни кину взор. Деревья разрастались беспрестанно, будто пытаясь узнать, если ли у неба предел. Игляки, как я назвал окровавленного цвета кусты, состоящие из острых длинных шипов, имеющих общие корни и основу тут и там мерно покачивали “веточками” в такт дуновениям назойливого ветра. Вокруг никого не было, ощутимо один на километры вокруг, но я уверен, что здесь есть кто-то, те, кому вся эта “метаморфозия” кажется обыденностью. Клавиши пронзительного музыкального инструмента слышались мне неотчетливо, принимаемые мной как звуковая галлюцинация. Умереть в этом месте кажется чем-то ужасным, это… То, чего не следует описывать, то, что хотелось бы забыть, закопать в потемках памяти, стереть с полотна сознания. Но я здесь. И путь мой нелегок. Только вперед, дорог нет, только чутье. Местами стали встречаться камни, пористые, в них жили разновидности сколопендр, разумеется, такие места я предпочитал обходить, но кто знает, сколько их могло скрываться под пеплом? И будь у меня хоть толика желания изучить этих насекомых получше, здесь не резон, не время. Не та реальность. Даже не та ирреальность. Все самое неприятное в здешней природе заключалось в том, что здесь негде отдохнуть глазу. От едкого неба болит голова, и душа уходит в пятки, когда видишь, что с него взирает на тебя опустошающее око морионового солнца. И все вокруг пробуждало не лучшие чувства, угрюмые воспоминания. Давит, словно познал что-то ужасное. Впрочем, я приметил чей-то силуэт на фоне большого прямоугольного предмета. С шага перешел на бег, при отсутствии тумана очень странно было не видеть отчетливо кого-то… Мое безрассудство подстегивал потусторонний страх, глубокое желание выбраться отсюда или хотя бы не молчать наедине с собой, хоть капля, глоток необходимости, все это было превыше логичного предположения, что впереди меня ждет враждебность… Ее громоздкий клавесин издавал поистине душераздирающие звуки, эта древняя деревянная конструкция, звучащая под пальцами фигуры, одетой в грязную мятую грузную ткань, из-под которой к музыкальному инструменту тянулись женские руки. Пальцы перебирали клавиши, играя что-то резкое, но в то же время было заметно, что при всем диссонансе звуков хламидное существо чувствовало музыку. Игра его была не беспорядочной, а наоборот, поддерживающей неприятную для моего слуха мелодию. Ее, все же я был твердо уверен, что это девушка. Набравшись смелости, собрав ее осколки воедино, я издал сухим горлом приветствие, нерешительно все-таки, но с надеждой. Она повернулась медленно, тут же закончив играть, заставив меня вздрогнуть. Обтянутое тканью лицо было заляпано чем-то наподобие крови, пятна в районе глаз, тогда как рот ее судорожно втягивал воздух, как бы всасывая свою необычную одежду; она потянулась ко мне, встав с маленького, даже хрупкого дифроса, пошла на меня, раскинув руки, словно в предсмертном объятии. Тогда как мне хотелось пятиться, я будто врос в землю, мои ноги погрузились глубже в пепел, она шла медленно, не сказав ни слова, волоча полы хламиды,* в испачканных складках которой я различил кровавый тетраграмматон. К стыду моему зажмурившись, я надеялся спастись от неведомого, что в своей нелепости в любой ситуации покажется смешным. Моя душа кричала, силясь вырваться, улететь подальше отсюда. А фигура исчезла, вместе со своим инструментом, когда я открыл глаза. Я в шоке повернулся, чтобы впасть в безмолвную дереализацию, отсутствие себя. То, что предстало передо мной, было сказочным сном. Заледенелое местами нагромождение скал, в самых насыщенных цветах, сверхреальность. “Прорисованные” до мельчайших деталей горные породы, в которых насыщенность цветов достигала невероятной палитры. Все в красивых оттенках и отблесках, особенно после всех тех губительно-однообразных цветов, что я видел ранее, вызывало отраду это зрелище. Сильно сказано, если бы… На фоне всего этого, как воплощение того мифа о бойне за плодородный клочок земли, стояла стена, высокая, мощная, в ее выбоинах краснели и розовели кусочки плоти. А как венец этому порочному зрелищу, на фоне стены летел он, гордый Поползень, с добычей в клюве, воплощающий легенду в реальность. Нет. В ирреальность… Когда ко мне вернулось самообладание, я попятился назад, чуть не упав. Все это было настолько невероятно, огромно, словно воплощение подсознания, которому, наконец, дали выплеснуться наружу. Все, что произошло со мной, что видел я за последнее время, было удивительно и безусловно повергало мой дух в мятежность, но теперь были несколько иные ощущения. Это как увидеть нечто исполинское, что внезапно ожило, будучи века безмолвным. И при этом все было мертво. Ни я, ни насекомые, ни Поползень, ни даже та таинственная пугающая девушка в перепачканных тканях нисколько не оживляли окружение. Эта ирреальность не может быть подобной исходным мирам. На то она и иная… Страха перед смертью не существовало, по крайней мере теперь. Пугали лишь возможные неверные шаги, боялся умереть по глупости, то есть, прожить последний момент, имея возможность сделать его не последним. И ошибок было множество. Волей случая я выживал, везение, в конце концов противостоять в открытой борьбе всему, с чем я столкнулся, не позволила бы психическая выносливость, и речи быть не может, что я способен был физически дать отпор реальной опасности. На данный момент я уже стоял на коленях, созерцая невероятный пейзаж перед собой, пытаясь собрать крохи самого себя, найти силы дожить до чего-то, что знать совсем не хочу. Правда, мне совсем не хочется знать… Будучи совершенно дезориентирован, я все же восстановил самообладание и двинулся дальше. Не имея никакого желания ни подходить к окровавленной мясной стене, ни испытывать себя, на пределе возможностей взбираясь на неприступные скалы, пошел куда-то вбок. Зеленые оттенки неба проглядывались временами, но в целом его цвет теперь был куда более приятен глазу. Темнело, чем дальше я шел, тем ярче горел мой посвет, словно встречая своих братьев - вокруг снова неведомо откуда появились летающие огоньки, белесого и синеватого цветов. В конце концов слева от меня начала шириться глубокая пропасть. Ирреальность играла с моим восприятием, как с куклой: то мутнело в глазах, то наоборот любой свет был слишком четким и ярким, все, что я видел перед собой, позади, под ногами, над собой, было слишком изменчиво, но в то же время не воспринималось как явная перемена. Да, я ощущал нагрузку на ноги при ходьбе, жажда драла уже откровенно горло, холод, прошибающий насквозь, наравне с осушающим кожу ветром терзали меня. Никуда не телепортируясь, не имея зримых преград я устало брел, все еще недоумевая, как все это может быть. Впереди могло виднеться дерево, но через пару десятков шагов его не было, а на месте оного ютилась глубокая яма. В ирреальности такое повсеместно. То же произошло и с расщелиной. Я не определил тот момент, когда она рядом со мной появилась. Поспешив отойти подальше от словно желающей меня пожрать пропасти, в конце концов заприметил поваленное дерево и пару фигур, сидевших на нем. Глубоко вздохнув, подозревая, что уничтожение всех усилий, потраченных на дорогу, то есть, смена направления пути даст только отрицательные результаты, я направил свое бренное тело к призракам. Совершенно спокойно воспринял это, без доли удивления. Да, они были прозрачны, влюбленно держались за руки и конечно заприметили меня. Как мне показалось, смотрели они с интересом, враждебности я не ощущал. Но во что действительно верилось, так это в то, что “мираж” опять сменится чем-то иным. Стайки посветов столпились вокруг призрачной пары, подлетая к ним и отдаляясь, просвечивая сквозь них. А некоторые огоньки влетали в землю, исчезая где-то там, под толщей пепла. Улыбки девушки и ее любимого, а в их влюбленности мне почему-то не приходилось сомневаться, встретили меня, возмущая мои мысли сомнениями. Где подвох, в чем иллюзия? Нервная система стонет, желая отдохнуть, отвлечься от ирреальности, страхов, горьких раздумий, но только реализм, не к месту вклинившийся в мое мировоззрение, не допускал безопасности в течение не то что нескольких минут, но и на пару секунд. Призраки тем временем встали, поприветствовав таким образом меня, безмолвно жестами предложили присесть рядом. Устало повалившись на ствол упавшего дерева, служивший им сиденьем, мысленно махнул на все рукой: будь что будет, я слишком уж истощен нервно. Вокруг уже нет той самой серости, растения уже не стремятся разрастаться, тянуться вверх, а многоножки прятались в пепле да в камнях, не мозоля своими беспорядочными движениями глаза. Вокруг заблестели посветы, закружились хороводом, отчего мне стало как-то внутренне легче, хотя от их яркого света пришлось закрыть глаза. Да, они восстанавливали мою душу. Их невероятные силы стали для меня необьяснимой загадкой, в их дружелюбности, равно как и в одушевленности, я не сомневался. А может быть, это души людей, затерявшихся в Запредельности? Пусть так думает кто угодно, но не я, в тех мирах, по которым я блуждаю, так думать позорно. Людские души слишком грязны для чистоты парящих огней. Это словно какая-то непреложная истина, само собой разумеющееся моральное понятие. Люди здесь не ценятся в их исходном варианте, в том виде, в котором они сюда способны попасть. А может ли другая сторона изменить их? Вернемся, впрочем, к призракам, которые учтиво молчали все время, пока меня вылечивали посветы… Они рассказали мне о многом. О мире, о жизни, о боли, о добре и зле, о природе и животных, о говорящих. Даже немного обо мне. Но молчали о себе, словно ничего не значили в своем понимании. Только друг для друга, отдаваясь любви без остатка. Держались за руки, перекидывались романтическими взглядами. Будто бы весь мир вокруг совершенно не пугал. Нет смысла продолжительно описывать весь наш разговор до одного очень интересного момента… Нет смысла, потому что все это либо сказано мной ранее, либо то, что неоправданно увеличит продолжительность повествования, а значит, я могу не успеть… Да, призраки вежливо улыбались, только мотали головами на мои вопросы о них. Но кто сказал, что нельзя уговорить духов? Кто выдумал, что нельзя уговорить смерть?.. Они открылись, но в замечательной мелодичности, дополняя друг друга, повествуя о ужасе былых времен: - Ты пом­нишь то, что бы­ло? - Урыв­ка­ми, впоть­мах... - Мы ве­рили, что жизнь да­на для сла­дос­тных утех. - Но мы впи­тали страх... - Да, нас лю­бовь уби­ла. Пе­чалить­ся об этом все же ны­не был бы грех. - Смот­ри, ка­кие крас­ки... - Да, это наш рас­свет. Я так люб­лю те­бя, с то­бою до­рог каж­дый миг. - Жи­выми путь раз спет... - Да, к смер­тным рок не лас­ков, Но как нам по­вез­ло, что час раз­лу­ки не зас­тиг... Дверь с пе­тель вдруг сле­та­ет об­ломком. Ог­лу­шен. Ря­дом в кри­ках борь­ба. Ко­жи ткань раз­ре­за­ют ос­колком. Кровь ее... За­туха­ет моль­ба. Кра­сота с жизнью с уст уле­та­ет. И по­ра бе­зыс­ходность при­нять. Слом­ле­на его шея. Ры­да­ет Ее дух. Скорбь. Кро­вавая гладь. То­поры над­ру­гались над те­лом. По­дож­гли. Дом го­рит как дро­ва. Нет убийц. А кар­ти­на ис­тле­ла... На ко­лу спит его го­лова. - Нам так спо­кой­но в ми­ре... - Да, здесь пой­ма­ли счастье. Прек­ра­сен день, чу­дес­на ночь в прос­то­рах зап­ре­дель­ных. - В объ­яти­ях мно­го влас­ти... - Пра­ва, бла­гос­ло­вили Нас зве­ри и при­рода - жизнь не кро­ет чер­ной тенью. - Поз­на­ла эй­фо­рию... - Я знаю, это чу­до. - О нет, ред­чай­шим чу­дом стал для мыс­лей ты один. Крик птиц для нас как буд­то... - Да, ров­но бь­ют­ся крылья Во­рон, по­доб­но сер­дцу, чей по­рыв не­побе­дим... Он за­тих пос­ле смер­ти зна­мени­ем. Влюб­ле­ны, но раз­лу­ка стро­га. На зем­ле мес­та нет заб­лужде­нию, Что заг­робная жизнь до­рога. Нет люб­ви по ту сто­рону скле­па. Пус­то­та в ду­шах, мер­твый по­кой. Мир ис­чез - но­вый мир. Двое где-то. Бог мах­нул на ре­аль­ность ру­кой. Что спас­ло? Счастье в смер­ти воз­можно. Им вдво­ем жить в чу­жих бе­регах. Как лю­бить двум бес­плот­ным по­ложе­но, Так силь­на во­ля па­ры в ве­ках... Рассвело. Было темно, недавно освещали только многочисленные посветы, теперь же все небо сияет. Бело-серое, подчеркивающее пепел земли. Время в этом месте идет по своему усмотрению, даже нет, природа, стихии его совсем не слушаются. Ужасающая история призраков не могла оставить равнодушным, но им, по большому счету, совершенно плевать. Что было, то прошло, исчезло, испарилось, как убийственный людской мир. Но как же они оказались здесь? Влюбленные ответили все же на пару загадок, прежде чем покинуть меня. - Нас спас известный всем… - Два огонька без тела… - Любимая, права ты бесконечно, но он силен во многом… - Хотя мы ироничны, когда он нас корит… - Умен, как разум леса… - Но слишком он гневлив и судит… - Для нас совсем чужих… - О, дорогой мой, нам пора. Как время быстротечно. Обнимемся и сгинем… - Я соглашусь с тобой, моя избранница. Но знай, скиталец - все станет убивать, когда ты сам доступен, когда в твоем сознании есть страх… - Есть страх… - Бояться - то обычно. Но не теряй рассудка. Когда за ребрами предельно жутко - щемит… Самодостаток в силе воли. Не верь в друзей, врагов. Твой путь везде свободен, пока ты не забыт… - Пока во страхе для себя ты не забыт… Идем же, лада... Они исчезли, растворились в воздухе, обнявшись, оставив меня один на один с метаморфозами ирреальности. Все, что было раньше, вполне может оказаться подготовкой к глобальному ужасу? Мое же дело не робеть. Насколько это возможно. Тот самый их спаситель, как я понял, то Нечто, мой “наставник”. Возможно, он принял их в иную реальность, за их доброту, любовь, за то, что они не такие, каким является большинство людей. Теперь они далеки от людского. А я пока с этим повременю. Тем более не факт, что мой призрак поселится где бы то ни было в комфорте и уюте… Действительно, среди всех событий в таком насыщенном пути нет времени прочитать то самое письмо, которое я нашел в обветшалом доме Вертограда. Быть может, я просто не придаю ему особого значения? Да, я о нем вспоминаю, но даже не уверен, выдастся ли случай передохнуть и заняться изучением чьих-то записей. Пепел взлетал, поддуваемый ветром, который вознамерился атаковать именно землю, оставляя в воздухе дымку - стало труднее дышать. По пути ничего нового не появлялось, лишь небо не губило пронзительным зеленым, в остальном все то же. Что ждет меня дальше не поддается прогнозам, но уверенность, самообладание, которые усилилили слова призраков и сила посветов позволяли мне не так страшиться будущего. А деревья, тем временем, стали попадаться все чаще, вместе с игляками, подрагивающими, ожидающими жертву на свои острые шипы. Все больше ирреальность походила на сюрреалистический лес. У меня было навязчивое чувство, что кто-то следит за мной. И точно, невдалеке я приметил черную фигуру, которая странно изгибалась, дергалась, кривилась. Огромными пальцами-когтями она скоблила дерево, только щепки летели. С тяжелым скрипучим вдохом нелюдь быстро вскарабкался по веткам, исчезая где-то вверху. Я был одержим беспокойством, и эта сцена просто не могла еще больше озадачить. Лишь бы эта тень не спрыгнула на меня. Звенящая тишина превращалась в звенящий назойливый гул. Монотонный, раздражающий слух, будто напряжение природы возымело свой собственный аккомпанемент. Уже гудело в голове, пусть звук и не был громким. Озираясь по сторонам, я не замечал, как ноги все более погружались в пепел - это и сыграло против меня. Что-то резко потянуло вниз, пепел стал осыпаться в образовавшуюся дыру, я схватился за ближайший куст, который еле выдерживал меня, но тем не менее я держался. Вытягивая шею, чтобы не нырнуть головой в толщу пепла, что было бы действительно страшно, стараясь подтянуться, вылезти, раздирая ладони в кровь иглами, но не сдаваясь, я упрямо держался, не желая знать что же там, на дне. И есть ли вообще дно… Кряхтя, будто это поможет выбраться, я канул в небытие ирреальности вместе с кустом, дыра подо мной расширилась. В первый раз я благодарил пепел, ведь он смягчил падение. Мой посвет, закрепленный в бронзовом панцире, освещал то, что я бы не смог даже представить. Дно, которое различиличимо в тех местах, где оно не было скрыто, являлось тем самым небом, что когда-то мутнело надо мной. А над головой теперь был кров из сплетенных корней, которые извиваются будто змеи, опережая друг друга, переплетаясь. Ни пол, ни крыша никак не вызывали чувство комфорта, только ощущение, что все внутри меня ухнуло вниз, иллюзия падения. И все тот же надоедливый шум, звук мучения. Но другое заставило окаменеть мое дыхание, пробудило крик ужаса в узлах моих нервов. В самых немыслимых позах, временами даже неестественных, на шипах, подобных алым иглам здешних кустов, висели человеческие тела. Нанизанные, истекающие лимфой вместо крови. Вязкая субстанция, отринутая иглами, которые, судя по цвету, подпитывалась кровью. Груды трупов тут и там, различных возрастов, от совсем еще детей до стариков, фигуры без индивидуальных лиц, без особых отличительных черт, словно созданные искусственно. Пустые черные зрачки, бледные рты, напоминающие больше прорези, подобные друг другу носы. На одних шипах висели по несколько тел, на других мертвели по одному. Встречались трупы, которые иглы проткнули вдоль конечностей, например через ладонь и так до самого плеча, будто их так насадили специально. В волнах кошмара, которые бились о мое сознание, я и разбираться не буду, что здесь происходит. Природа ли этих мест играется или кто-то еще занимается этим “искусством”. Запредельная реальность сама создает из себя достойную коннотацию паники. Чем-то острожное хождение по лимфе этой ловушки напоминало мне путь по катакомбам, из которых я попал сюда. Нет! Опять! Мои движения стали скованными, медленными, все вокруг потускнело, приобрело тот самый, сеточный вид, видимое вокруг словно обтянулось нитками, часы снова ударили в свой колокол. Меня накрыло вакуумной волной, после чего на минуты я оглох. Время замедлилось, может быть, наполовину, может, и больше, потекло иначе, пытаясь отдохнуть от обычного течения. И заторможенно, тела на иглах стали двигать свободными, не проткнутыми конечностями, то ли пытаясь вырваться, то ли как будто в конвульсиях, которым в привычном времени положено быть до смерти. Дергания их продолжались, мученики будто ожили; не имея возможность ничего слышать, вообще видишь все это по-другому… по-другому… Будто мне есть с чем сравнивать. Тела открывали широко рты, безмолвно кричали, пребывая в не меньшем диссонансе, чем я. Мой бег был медленнее шага, а чувствовал физически я себя гораздо хуже, чем пару минут назад. В плену у ирреальности, фантасмагорий и самого времени у меня явно не было никаких шансов. Вообще ни на что. Небо подо мной освещало все, и те мерзости, которых я бы не хотел видеть, не были скрыты. А посвет светил, сиял сильнее, чем когда-либо, не воспринимая сияние в недрах потерянной земли. Забытой или неизвестной? Думаю, та незнакомка в хламиде знает ответ. Она как раз напоминала собой эти трупы, уверен, под тканями скрывалось человекообразное существо, родственное висящим здесь. В надежде, что все закончится вскоре - под “всем” имею в виду метаморфозы со временем, остальное никуда не исчезнет, как я понимал - старался больше думать, ведь мысли мои были быстры, как и всегда. Но, к несчастью, в моем положении ступор в раздумьях ничего не принесет, не объяснит, не укажет. Течение времени стало приходить в норму постепенно. Слух вернулся, первое, что я услышал, это треск и нечто подобное звукам разрываемой плоти. Ирреальность трещит по швам. Надо мной в клочки разлетались корни, дул тот самый иссушающий холодный ветер, но с бешеной силой. Иглы с насаженными телами улетали куда-то вдаль, ломались, а жертвы орали от боли, когда врезались в полете в мощные стволы деревьев. Хотя кричали в агонии они, видимо, и сами по себе. Все кромсалось на части, изживало себя, уносясь куда-то в небесную даль. Теперь надо мной то самое первое небо, второе же дно, на котором я сейчас лежу. Да, лежу, ветер бросает в разные стороны, невозможно устоять на ногах. Я был бы давно мертв, если бы надо мной явь рушилась а не уносилась неведомо куда, вверх. При этом ветер значительно слабее воздействовал на меня, видимо я не от этой ирреальности, а его задача разрушить, может быть, даже реинкарнировать этот мир. Его антураж, но не меня… Все затихало. Треск корней, буря, крики, гомон здешней природы. Но нет, это совершенно не конец. Послышалась затейливая мелодия, ее звуки были исполнены будто на духовом инструменте. Медленно, торжественно ко мне шла та самая фигура в своей удручающей окровавлено-грязной хламиде. В ее руках была флейта, неприятно напоминавшая кость. Пальцы порхали по отверстиям инструмента, словно пытаясь вовлечь в некий транс. Шишковидный нарост на конце его корпуса, не обработанный скорее всего дабы ни у кого не возникало сомнений, из чего же изготовлена флейта, блестел от посветов, которые сопровождали таинственную фигуру. Так как я был уже на ногах, перестав удивляться происходящему просто потому, что разум от метаморфоз и событий был перенасыщен, истощен, я приготовился бежать если что. Ну или хоть как-то дать отпор. Но девушка, скрытая под балахоном, не проявляла враждебности. Ее движения были плавными. Мечтать о благосклонности кого бы то ни было после пережитого не приходилось. Тем более если поведение подступающей ко мне настораживает. Она уже совсем близко, я могу различить резьбу на ее флейте. Закончив играть, незнакомка протянула руку, молча, втягивая ртом сквозь ткань воздух. Отойти было невозможно, пространство не позволяло мне отстраниться от нее. Безликая девушка легко коснулась моего панциря ладонью, меня дернуло, в глазах потемнело, ноги отказали, и я рухнул на небесную землю. Обмяк, никак не имея сил противиться. Я был на грани с бессознательным состоянием. Все помнил… слышал… Но не мог открыть глаза, не мог двинуться. Она потащила меня за ворот доспеха, с легкостью, на которую я не был бы способен. Ирреальность дает жителям особые силы, видимо. Послышался знакомый голос, он копировался, звучал будто извне, но все же различимый, тоскливый до крайности. Та девушка из Вертограда?.. Красивая песня, но в этот раз не столь печальная, сколько мрачная, жесткая, даже грубая. Под ее переливы, несколько обреченный смысл, слова, обращенные ко мне, меня тащила куда-то вперед, в пустоту, незнакомка в хламиде. Строчки песни отшлифовались в голове, их позабыть я был не в силах... Я слышу суть уже прошедших дней. И нет ни помыслов, ни грусти о былом. Я знаю, место это будет колеей Моих привычек, все вокруг мой в горле ком... Смирись! Смирилась... Жди! Я жду уже давно. Глаза горят испепеляющим углем, Зеленым пламенем в зрачках горит руно, Растущее на грязном пастбище моем... Рвалась - издохла, Вся продрогла, Все поблекло, блекло! Под ногти стекла Для меня рожденье дня! Открыть глаза Нельзя - Боюсь я правды, Как гарроты* жуткой, твари жадной, Неоднократно Чувствую себя как тля!.. Но нет, смирилась. Здесь, я здесь, навеки дом. Пойдем со мной, Не будь слугой, А стань свободным. Я так тужила О катарсисе былом. Покрыта мглой, В ней страх свой скрой, Будь благородным. Прошу лишь небо об одном... Когда боится кто-то, пусть очистится от страха. В освобождении нет злого, все умрем... За мглой загадка, запредельность без остатка...