Пересекающиеся параллельные

      Молли Джин – само совершенство.       Альфред смотрит на неё с тем восхищением, какое туземцы выказывают своим идолам, и думает, что, кажется, немножечко влюблён.       Впрочем, в Молли Джин здесь влюблены практически все – от совсем юного, с пушком на щеках, О'Донелли, до матёрого, словно старый китобой, лейтенант-полковника Хьюза. Даже Старая Гарпия взирает на Молли Джин со сдержанным одобрением, а со стороны британки это можно считать безоговорочной и полной канонизацией. Молоденькие сестрички милосердия, которыми Гарпия командует с небрежностью ветеранши Великой войны*, безумно завидуют Молли Джин и шёпотом обсуждают, чем журналистка подкрашивает губы и подкрашивает ли вообще. Альфреду хочется по-отечески приобнять их за плечи и ласково напомнить, что зависть – это грех.       Старенький патефон под вязом, подёрнутым яркой зелёной дымкой, бойко крутит пластинки, наполняя тёплый майский вечер звуками известных шлягеров, и люди счастливо отплясывают под его музыку. Сейчас среди них нет разницы ни в чинах, ни в возрасте, ни в диалектах – старики хохочут с молодыми, молодые хлопают стариков по плечам, певучий южный говор мешается с сыпучим и дробным северным.       Альфред держит Молли Джин за тонкую талию, время от времени восхищённо поводя ладонью по гибкой крепкой спине – от лопаток к поясу, а ниже – упаси господь, ни-ни! – и с ревностью наблюдает, как то же самое проделывают другие счастливцы, умудрившиеся перехватить красавицу-журналистку из-под носа очередного, ринувшегося вперёд, претендента.       Молли Джин улыбается задорно и белоснежно и танцует так, что просто загляденье. Альфред ловит её взгляд, обещающе улыбается, а в сторону Брагинского старается не глазеть.       Хотя не глазеть на Брагинского сложно. Даже лохматый, с левой рукой на перевязи, в простой (но чистой и опрятной) солдатской форме с лейтенантскими погонами, он невольно притягивает внимание окружающих – то ли комплекцией и ростом, то ли тем, что, несмотря на комплекцию и рост, умудряется занимать места не больше, чем юный О'Донелли. Сидит он вместе со своими товарищами за столом, где хохочут американские пехотинцы, и, немного насмешливо щурясь, очевидно ведёт с союзниками одну из тех шуточных перепалок, цель которой не столько поддеть досточтимого оппонента, сколько получить обоюдное удовольствие от пикировки. Русский и английский мешаются друг с другом, жестикуляция помогает там, где бессильны слова, громогласный смех иногда перекрывает звуки музыки.       Альфред, сделав последний круг почёта с Гарпией, учтиво целует старухе ручку и возвращает её к хихикающим сестричкам. Торопливо шарит глазами по толпе, разыскивая Молли Джин. Та совсем недалеко – среди военных, осаждающих её с комплиментами и шутками, курит пахучую толстую папиросу, которую ей передал восторженный одноногий капрал, и крутит на пальчик тугой тёмный локон, поглядывая на американо-русскую компанию, и за ней в ту же сторону смотрят остальные. Альфред подходит как раз, чтобы ухватить суть разговора.       – ... отличный парень! Мы обменялись часами.       – Пф! Вот это – с погона!**       – А у меня пуговица.       – А вон тот отдал мне фляжку.       – А ты ему?       – Портсигар.       – Смотри-ка, танцуют.       – А что же они – не люди? Почему бы им не танцевать, как нам?       – Согласись, Райли, что, всё же, наша музыка вряд ли располагает для ... как это ... kazachok ... horovod ...       – Боже, Уинстон, что за чушь! Разуй глаза на их девочек – какая грация, какой ритм! Конечно, не такой, как у вас, милая Молли, но всё-таки.       – Райли, это русские женщины, а у русских женщин что-то там, связанное с лебедями и скачущими лошадьми, тогда как русскому мужчине вполне хватает умения защитить свой дом от медведя двумя поленьями в руках.       – Что за ерунда?!       – Вовсе не ерунда, а ...       Молли Джин тушит папиросу в жестянке и поворачивается к спорщикам.       – Уинстон, – произносит глубоким бархатным голосом и, едва тот радостно качается ей навстречу, эффектно вздёргивает носик, – сейчас мы узнаем, что они умеют.       Идёт к столу с русскими и останавливается перед Иваном:       – Позволите пригласить Вас?        Брагинский глядит удивлённо, но мгновенно встаёт, вежливо наклоняя голову и смущённо приподнимая на показ перебинтованную руку, однако журналистка машет ладонью, словно говоря «какие пустяки!»:       – Вы окажете мне честь.       И Иван учтиво кивает ей, по-имперски щёлкая каблуками (ах, как тяжело вытравить старые замашки!), и берёт под локоть, выводя к танцующим.       – ... А недурно, – кивает Уинстон пару минут спустя, и Альфред едва сдерживает возмущение. Недурно?! Эти двое не делают ничего особого, но дама, гибкая и ловкая, идёт с Иваном шаг в шаг, верно повторяя каждое его движение, а сам Брагинский даже с одной рукой умудряется вести её изящно и плавно – невозможно глаз отвести.       Он и не отводит. Смотрит, рассеянно вертя в руках зажигалку, от которой некоторое время назад прикуривала журналистка, и представляет, как это делал бы Иван – зажав папиросу между зубов, низко опуская лицо к здоровой руке, крутящей безотказное фирменное колёсико. И не торопится поднимать ресниц после первой затяжки, и только через несколько секунд запрокидывает голову, чтобы с наслаждением выпустить дым в темнеющее небо глубоким выдохом давно не курившего человека.       Каждый раз, как ритуал.       И каждый раз хотелось, умостив одно колено между длинных ног, надавить на плечи, нависнуть, заслоняя собой окоём, и перехватить выдох, ощущая вкус табака вместе со вкусом Ивановых губ ...

¤

      ... За деревьями шум, гам и очередная задорная мелодия слышны, кажется, ещё лучше, чем если бы вертеться среди гуляющих. Непонятно, кто и откуда притащил на праздник звучащую сейчас пластинку, но сейчас, похоже, все в едином порыве с хохотом скачут и топочут под «Hokey Cokey»*. Молли Джин наверняка подпрыгивает, держа под руки сразу и Уинстона, и Райли, и звонко смеётся, тряся кудряшками. Может быть, даже пытается отыскать в толпе обаятельного американского лётчика, вот только тот незаметно покинул праздник почти вслед за Иваном, в какой-то момент отошедшим от своих товарищей.       Покинуть-то покинул, но сразу найти не смог и уже почти уверился, что Брагинский вернулся в ставку командования, когда сам для себя неожиданно свернул ближе к речному берегу и, подчиняясь неведомому чутью, обнаружил пропажу у спуска к воде, в тени двух переплётшихся ветвями вязов.       Иван курит.       Альфред молча усаживается на траву рядом, протягивает руку, и Брагинский без раздумий передаёт ему сигарету. Джонс делает затяжку, кивает:       – Хмм, неплохо.       – Трофейные.       – Ты потряс Вселенную, – произносит Америка несколько затяжек спустя. В ответ пожимают плечами:       – Иначе нельзя.       – Я о танцах.       – А не мелковат ты для Вселенной-то?       Ехидный, как всегда, словно не изменился ни на йоту... Ах, если бы!       Джонс давит окурок о прогретую за день землю и поднимается на ноги. Кривовато ухмыляется, подавая ладонь:       – Окажешь мне честь?       Иван смотрит снизу вверх, глаза, как у кошки, поблёскивают в потёмках. Не понять, о чём он думает, и думает ли вообще.       – Я бы поправил тебе галстук, – шёпотом просит Альфред.       – У меня нет галстука, – мягко отвечает Брагинский несколько томительных секунд спустя.       – Ваня, погоди!       – М? – он оборачивается и Альфред торопливо подлетает к нему, тянет пальцы к шее:       – У тебя ... Вот.       – А?.. О, действительно.       Тяжёлый шёлк не справился с новомодным узлом, который Иван и правда затянул несколько небрежно, соскользнул и почти развязался.       – Не успеваю за всеми этими штучками, – пытается отшутиться, начиная новую возню с упрямой лентой, которую иначе как "удавкой" и не назвал бы.       – Давай я.       Джонс перехватывает шёлк и аккуратно, не торопясь, очень умело вяжет парадный бант. Лицо сосредоточенное, словно не мелкую услугу оказывает, а на сложные переговоры с бывшим патроном собирается.       И стоит гораздо ближе, чем необходимо для помощи.       Или оно опять только кажется?       Но Иван не хочет об этом думать. Он хочет позволить себе слабость – тоже маленькую и внешне ни о чем не говорящую.       – Спасибо.       Наклоняется, прижимается губами к тёплым вихрам надо лбом юноши, да так и стоит следующую минуту.       – Готово! – Джонс крепко затягивает концы, вскидывает голову и довольно кивает.       Иван отстраняется и улыбается в ответ:       – Ловко у тебя выходит.       – Артур до сих пор кривится, если, не дай бог, у меня пуговица где-то висит, – Альфред улыбается шире, а рука всё ещё на груди Ивана – тёплое касание поверх галстука, всеми пальцами и ладонью...       Раньше, чем он всё же решится накрыть её своей, юноша, будто спохватившись, быстро отступает и отводит глаза:       – Знаешь, сегодня на ужин такая индейка!       – Ну и ... пусть, – упрямо говорит Альфред, продолжая удерживать руку протянутой. И Брагинский всё-таки поднимается ему навстречу.       За деревьями шум, смех, тосты, а они, не произнеся больше ни слова, ритмично переступают, кружась под звуки лишь им одним слышимого вальса, который, кажется, льётся с чистого тёмного неба вместе с ярким светом луны.       А когда разжимают пальцы, прощаясь всё так же молча и только кивками, в ладони Джонса остаётся маленькая медная звёздочка с чужого погона. Ловкость рук, ничего более.       В конце концов, хотя бы этот трофей он заберёт с собой, поскольку чувство, что шанса на большее не будет или не будет очень-очень долго – слишком отчётливое.